Николай Чуковский. Избранные произведения. Том 1

Рассказ о моем современнике

Пока выпускали газету в типографии на Фонтанке, здесь, в карельском лесу, за Парголовом, выпал снег. Я с товарищами выехал из Ленинграда до темноты, и солнца оставалось на один час, когда мы оказались у фронтового шлагбаума, — у хорошо знакомого нам контрольно-пропускного всегда, несмотря на запрещения, скапливалось несколько автомашин.

Офицер во флотской черной шипели и фуражке с золотым крабом заглянул ко мне в кабину.

— Регулировщица сказала, что вы из редакции. Значит, свои. Давайте знакомиться. Старший лейтенант Чуковский.

— Сын Корнея Ивановича? Вот встреча!

Я вылез из машины. Странно было, пожимая руку морского офицера, разглядывать сразу вдруг ставшее знакомым его лицо. Он показался мне молодым (хотя ему было в то время тридцать семь лет) и был действительно похож на своего знаменитого отца: внимательный, чуть иронический взгляд, крупный, мясистый нос, энергичный подбородок. И только ростом он был заметно ниже громадного отцовского.

На военных дорогах встречи коротки. Два-три слова, рукопожатие, и — разминулись. Помню, он только успел спросить меня:

— Что читаете?

— О блокаде Парижа тысяча восемьсот семьдесят первого года, о голодной зиме парижан, и еще — «Свет погас» Киплинга. А вы?

— «Войну и мир», — ответил он, как-то виновато улыбнувшись, и внезапно оживился от пришедшей ему в голову мысли: — Недавно я подумал, что у всех народов есть свои замечательные поэты, но великая проза — далеко не у всех.

И он растворился во мраке ночи.

Чуковский работал в газете одного из соединений морской авиации, совсем в противоположном конце блокадного кольца, на «ораниенбаумском пятачке». А забросило его к нам на поиски севшего в лесах подбитого самолета.

Всю дорогу до самой редакции, размещавшейся в бревенчатом доме штабного села Агалатово, я не мог отвлечься от этой внезапной встречи, и все светилось мне из лесного мрака озабоченное, заросшее щетинкой лицо писателя, сына Корнея Ивановича… Моим первым чтением в восьмилетием возрасте было веселое стихотворное повествование о Ване Васильчикове и Крокодиле: «Жил да был Крокодил, он по улицам ходил…»

Вернувшись из города с тиражом газеты, я до утра дежурил, и мои товарищи ленинградцы рассказывали мне, москвичу, о многих книгах Коли Чуковского. Смолоду влюблен в знаменитых путешественников, в мечтах своих избороздил весь белый свет, написал биографические повести о Джемсе Куке, Лаперузе, Крузенштерне, в первые дни войны он объединил их в книге «Водители фрегатов». Знает английскую литературу, отлично переводил Стивенсона и Марка Твена. Но этого мало: он подвизается и в историческом жанре, уже вышли в свет и приобрели популярность его романы «Ярославль», «Слава». «Княжий угол», посвященные событиям гражданской войны. Вот он какой, мой сверстник в черной шинели! Оказалось, что Чуковский и учился со мной одновременно — в Институте истории искусств на Исаакиевской площади. А не встречались.

Нашел ли он товарища из эскадрильи, упавшего в лес? Мне очень хотелось удачи — и подбитому летчику и писателю.

Ночь в октябре долгая, и я сел писать для армейской газеты о той регулировщице, с которой мы встречались у шлагбаума, что́ ей несет фашизм. К карте, висевшей на стене, неохота подходить; безрадостны флажки на булавках.

Уже зима. По-зимнему греется, топчется внизу у крыльца часовой. Включил радио, засветился зеленый огонек. Мир, как всегда, полон тревоги, голосов. Вдруг услышал голос немецкого диктора. Он назвал улицу Горького. Там мой дом, там моя семья… И голос диктора что-то осмеливался сказать об улице Горького? Наверно, бомбили…

Да, мир тесен. Мы снова встретились, правда, только после победы. Мне принесли из издательства толстую машинописную рукопись, роман «Балтийское небо». Несколько ночей, не отрываясь, я читал страницу за страницей. И сегодня, когда передо мною давно изданная и прославленная критикой книга о ленинградской блокаде, о героических людях города-мученика и героя, о защитниках с неба его рубежей, — трудно, да и не нужно пересказывать содержание романа: он объемен и сложен, в нем десятки действующих лиц. Вы сами прочитаете его в нашем двухтомнике. Вы полюбите первое поколение летчиков эскадрильи истребителей, которое называли «рассохинским», по имени ее погибшего командира, и пришедшее ему на смену второе поколение, которое называли «лунинским», по имени главного героя романа, и третье поколение, совсем молоденьких, но тоже обретавших свою гибель и посмертную славу… Вы полюбите тех, кто жил и работал в этом великом городе, его жителей — женщин, детей и стариков, кого обессмертил в своем романе Николай Корнеевич, офицер Пубалта, заглянувший ко мне в кабину машины с сумкой противогаза, с наганом в черной кобуре октябрьским вечером за Парголовом.

Тех, кто сражался в балтийском небе, я почти не знал, но тех, кто погибал на улицах и в подвалах города, знал хорошо: по поручению товарищей я вывозил по льду ладожской дороги их семьи. Заледенелый город, с сугробами в человеческий рост, с провисшими проводами, с вымороженными домами, город, окованный снизу льдом и сверху облаками, город-блиндаж, он вдохновлял армию в окопах вокруг него. Он был беспримерным доказательством прочности нашего тыла. Подобно тому, как изнемогшие артиллеристы, когда пали кони, однажды на моих глазах вытаскивали «на ногтях» свои орудия и падали под колеса, так много дней вели себя ленинградцы. Победа шла по их телам… Чуковский, вернувшийся с войны, рассказывал о том, что видел, что слышал, что пережил. Сколько энергии отдавал этот город фронту, сколько тепла! Это счастье, которое накопил в мирные годы народ, отдавало свою теплоту. Как каменный уголь отдает накопленный веками жар солнца, так защитники и жители Ленинграда раскаляли печи заводов, освещали прожекторами небо. Там люди не сознавали исключительности своего подвига — черта, подмеченная в русском человеке еще Львом Толстым в «Севастопольских рассказах». Через десятилетия новые, еще не родившиеся поколения будут суеверно чтить прадедов, тех, что отстояли Ленинград.

Думаю, что даже не столько морские летчики, однополчане Чуковского, заложили нравственную основу его романа, сколько голодные, обессиленно падавшие на улицах города ленинградцы, которых писателю приходилось видеть в недолгие часы служебных командировок, отлучек со своего аэродрома. Когда мы встретились в Переделкине, чтобы поговорить о рукописи, Николай Корнеевич, прикрыв глаза и мерно покачиваясь в такт своим словам, вспоминал:

— …А ты ходишь по этой священной земле запросто, деловито. И только вернувшись домой, в Ораниенбаум, вдруг отдаляешь от себя все виденное на дистанцию огромного уважения. И этот перекресток Невского и Садовой, это уже не где-то близко от городской комендатуры, где в столовой можно перекусить и зарегистрироваться, нет, это уже нечто исторически приподнятое, легендарное, как бы в дымке тумана встающее, — где в семь утра темные дома темнее неба и ходкая черная толпа, бредущая под артобстрелом к своим рабочим местам на заводы и фабрики… Прекрасное и в то же время ужасающее зрелище…

Много книг-воспоминаний о воздушных боях написано после войны самими летчиками. Особенно полюбились мне и поразили меня рассказы и очерки Марка Галлая о первых воздушных боях на подступах к Москве. Но самые волнующие страницы о смертельных поединках в воздухе были прочитаны в романе, в сущности, штатского писателя. Чуковский не боялся вносить подробности в описания мгновений боя, потому что знал: в этих мгновениях выражается вся сложность характера человека. Он писал о минутах воздушного поединка с той зримой технологической точностью, какой мог бы позавидовать любой автор «производственного» романа:

«Они вышли к тому месту, где Нева вытекает из Ладожского озера.

…По льду озера бежали, текли, дымились длинные живые космы снега… Лунин внимательно смотрел вниз, стараясь заметить ту дорогу, которую они будут охранять…

Он увидел не дорогу, а колонну грузовых машин, которая медленно ползла по льду с востока на запад, в сторону Ленинграда… Это и был единственный путь, соединявший Ленинград с остальной страной.

…Но скоро ему пришлось оторваться от наблюдения за дорогой, потому что, по привычке оглядывая воздух, он увидел метрах в пятистах над собой два „мессершмитта“… „Мессершмитты“ шли над дорогой, над самолетами эскадрильи, и предугадать их намерения было трудно. Лунин понимал, что вступить сейчас в драку было бы очень некстати: драка задержала бы их в пути, и им не хватило бы горючего на весь длинный перелет через озеро. И почувствовал облегчение, когда „мессершмитты“ внезапно развернулись к югу и мгновенно исчезли, словно растаяли…

Вдруг перед ними в воздухе ясно обозначились четыре темных вытянутых пятнышка.

Четыре „мессершмитта“!

Они шли в строю… До них оставалось немногим более тысячи метров, и решение нужно было принимать мгновенно. Обойти их или затеять с ними долгую карусель нечего было и думать: не хватило бы горючего. И Рассохин решил атаковать и проскочить.

…На тридцатой секунде сбитый Рассохиным „мессершмитт“ уже падал на лед, вплетая черную струйку дыма в белые вихри метели.

Второй „мессершмитт“, поврежденный, как-то боком нырнул вниз, над самым льдом выпрямился и неуверенно пошел к югу.

Два остальных метнулись вверх, к солнцу, и пропали в рыжих лучах.

Путь был свободен.

Но тут краем глаза Лунин заметил, что самолет Рассохина, странно качаясь, скользит вниз.

Он быстро терял высоту и уже погружался в мутную снежную пыль, взметаемую ветром со льда. Лунин и Серов в тревоге кружились над ним, снижаясь. Мотор у Рассохина не работал.

…Потонув в снежных вихрях, самолет Рассохина… коснулся льда и, пробежав очень мало, остановился как-то косо, опустив одну плоскость и приподняв другую.

…Лунин и Серов, снова и снова пролетая над ним, видели его голову в шлеме, и неподвижность его головы тревожила их…

…Лунин каждый раз опускался все ниже и нырял в крутящийся надо льдом снег. И вот Рассохин поднял голову, потом руку. Он взглянул на Лунина и махнул ему рукой.

Взмах руки мог обозначать только одно: ложитесь на свой курс и продолжайте путь.

…Лунин, снова сделав широкий круг, опять направился к нему. И уже на повороте увидел, что Рассохин вылез из самолета, сделал два-три шага к югу — туда, где километрах в семи проходила дорога, — и упал в снег. Он упал в снег и пополз.

Теперь Лунину стало ясно, что Рассохин ранен… Если оставить его здесь, его расстреляют „мессершмитты“, а если не расстреляют, он через полчаса замерзнет, потому что термометр показывает двадцать два градуса ниже нуля… Лунин понесся над самым льдом, подыскивая место для посадки.

…Серов остался в воздухе и кружил, кружил — для охраны.

Повернув свой самолет так, чтобы его не мог опрокинуть ветер, Лунин выпрыгнул в снег.

…Рассохин был уже шагах в тридцати от своего самолета и упорно полз к югу…

Сначала он встал на колени. Затем, после долгой передышки, уперся руками в лед и поднялся во весь рост.