Записки мертвеца: Часть I

Запись 1

Сегодня двадцать четвёртое августа. Двадцать седьмой день с начала вымирания. Телевидение исчезло почти сразу. Интернета нет уже неделю, электричество и сотовая связь пропали вчера. Сегодня я нашёл этот старый ежедневник и решил, что неплохо было бы что-нибудь в нём написать. Уже очень долго я нахожусь в своей квартире один — совсем один. Заняться мне нечем, кроме как сидеть и ждать, пока закончится вода и пища. Когда это произойдёт, придётся что-то делать, но думать об этом мне совершенно не хочется. Чтобы отвлечься от мыслей о неизбежной голодной смерти в этих стенах или о выходе наружу, а уже после — неизбежной смерти, я буду вести этот дневник. Как минимум, это поможет мне не сойти с ума, а как максимум — тетрадь эта станет своего рода личной хроникой пережитого, которую потом, возможно, кто-то даже найдёт и прочитает. Быть может, кто-то даже перепишет мои записи: поправит ошибки и сделает их более читабельными, чем они выглядят сейчас, потому что пишу я из рук вон плохо. Признаться, на первых двух абзацах меня это даже смущало. Потом я опомнился, поняв простую вещь: со дня на день я сдохну здесь, на этом самом месте, где я сейчас сижу и думаю о том, в какой позе найдут мой труп, и о том, понравятся ли мои предсмертные записки тому, кто их прочитает. И смущение как-то само собой отступило. Начну я, пожалуй, с рассказа о первых днях, как того требуют законы жанра.

День 1

Я всегда любил фильмы про зомби. Фильмы, комиксы, игры — всё, что человечество могло на эту тему нафантазировать, я пожирал как не в себя, упиваясь всё новыми и новыми взглядами на тему. Мне нравились классические ромеровские зомби: медленные, неповоротливые и бестолковые. Мычащие что-то и еле-еле передвигающие ногами, они были бы идеальными всадниками апокалипсиса в том его виде, в котором я любил себе его представлять. Ну серьёзно, какой подросток не мечтает об апокалипсисе? О сокрушении мира взрослых, который только-только начинает всерьёз брать тебя за горло, приближается своим лицом к твоему и дышит прямо тебе в нос гнилостными миазмами новых проблем. Куда я буду поступать после школы? Какой я вижу свою жизнь после университета? Кем я хочу стать и какой профессией хочу заниматься? Когда тебе только-только исполняется восемнадцать, мир начинает настойчиво требовать от тебя дать ответы на эти и многие другие вопросы. Чем дальше — тем настойчивее, с каждым новым днём. И чем сильнее мир давит на тебя, тем пуще прежнего ты нервничаешь и не находишь себе места, грешным делом мечтая о том, чтобы весь этот мир с его проблемами вдруг… ну, куда-нибудь исчез. Канул в пучину войн, засух, голода или смертоносной эпидемии например. А в фильмах про зомби апокалипсис — как раз такая картинка, в которую, воспользовавшись воображением, можно вписать и себя и упиваться грёзами о зазеркалье, в котором не нужно будет думать ни о чём, кроме того, что действительно важно. За это я их и любил.

В моей комнате было много постеров, посвящённых моим любимым фильмам. И хотя эпоха журналов, плакатов и всего такого прочего давно ушла, мне нравилось заказывать в интернете эти бесполезные куски глянца, которыми я позже увешивал стену. Отец смотрел на всё это с непониманием. Мать — тоже. Им хотелось, чтобы я тратил свои карманные деньги на что-то понятное им: на комп, например, на велосипед какой-нибудь, или копил бы деньги на переезд от них. Да хоть бы и спускал всё на пьянки с корешами и на капризы вздорных девчонок — пусть так. Но не плакаты же покупать, ё-моё!

На девчонок, правда, я иногда тратился. На девчонку — в единственном числе. Я встречался с Ирой, и она была для меня всем. Хорошо, что я не смогу увидеть, как вы посмеётесь над этой фразой. Звучит ванильно и сладко, знаю, но она действительно много для меня значила. Мы были близки, и когда я говорю «близки», я имею в виду всё, что вы можете подумать при этом слове. Ну, или почти всё: родственные узы нас, конечно же, не связывали, х-ха-ха! Друзей у меня почти не было, и Ира была единственным человеком, с кем я чувствовал себя… не знаю. Открытым, что ли?

Мы гуляли нечасто. И хотя на дворе стояли тёплые летние деньки, мы всё равно предпочитали оставаться дома. Когда у неё надолго уходили родители, мы проводили время у неё. Когда не было моих родителей — у меня. Когда ни то ни то не получалось — или у нас просто не было желания выходить на улицу — мы оба оставались у себя и держали связь по переписке. Тот первый день был как раз одним из таких дней.

Был понедельник. Наверное, даже закоренелые начинатели «новой жизни с понедельника» удивились тому, какую свинью им подкинула судьба в очередной такой понедельник, двадцать девятого июля. Для меня он начался обычно: мать с отцом ушли на работу, пока я ещё спал. Потом я проснулся, полежал немного в кровати и позалипал в телефоне. Потом позавтракал. Потом — сел играть во что-то — уже и забыл, во что. В теории, мы могли увидеться с Ирой в тот день. Встретились бы где-нибудь на остановке неподалёку от моего дома. Поболтали бы о чём-нибудь, пока идём, а потом поднялись бы ко мне и пробыли бы в моей комнате до вечера. За час до того, как отец с матерью вернутся, мы бы ушли гулять, и я проводил бы Иру: может быть, до всё той же ближайшей остановки, а может быть — и до самой двери её квартиры. Такое можно было устроить. Но тот день был одним из таких дней, когда нам обоим было до крайности лень куда-то там идти, чтобы просто увидеться друг с другом. И, наверное, хорошо, что так оно получилось.

Я сидел за компом, играл и наслаждался жизнью. Вечером вернулись родители, и тогда я впервые вышел из комнаты, чтобы поздороваться и показать им, что я ещё жив и не сгнил где-нибудь там, в недрах кровати или компьютерного кресла. Мы вместе поужинали. Я был не голоден и ел мало. Друг с другом за ужином мы не говорили. Говорил только наш четвёртый член семьи — телевизор. Рассказывал он про что попало, как и обычно, но мать с отцом его внимательно слушали. Помню, сказал он что-то такое про приготовления к празднованию Дня Воздушно-десантных войск в пятницу. А отец на это пошутил про то, что будто бы в скором времени это будет и мой праздник тоже. Я натянуто улыбнулся, подумав о том, что было бы клёво выйти из-за стола пять минут назад и не услышать этой шутки. То, что я этим летом не поступил туда, куда хотел, и осенью по всем законам взрослой реальности должен был идти служить в армию, веселило только отца. Мать, хоть и тоже подсмеивалась, всё же скорее переживала за моё скорое будущее, которое, как тогда казалось, уже было предрешено. Меня же всё это вгоняло в глубочайшее уныние — настолько глубокое, что, находясь на его глубине, мне не хотелось думать и планировать ничего дальше нынешнего дня. Полное отрицание реальности и того, чем она грозит обернуться уже вот-вот, через пару-тройку месяцев.

Потом, как будто бы между делом, как будто бы это была далеко не самая важная новость дня, телевизор сказал следующее:

— В больницах и других медицинских организациях области сегодня прошли плановые проверки пожарной безопасности. Сотрудниками ведомств были отработаны действия при поступления сигнала тревоги, а также при обнаружении открытого возгорания. На время проведения плановых проверок перемещение по территории медицинских организаций было ограничено, а в графики посещений стационаров внесены изменения.

Впоследствии, несколькими днями позже, я имел возможность пересмотреть этот сюжет местных новостей — снова и снова, и снова. Потому-то я и запомнил слова диктора почти дословно. Пока интернет был доступен, я много рыскал по нему в поисках информации о случившемся, и после долгих поисков и изучения версий я пришёл к выводу, что именно с этого сюжета, именно с тех слов того диктора для нашего города всё и началось. В других городах, на других местных телеканалах, были свои дикторы и свои новостные сюжеты, но в общих чертах все они как один были похожи на то, что мы с родителями видели тем вечером по телевизору. Хотя нет, даже не видели — просто пропустили мимо ушей, сосредоточив свои взгляды и помыслы на тарелках с едой. Сюжет про празднование Дня Воздушно-десантных войск нашёл за нашим столом больший отклик в умах и сердцах.

После ужина я ещё долго сидел за компом и играл, изредка прерываясь на то, чтобы ответить Ире.

«Твои завтра дома?» — спрашивала она.

«Не, работают. А у тебя?» — отвечал и одновременно спрашивал я.

«Мои ещё в отпуске, дома сидят»

«Ясно»

«Встретимся завтра у тебя?»

«Не знаю. Давай завтра и посмотрим»

Говорю же, не нравилось мне планировать что-то заранее, пусть даже «заранее» означало меньше, чем за десять-двенадцать часов до события. Кто его знает, что будет завтра? Вдруг вселенский потоп или ещё чё.

День 2

Когда мертвецы перебили всех в больницах и моргах и умножили свои ряды, начав выходить за пределы полицейских заграждений; когда, вопреки воле представителей спецслужб, находившихся в эпицентрах и препятствовавших проникновению информации о происходящем во внешний мир, мертвецы стали пробиваться наружу и попадать в объективы камер простых прохожих; когда интернет наводнили видео с мертвецами, бегущими к обычным людям на улицах, точно газели на водопой, и бросающимися на них, словно львы на тех же газелей — тогда-то телевизор и замолчал. Все эти выпускники журфаков, непогрешимые борцы за правду, беспристрастность и свободу информации, стоявшие во главе местных и федеральных телеканалов, вдруг застыли в ступоре. Они не знали, что делать: что им можно говорить, а что нельзя; что показать, а о чём лучше умолчать; в каких красках осветить происходящее, чтобы не посеять панику и не схлопотать потом от властей? Ни на один из этих вопросов у них не было ответа, потому что не было инструкций и предписаний на подобный случай, а случай был чрезвычайный. Один из таких случаев, когда государство должно было взять на себя чрезвычайные полномочия, прежде этого взяв само себя в руки, и выполнить свою одну-единственную основополагающую функцию: защиту своих граждан. Но государство со всем своим аппаратом раскормленных администраторов, кажется, и само не поняло толком, что происходит. Впервые в истории элиты цивилизованного мира почувствовали себя индейцами Майя, к землям которых приближается большое парусное нечто, названия чему они не знают, а потому предпочитают и не видеть вовсе. Защитный механизм психики сработал тогда в масштабах целых наций, до того дня гордо называвших себя цивилизационными центрами человечества. Не только наша страна, нет — все государства в тот день вели себя схожим образом. Они словно бы просто остановились и стали наблюдать за тем, что происходит, пытаясь таким образом уловить ту точку времени, в которую они смогут эффектно вклиниться в происходящее и быстро разрешить все проблемы разом. Но точка всё никак не находилась, поскольку события развивались с нечеловеческой стремительностью.

Я проснулся как обычно: тем летним днём — где-то в районе двенадцати. Обстановка вокруг была обыкновенная: всё те же стены, те же постеры на них, тот же компьютер в дальнем конце комнаты, ждущий, пока я сяду за него и проведу несколько славных часов перед его экраном. Внешне всё было как всегда. Но всё же и сейчас, фактически на смертном одре, я готов поклясться, что почувствовал тогда что-то, в тот самый момент, как проснулся. Словно бы я был каким-то неведомым образом ментально связан со всеми людьми на планете, и этот коллективный разум кричал: «Помогите!» Выражалось это в чувстве, которое можно описать как лёгкую и безотчётную тревогу. Я сел за компьютер и первым делом написал Ире: