Николай Чуковский. Избранные произведения. Том 1

Характер создается не тем, что вы его описываете, — дескать, человек добрый или умный, что вы перечисляете его свойства, просто портретируете. Нет, характер — это поступок. Заставьте героя бороться, и он станет характером…

Где-то в окрестностях Неаполя, возле маленького городка Террачины, мы заговорили о «Звезде» Казакевича и о фурмановском «Чапаеве». Сейчас точно не помню, что говорил Николай Корнеевич о Чапаеве, — кажется, о том, как этот воин революции, уверовавший в ее правду, боролся одновременно и с ее заклятыми врагами, и с самим собой — со своим тщеславием, архаической распущенностью, с крестьянской узостью и предрассудками. А о «Звезде» помню хорошо, может быть, потому, что я и сам был автором одной заметки об этой маленькой повести.

— Поразительный лаконизм! Ничего лишнего, все живое, каждая страница увеличивает напряженность, все гибнут, но это не создает ощущения пессимизма или безнадежности, потому что то, за что они дерутся, столь велико, так громадно, что за это стоит погибнуть.

И Чуковский говорил еще, что «Звезда», по его мнению, — это поразительный образец для советской литературы на долгие годы.

Он не был критиком, тем более — публицистом. Но он был одним из непрерывно действующих, деятельных, дееспособных умов нашей литературной среды. Воспитанник народа в эпоху блокадного подвига Ленинграда, Чуковский стал воспитателем стойкости и верности народной души. В меру своего дарования своими книгами этот писатель неоспоримо сопричислил себя к высокому сообществу людей, которое думает о судьбе нации, оглядывает ее на всем тысячелетнем просторе и отзывается на каждый ее звук — и на пушечный залп «Авроры», и на свист бомбы в балтийском небе, и на шелест колосьев в доспевающем поле.

…В воспоминаниях о Всеволоде Вишневском Николай Корнеевич написал очень точно — «он остановился с бешеного хода». Точнее не скажешь и об уходе из жизни его самого. В 1965 году, за день до своей внезапной кончины, он положил на стол редакции «Юности» рукопись своей последней повести «Ранней ранью». В тот день я увидел его в последний раз — он заседал в вестибюле старинного нашего здания Союза писателей, я догадался, что это бюро секции армянской литературы, — Чуковский был ее председателем, и это была еще одна из его многочисленных общественных должностей.

— Сейчас побегу в «Юность» сдавать «Ранней ранью», — сказал, пожимая мне руку.

Свои повести и рассказы он приносил в редакцию как бы мимоходом, без лишнего подчеркивания значительности этого события.

А на следующий день, под вечер, — телефонный звонок, и ты, ничем не подготовленный, с ужасом переспрашиваешь: «Что? Не может этого быть! Что вы говорите?» А потом наступает немота мысли. И только одна ничего не объясняющая подробность сверлит мозг: ты же его видел вчера, у тебя болел зуб, ты торопился рвать его к черту и по пути забежал в Союз, и там, в вестибюле, заседали знакомые тебе люди и твой друг улыбнулся тебе, пожал руку, попросил остаться, но у тебя болел зуб, и ты наспех простился. С ним у тебя это было в последний раз… Потом начинает работать память. Ты вспоминаешь, как встретился с офицером в черной морской шинели, офицер Пубалта искал упавший самолет; а потом, как на даче в Переделкине он говорил о неимоверном труде писания романа и о радости этой работы; а потом — разговор где-то на шоссе под Неаполем. И эти воспоминания рождают не мысль, а чувство, оно одно противостоит смыслу события. И по интенсивности напора этого чувства, по угнетающей обиде, которая роет ходы в твоем сердце, ты достигаешь наконец личную — не общую, а твою собственную цену утраты. Но разве имеет значение для всех эта твоя личная цена потери…

Николай Атаров

Балтийское небо