Батон «Лучеса»

НОВОКАИН

Незадолго до окончания школы Миша Шагин попал в больницу, в гнойную хирургию. У него возник глубокий нарыв у основания мизинца, и правая кисть раздулась и стала похожа на вымя. После нескольких дней родители, наконец, взглянули на сына не замыленным взглядом, ужаснулись и попёрли его на такси в поликлинику, но такси их репутацию уже не спасло. Миша, бодрящийся духом, но сероватый лицом, сидел в перевязочной, по указанию медсестры положив руку на стол ладонью вверх, когда вошел хирург, глянул и хмыкнул:

– Ну и давно это у тебя?

– Где-то с выходных, – ответил Миша.

– А почему так поздно пришёл, рука лишняя? Ты что, сирота? Некому подзатыльника дать?

– Ну, наверное, это свидетельствует, что у нас в семье хозяин не родители, а я, – ответил Миша так, как в сложную эту минуту показалось ему остроумным и уместным для поддержания атмосферы спокойного мужества. Ни хирург, ни медсестра остроумия, впрочем, не оценили, атмосферой не прониклись и хором сказали "ааа" вроде как-то даже и не без иронии.

– Ну да, – кивнул врач, забирая у сестры шприц с новокаином. – В шестнадцать лет все вы хозяева, пока мама-папа под боком. Ничего, ещё дождешься, что каждый кот помойный тебе хозяин будет.

Он воткнул шприц Мише в бесформенную кисть, надавил на поршень, и, когда вынул иглу, гной под давлением высвистнул вверх метра на полтора. Мишу замутило, и хирург мягко надавил ему на затылок ладонью.

– Клади голову на локоть, не смотри. И не бойся, больно не будет, – сказал он, а потом добавил несколько фраз, которые сломали Шагину жизнь. По внешней видимости обращены они были к пациенту, но целью их, скорее всего, было произвести впечатление на новую красивую медсестру. И, надо сказать, память о фразах этих и впрямь сохранилась у нее до конца жизни. Впрочем, не столько от образной силы слов, сколько от того, что за ними последовало. Врач произнес примерно следующее:

– Больно не будет. Сейчас под новокаином рука твоя нечувствительна, как у мертвого. Представь, что она умерла первой, раньше всего остального тебя, она уже в том мире и не способна чувствовать что-нибудь здесь. Так что, если будут какие-нибудь ощущения, будь уверен, это ты нащупал что-то уже там.

На слова эти среагировали оба слушателя. Медсестра, перебиравшая в углу инструменты, подняла голову, на секунду прервав тихое своё позвякивание, а пациент очевидно вздрогнул и стал цвета свинца. Врач не обратил на это внимания. Чтобы не терять инициативы и ковать железо, пока горячо, он на десяток секунд отошел к сестре и произнес несколько негромких фраз, от которых у неё мгновенно вспыхнули уши. Затем хирург положил руку ей на локоть, она взглянула в ответ с благодарным упрёком, но в следующий миг за их спинами с грохотом рухнул и покатился железный стул, потом посыпалось и зазвенело что-то ещё, от отчаянного толчка задребезжало стекло в шкафу, и, наконец, Миша Шагин закричал, как кричат, пытаясь откричаться от смерти.

*****

Девятнадцать лет спустя Михаил Шагин, прислонившись виском к стеклу, ехал в электричке на работу. Был он болезненно худ, похабно выбрит, одет бедно и не сказать, чтобы опрятно, работал же в пригородном санатории техником бассейна, и хозяином ему был каждый помойный кот. Набитая электричка тряслась на стыках, мотая туда-сюда сидящих и стоящих дачников, тадахали колёса, шуршали газеты, по проходу протискивался знакомый всем, как брат, нищий Саша с вечным своим "извенитя, что я к вам обращяюся", и всё это сливалось в пульсирующий гул, который отзывался у Шагина в дырявом зубе и парадоксальным образом убаюкивал его привычной тупой болью. Гнил корень, началось это сразу, без предупреждения, вообще-то Шагин старался зубы до такого не доводить и бежал к стоматологу при первом подозрении, потому что никогда не пользовался анестезией. Ему повезло, в его тридцать пять судьба сберегла его от серьезных операций, с мелкими же неприятностями он справлялся сам; не так давно у него случился нарыв внутри носа, разнесший ему пол-лица, но Шагин не ходил в поликлинику, за несколько одуряющих суток дождался, покуда нарыв созреет, пробил его и выдавил перед зеркалом; ему понравилось, было интересно. С ним не случилось пока аппендицита, грыжи, открытого перелома или чего там еще, при котором колют замораживающий укол; трудно сказать, во что бы это могло вылиться; если бы когда-нибудь ему понадобился общий наркоз, Шагина, скорее всего, уже не было бы на свете.

Верил ли он, что случившееся с ним тогда, в больнице, было реальностью? Пожалуй, нет, пожалуй, никогда, даже в самые мутные или жуткие минуты свои; если бы верил, ему, наверное, было бы легче. Тогда бы он ушёл в мусор, человеческий брак, и компетентные люди нашли бы ему дыру на обочине, где кормят с ложечки тех, кто не получился. Нашпигованного таблетками, его бы укачало на волнах и засосало на дно; в благодатной тине лежал бы он, уже никому ничего не должный, и радостно отгнивал ненужными для жизни частями. Но Шагин не верил. Девятнадцать лет назад воображение сыграло с ним дурную шутку, и Шагину было невыносимо стыдно, что у него не оказалось чувства юмора; его для смеху толкнули, а он грохнулся и порвал новые штаны; нужно было отряхнуться и засмеяться, а Шагин не смог. Впрочем, он честно старался взять себя в руки и жить хоть как-нибудь, но сам, именно поэтому сегодня он снова трясся на безрадостную работу в утренней электричке, а дебильные колёса монотонно стучали под ним "хотькак – нибудь, хотькак – нибудь", и "носсссам!!!" шипели двери на остановках. Шагина мотало со всеми и не со всеми, в ритм и не в ритм, криво висело на нем собственное его отчаяние, потому что он, как всегда, думал, что с собою делать, и что с собою делать, как всегда, не знал. Ни за что, например, не согласился бы он обезболить зуб, и прекрасно это было ему понятно, и быть не могло иначе, замучались бы они его уговаривать, и хрен им в марлевую повязку, но в скособоченном воображении своём он уже лежал в стоматологическом кресле, онемение от укола ползло по щеке его и скуле, гладило холодным пальцем слуховой нерв, и сквозь жужжание бормашины мёртвая мать шептала ему: "Мишенька, Миша, не беспокоит? Мишенька, прополощи и сплюнь".

С шумным вздохом Шагин выпрямился, задергался лицом, и девушка напротив, по виду студентка, резко уставилась в окно, потом, не выдержав, скосилась обратно. Шагин попытался улыбнуться, и лицо девушки застыло деланным высокомерием, похожим на вывернутый наизнанку страх.

– Ну что ты будешь делать! – с тоской сказал он вслух. – У меня же даже мать еще жива!

– Это счастье! – в тот же миг отозвалась пенсионерка-дачница справа, как будто вот только этого и ждала. – Это большое счастье, когда родители живы. А папа?

– Ужас – мой отец! – сообщил Шагин вяло и не сразу, а как будто где-то порывшись.

– Что, сильно пьёт? – уверенно предположила соседка, искушенная в искусстве поездной беседы.

– Можете не сомневаться, – закивал Шагин совсем по-конски. – А ест ещё сильнее.

Зачем он это сказал, Шагин не знал, откуда ему? Он давно не дружил с собственным даром человеческой речи. То, что волновало его, было не сказуемо, а годное для беседы не волновало его вовсе. Разума на все сразу не хватало, и Шагин привык говорить без мысли; ничего, получалось, даже ещё лучше. Что до отца, то он не пил, впрочем, был жив тоже, но Шагин редко встречался с родителями. Матери больно было видеть, во что он превратился, и Шагину было больно в ответ. Отец же ненавидел сына тихой отцовской ненавистью за предательство всего, что сам когда-то ему намечтал; сначала пытался что-то сделать, потом махнул рукой, сперва был в ужасе, теперь постарел. Оправданий сыну он не находил и не искал, винил во всём позорную слабость духа, и Михаил, думая об этом, улыбался светло и радостно, потому что ненавидел себя сам и считал точно так же. Девятнадцать лет назад, возникнув ниоткуда, две большие мёртвые руки осторожно ощупали его застывшую кисть, положили что-то на ладонь и, сжав ему пальцы в кулак, держали так, пока отходила анестезия и юный Миша Шагин выл, хрипел у хирурга в руках и бил ногою в лицо красивую медсестру, пытавшуюся держать ему колени. И ничего страшного, рассуждал Шагин нынешний, глаз не вытек, нос цел, это главное, с лица воду не пить, а, впрочем, кровь рассосалась, синяк зажил. Синяк твой зажил, а вещь в ладони моей так и осталась, не увидеть её, ни понюхать, бессилен нос, незрячи очи, не так уж много от них человеку проку, можно было бить и сильнее.

Шагин вынул руку из кармана и уставился на белый шрам у основания мизинца, завороженно, внимательно, как впервые. Иллюзия, всё иллюзия, бред, тараканы в голове; из чёрного колодца Шагин зачерпнул пустоту, и чёрная пустота оказалась страшна ему, как ребёнку. Незримый и жуткий мир, в который каждую секунду грозили сорваться все людские планы и начинания, существовал только у Шагина в голове, и это само по себе было бы ещё ничего. Если подходить к вопросу принципиально, то никто пока не был в курсе, как именно должны вести себя люди с жуткими мирами в головах, могут ли они, скажем, быть не техниками в бассейнах, а замдиректорами городских электросетей, вполне вероятно, что замдиректорство в такой ситуации исключалось, как таковое. Беда в том, что пусть другой, не шагинский, но такой же страшный мир, в который неминуемо сорвется всё, существовал на самом деле, это и был весь мир, который вокруг, и Шагин вместе со всеми попутчиками летел сейчас в него на электричке, и пассажиры встречного поезда летели мимо в него же. Ужас царил над ними и ждал их на всех конечных станциях до единой, но люди вокруг Шагина имели страшную слепую силу ужаса не замечать; Земля была населена титанами и прометеями, презревшими гибельную бездну, и только Шагин, бесконечно высматривая что-то на клокочущем дне, висел у нее на краю, как тряпка.

– Мужчина, ваш билет! – вырвала его из раздумий женщина-контролёр, и Шагин уставился на протянутую руку с зажатым в пальцах компостером. Почему у нее компостер в той же руке, которой она собирается взять билет? Может ли быть такое, что вложенное девятнадцать лет назад в его руку нечто – это как раз тоже билет и есть, и контролер как раз спрашивает о нем, а пробивать не собирается, потому что зачем? Сличив даты, не свистнет ли она машинисту, и не свернёт ли послушный поезд в Ад? Маловероятно, сомневался Шагин, крайне маловероятно. Во-первых, если бы такие случаи были возможны, наука, скорее всего, уже имела бы о них сведения, что-нибудь да просочилось бы, а во-вторых, это точно был не билет. Шагин знал это уже давно, и вообще в руке у него ничего не было, это Шагин знал еще давнее, но знание не помогало. Впрочем, в общем и целом, ситуация не представляла особой сложности, Шагин переживал и покруче.

– Не с таким лицом тебе, хорошая тетка, контролировать составы адовы, – засмеялся он контролерше своим специальным смехом для подобных случаев, но билет подал неудобной левой, хотя был правша, или когда-то был правша, а теперь перестал, не сделавшись левшою. Правой он не писал, не держал ложку, не дрочил, не чесал рёбра у счастливых собак; берег ее при себе, за собой, под собою, в кармане, в рукаве, в рукаве в кармане. Это было не просто, правая лучше левой, многие хотели её, лезли с рукопожатием, но Шагин отвечал "извините, мокрая"; в конце концов, он был техником в бассейне, там вода. Кто-то ему сначала верил, другие сразу нет, сторонились, шептались за спиной, сбоку, иногда громко и прямо в лицо, но Шагин не расстраивался, в конце концов, что ему было с ними делить, они все до единого были прометеи, а он кто? Главное, что своего он добивался, рук они уже больше не подавали, не нужно уже было засматривать каждому в лицо – почувствовал? Нет? Потому что лучше было не знать, ведь если тот почувствовал, значит, мертвец, и что с ним таким прикажете Шагину делать? Да, когда-то давно, вскорости после позорного случая в больнице, самая преданная женщина на свете Лиля Кузнецова привела его за левую руку к себе в комнату, целовала, привлекла с собою на диван, и когда Шагин, почти совсем забывшись, провёл ладонью ей по голой груди, грудь с Лилей вздрогнули. Отчего они вздрогнули, думал теперь Шагин, может, ни от чего, но кто может поручиться, что не от чего-то? Тогда он сбежал навсегда и от Лили, без всякого сомнения сделав ее несчастной до конца жизни, хотя, скорее всего, и нет, и от всех женщин на свете, которым уж точно было плевать, но не мог же он оставаться с ними и с мертвыми их грудями, торчащими из них, чтобы кормить мертвецов? От них он сбежал, это было не так сложно, просто огибай каждую пару грудей по дуге, но куда сбежать от целого мира, зверем рыщущего, чтобы настичь тебя и пожать твою честную руку? Никуда, никуда, бесполезно, думал Шагин, бессмысленно, не ложится на стук колес, нет таких поездов.