Батон «Лучеса»

Матвеев вздохнул. Он протянул руку, хотел коснуться щита, но не коснулся, собственно, может, и не хотел. Щит был старый, красная краска на нем шелушилась и отслаивалась, и всё равно в проплешинах почти не виднелось дерева, а только снова красная краска; сетчатые дверцы заметно осели на петлях и были завязаны на проволоку со свинцовой пломбой. Пломба придавлена не была, ничего не пломбировала, не имела смысла, висела так.

– Когда, – спотыкаясь, с усилием подбирая не те слова, заговорил Матвеев, – снова начнётся какое-нибудь противостояние… волнения… гражданская война… когда опять пойдёт брат на брата…

– Брат пойдет на брата, дед восстанет против бабы, зять полезет на тёщу, – скривившись, подхватил Иванов. – Давайте уж как-нибудь так, без поэзии.

Матвеев сосредоточился.

– Если, допустим, толпа, – снова начал он. – И если, допустим, ей попадётся кто-нибудь, кого она ненавидит… или может ненавидеть… или просто ей как раз надо кого-то ненавидеть, а вот и он… то здесь, на этом месте, с этим бьющим в глаза красным ящиком… и всем, что в нём… почти наверняка этот кто-то будет растерзан насмерть. Это позыв. Это искушение. С ним ещё может бороться кто-то один, но никогда все вместе. Это как женщина, ты видишь её, и через миг она навсегда внутри, и уже ничего нельзя поделать. Где-нибудь в другом месте не исключено, что всё ещё обойдется. Пускай его унизят, пускай изобьют, но если здесь, то это конец. Это знак, что уже можно. Что уже позволено всё. Это не может здесь быть случайно, это часть великого общего плана, хватайте, пользуйтесь, всё это оставлено здесь для вас. Где-то там, не знаю, где, есть стол, бескрайняя карта грядущего мира и на ней чёрный крест – тут будет родник ненависти, место сойти с коней и утолить кровавую жажду. Всюду внизу, под землёй, как под кожей, струятся страшные воды, и в таких местах они каждый миг готовы прорваться наружу.

– Я видеть его не могу, – совсем тихо докончил он.

Склонив голову набок, эмчеэсник раздумывал, сличал слова Матвеева с чем-то внутри себя, потом вроде бы кивнул, но как будто не до конца.

– Ну и вот это, полагаю, вы понимаете тоже, – он ткнул пальцем в жестянку: "Запрещается использовать противопожарное оборудование для нужд, не связанных с тушением пожара".

– Да, конечно, – страстно сказал Матвеев. – Это важно. Когда его будут здесь терзать, кому-то из толпы обязательно бросится в глаза эта надпись. Иначе нет смысла, так задумано, это просто не может быть не так. Он на секунду остановится, чтобы оглядеться или вытереть пот, прочтёт её, заржёт и заорёт – братцы, что вы делаете, нельзя всего этого брать без пожара, так давайте его подожжём.

Эмчеэсник кивнул ещё раз, уже явственно. Похоже, теперь всё было верно. Он обвёл глазами стену.

– Это вообще что за здание?

– ГСМ, – ответил Матвеев.

– Господь, Спаси Мордовию?

– Склад материалов, – устало объяснил Матвеев, сам не зная, зачем. – Смазочных и горючих.

– Ну двери-то там надежные, в этом складе?

– Вы всё видите сами. Вот лом, вот топор. Всё продумано. Всё под рукою. Оно прорвётся.

– Я читал, – вспомнив, опять заговорил он, – во французскую революцию, когда взяли мятежный Нант, казнями руководил депутат конвента Каррье. Девяносто священников загнали на баржу, потом всё разом затопили в Луаре. Каррье шутил, что приговор об изгнании из страны был исполнен вертикально. Дальше уже топили так, барж было жалко, просто вязали и сбрасывали в воду. Женщин с мужчинами скручивали попарно. Это у них называлось "республиканской свадьбой".

Эмчеэсник стоял, мерил стену взглядом, слева направо, снизу вверх, безразлично что-то прикидывал, ничего не говорил.

– Потом ещё давно в юности я знал такого Рогоцкого. Он служил срочную, был вроде бы в Анголе… или где-то там, в тех краях. Когда пьяный, всё время хвалился, что резал негра просто чтобы посмотреть, какая у негра кровь. Говорил, точно такая же, но на белом лучше видно. Может, врал? Рогоцкий? Толик, по-моему, Анатолий? – Матвеев с надеждой глянул на эмчеэсника. Тот всё ещё словно бы не слышал, и Матвеев вздохнул.

– Они и Рыжего убьют, – сказал он с отчаянием. – Просто так, заодно. Убьют и бросят труп на труп.

– Не обязательно, – качнул головой эмчеэсник, очнувшись. – Трудно сказать. У них такое в мозгах, что заранее никогда не угадаешь. Может статься, собаку им будет уже не интересно. Что собака? Собаку можно хоть сейчас.

– У меня сосед работает в спецавтобазе, в отлове, животных бродячих душит, – подумав, согласился Матвеев. – На этаж подо мною живёт.

– Да? Как интересно. И что же, здороваетесь, жмёте друг другу трудовые ладони?

– Жму, – с усилием сознался Матвеев. – Стараюсь избегать, но если сталкиваемся, то да. Всё же соседи. Столько лет рядом.

– Ага, – сказал эмчеэсник. – Соседи. Ну как же. Лица, находящиеся в близкой человеческой связи. Понимаю. Это я понимаю. Я не понимаю другого.

– Вы ответьте мне, – спросил он, положив ладонь на красную дверцу пожарного щита, – бог с ним, с соседом, но где ваши-то с женою были головы? Как вы-то додумались взять и родить сюда нового безвинного живого человека, когда постоянно перед вами было вот это?

Матвеев на секунду прикрыл глаза.

– Так вышло. Жена хотела ребёнка. Я, кажется, тоже. Хотел, чего хотела она. Надеялся, что как-нибудь обойдётся.

– Господи, – с ненавистью сказал эмчеэсник, – откуда вы только берётесь.

– Оттуда и берёмся. Всё надеемся, что обойдётся, – ответил Матвеев, и эмчеэсник что-то проговорил одними губами, то ли выругался, то ли нет.

– Запомните, Матвеев, что я вам скажу, – начал он уже вслух, очень чётко, стремительно, как будто торопясь, чтобы что-то ему не помешало. – Если вам хоть настолько вот дорога ваша дочь, если вы хотя бы в самой малой мере чувствуете вину свою и ответственность…

– Я знаю, – быстро перебил его Матвеев. – Знаю.

– Что вы знаете? Что вы в принципе способны знать?

– Если я люблю свою дочь, я должен воспитать её так, чтобы когда они начнут глумиться и убивать, она была на их стороне, не на моей, – сказал Матвеев. – Я всё это знаю. Я только не знаю, как.

– Но я сделаю, что могу, – докончил он. – Я вам обещаю.

– Здрасьте, Настя. Я-то тут, интересно, причём? Вы мне что, родственники? У меня за вас душа не болит.

– Нет? Не болит? – переспросил Матвеев, и Иванов взорвался:

– Матвеев, ты бабе своей в глаза заглядывай, не мне. Мне на тебя плюнуть и растереть, и на всех твоих, которые с матками, тоже. Вы хоть подохните все завтра. Правда, вы и так завтра все подохнете, так по мне хоть даже и сейчас. Ты меня к своим делам не приплетай. Это я, что ли, выучил тебя на лестнице живодёрам руки жать?

– Да я двадцать лет с ним в одном доме живу! – заорал Матвеев. – Двадцать долбаных лет! Дочки наши во дворе вместе играют! Я как-то в командировке был на учёбе, а жена затопила ему квартиру, он пришёл, и краны перекрыл, и за потолок испорченный ни копейки не взял, рукою махнул. Что я теперь могу сделать?

– А что могу сделать я? – в ярости взвыл Иванов.

– Так зачем ты тогда вообще? – крикнул Матвеев, как плюнул, и вдруг всё между ними враз перегорело и оба смолкли. Эмчеэсник, повернувшись, опустился на ящик со словом "песок". Матвеев секунду поколебался и опустошённо сел рядом.

– Я просто провожу инспекцию, – всё же сказал эмчеэсник вдогонку. – И потом, все эти дела, Матвеев, в принципе не в моей компетенции. В настоящий момент я здесь представляю министерство чрезвычайных ситуаций, а твоя ситуация никакая и не чрезвычайная. Всё это, Матвеев, банально до боли зубной. Таким, как ты, у меня и счёту нет.

Они посидели, потом Иванову пришло в голову что-то новое, он с любопытством огладил ящик под собою, постучал сбоку костяшками пальцев, но нужного не выстучал и спросил:

– Слушай, ты не знаешь, случайно, у него что, есть внизу какое дно или он просто так и стоит сверху на куче песка?

– С чего ему так стоять? – ответил Матвеев безразлично, мыслями где-то ещё. – Конечно, есть дно, это же ящик.

– Так что, в случае чего всю землю через него вычерпать невозможно?

На это Матвеев промолчал вообще, и эмчеэсник, подождав, неодобрительно вздохнул:

– И что теперь? Допустим, придёт день и вся Земля будет в огне, и как потушить его, если нельзя бросить в огонь всю землю?

Сгорбившись, Матвеев сидел, разглядывал ладони, как если бы чувствовал, что в них можно что-то новое понять, но не имел особой надежды. Потом произнёс:

– Я много думаю о боли.

– То-то и видать. А вот они много думают о бабах. В результате каждый имеет то, на чём должным образом сосредоточен

– Нас учат, что боль дана человеку неспроста, – сказал Матвеев дальше. – Что это важная функция организма, сигнал тревоги. Это предупреждение, и живому существу надо как-то отреагировать на раздражитель, чтобы предотвратить больший вред. Но если так, отчего же предела своей интенсивности боль достигает в аду, где оставь надежду, конец всему и уже ничего не исправить? Какая здесь логика? Как живое существо в состоянии отреагировать там? Может, на самом деле боль как раз и есть то, чем кажется с лица? Может, она всего лишь хохот злобной воли, и призвана этой волею только сломить и уничтожить нас? А благодетельная её функция – лишь побочный эффект, самообман, которому мы придаём слишком большое значение?

– Не могу понять, как это ты у нас, Матвеев, вышел такой средневековый мракобес, – отозвался эмчеэсник задумчиво. – Прямо из мрачных средних веков. Из самой их бесовской середины.

Матвеев не слушал, говорил своё, спешил, пока ещё были хоть какие-то слова:

– Я всегда думаю – если боль имеет в мире такое значение, если такая у неё сила и могущество, то вдруг, постигнув её смысл, мы постигнем и того, кто этот мир сотворил? Для чего это всё? Отданы мы во власть бессмысленной и глумливой жестокости уже здесь так же, как там? Или всё же, вопреки той самой надписи над вратами, есть для нас надежда даже за последним порогом, пускай отсюда мы не в силах представить ни его, ни её?

Он умолк и долго смотрел Иванову в профиль, и тот, словно притянутый, наконец, повернул голову, и взгляды их сошлись.

– Послушай, Матвеев, – произнёс Иванов. – Я вот всё думаю, мы сидим с тобой здесь вдвоём, беседуем на этом ящике, а крышка у него хоть не свежепокрашенная?

– Нет, – ответил Матвеев. – Не свеже.

– Ты точно уверен? А то я даже и привстать боялся. Сбоку вроде ничего, но сбоку часто ничего, сбоку мало видно, только краску переводить. Думаю, если что, как же я отсюда пойду-то, полковник МЧС в красных штанах?

Матвеев молчал, просто закрыл глаза, и на лице его была спокойная безглазая мука.

– Ну хорошо, если так, – удовлетворился эмчеэсник и этим. – Ну и теперь, пожалуй, всё.

Он встал, замер как бы в секундной нерешительности.

– Всё же выбей у него дно, Матвеев… и берегись огня, – сказал он в слепое матвеевское лицо, оно дернулось, и эмчеэсник прибавил. – А вообще очень многие красят перед проверкой. Производит хорошее впечатление. Я потому и спросил.