Правда о втором фронте

II

Во тьме, густой и влажной, мы выстроились под окнами нашего дома, ожидая переклички. Шагах в двадцати, невидимые в ночи, тихо урчали машины. В доме, за нашей спиной, хрипел полевой телефон, и связист настойчиво звал: «Джо, Джо, Джо!» «Джо», наконец, отозвался. Связист передал шифровку, назначил какому-то Билю свидание на завтра в пивном баре Винчестера и умолк. Снова воцарилась тишина. Слышно было, как по листьям клена щелкали запоздалые капли.

В четыре тридцать, на рассвете пасмурного дня, мы сели в машины, и наш «конвой» — автоколонна — тронулся в путь. Никто, кроме начальника конвоя, не знал, куда мы едем. Винчестер миновали, когда уже совсем рассвело. По обеим сторонам дороги стояли мокрые и тихие сады, между ними тянулись огороды, появлялись поля, четко разграфленные на квадраты и прямоугольники мелких владений. Изредка попадались новые дворцы и поместья, обнесенные высокими кирпичными стенами, и старые замки с зубчатыми башнями и узкими окнами. Странными казались эти памятники средневековья, отгородившиеся от мира. Но это не были просто памятники. На их флагштоках развевались британские флаги — прямое доказательство того, что внутри этих средневековых владений идет жизнь и обитатели их находятся под покровительством британской короны. В лесочках, а иногда прямо вдоль дороги, камуфлированные только зеленым брезентом, стояли машины, тянулись штабеля снарядов, торчали пушки. В глубокой выемке глиняного карьера прятались десятки новых танков.

Начался разговор о том, как долго не удавалось найти хороший танк — быстроходный и прочный. Лейтенант Эдвардс, до войны ливерпульский журналист, восхищался новой машиной, но говорил:

— Дороговат, ох, как дороговат! Двадцать восемь тысяч фунтов! (Почти шестьсот тысяч рублей.)

— Двадцать восемь тысяч! — восклицал корреспондент «Йоркшир пост» Излингворс. — Это же шесть хорошеньких домиков…

Около двенадцати часов дня мы достигли нашего маршевого двора[13] расположившегося в Эпингском лесу, в окрестностях Лондона. У самого входа нас задержали. Автоколонны вливались в большие ворота одна за другой. Лица солдат были черны от пыли: видимо, колонны прошли большое расстояние. Молодой и очень общительный лейтенант Доул, с которым я познакомился в Винчестере, толкнул меня в бок, обращая внимание на «студебеккер», украшенный красным флагом с серпом и молотом. На борту виднелась крупная надпись: «Лонг лив гуд олд Джо!» (восклицание в честь И. В. Сталина).

— Ваши друзья, — сказал Излингворс, обращаясь ко мне.

— Тут все ваши друзья! — поправил его Доул, показывая широким жестом на огромный шумливый лагерь. — Флагов на машинах у других, правда, нет, но все они охотно подхватят эти слова.

Лейтенант ошибся относительно флагов. В тот же полдень, гуляя по лагерю, я обнаружил их еще на нескольких грузовиках. У одной машины копались водители, рядом стояли «пассажиры». Они выжидательно смотрели на подходившего к ним военного корреспондента и четко ответили на приветствие.

— Послушайте, парни, почему вы украсили свою машину этим флагом?

Солдаты смутились, стали переглядываться. Наконец, один из них, смотря поверх моей офицерской фуражки, тихо, но твердо спросил:

— Имеете какие-нибудь возражения, сэр?

— Нет, конечно! Я просто хотел знать. Это же флаг моей страны.

— Провались я!.. — воскликнул солдат. — Не может быть! Вы русский?

Они окружили меня, пожимая руки и выражая наперебой свое восхищение борьбой Советской Армии. Это были, несомненно, искренние друзья. Они понимали, как велико бремя, свалившееся в этой войне на плечи русских. Солдаты жалели о своем долгом бездействии: каждый лишний месяц войны не только отодвигал их свидание с семьями, с родными, но и уменьшал их шансы найти старые места в жизни: все прочнее обосновывались на этих местах другие. Из дома, где их, конечно, любили и тревожились за них, приходил запрос за запросом: когда же они, солдаты британской армии, откроют второй фронт?!

— А что мы могли сделать? — вопрошал солдат. — Такие дела решаются парнями повыше нас.

В офицерской столовой маршевого двора говорили только о фау-один[14] Позапрошлой ночью, оказывается, в Лондоне разорвалось несколько самолетов-снарядов. Власти, стремясь предотвратить панику, запретили газетам упоминать о них. Прошлой ночью немцы снова обстреляли город. Теперь уже многие лондонцы не только слышали рокот самолетов-снарядов, но и заметили огненные хвосты, прорезывающие тьму, подобно фантастическим метеорам. Зенитки открыли огонь: снаряды один за другим грохнулись на землю, вызывая мгновенное зарево. Никто не мог сказать, были они сбиты или упали сами.

Перед вечером мы видели этот проклятый снаряд. Он похож на одномоторный самолет без пропеллера. Только на конце фюзеляжа вместо руля поворота виднелась большая сигарообразная труба; в ней сжигалось горючее, движущее снаряд. Когда кончался запас горючего, рассчитанный на определенное расстояние, снаряд падал.

Самолет-снаряд вынырнул из облаков и устремился по прямой к центру города. Мы слышали, как прекратился его рокот, увидели, как сделал он короткий разворот влево и отлого заскользил вниз. Над городом взвился колоссальный черный фонтан. Через несколько секунд донесся потрясающий взрыв.

Скоро появился другой снаряд, третий. Чем ближе был вечер и гуще облака, тем чаще слышался грохот самолетов-снарядов, тем тяжелее становилось грохотание в городе. Зенитки ревели с бешеным остервенением, но они не могли остановить взрывы, от которых содрогался даже наш лес. (Несколько дней спустя обнаружилось, что противодействие зениток в городе скорее приносило вред, а не пользу. Снаряд все равно должен где-нибудь упасть. Зенитки же, сосредоточенные вокруг важных объектов, подбивая снаряд, как бы помогали ему найти цель. Они «приземлили», например, блуждающий снаряд на мост Ватерлоо, который сами охраняли. А этот мост связывает два крупнейших вокзала английской столицы — Ватерлоо и Чарингкросс — и одну из важнейших линий метро — Бикерлоу. Зениткам в Лондоне строго запретили стрелять по самолетам-снарядам.)

Но в тот долгий вечер и в ту ночь зенитки бесновались, и их беспрестанный грохот перекрывали только рычание и взрывы самолетов-снарядов. Мы лежали в большой палатке, прислушиваясь к этому угнетающему громыханию.

— Это как артиллерийский обстрел, — говорил лейтенант Эдвардс. — По такой цели, как Лондон, нетрудно попасть.

— Но это же недостойно, это подло, — возмущался портсмутский журналист Дуайт.

Биль Уайт, американец, был настроен более философски. Он полагал, что «это» открывает новую эру не только в военном деле, но и в транспорте. Капитан Роутс, бледнолицый и светловолосый, в очках с железной оправой, с грустью вспоминал первые дни войны, когда англичане устраивали пышные и торжественные похороны немецким летчикам, сбитым над Лондоном. Он и теперь восхищался «рыцарским духом» англичан.

— Простите, — вмешался я, — а венки от жертв, которые были убиты немецкими бомбами, не забывали возлагать?

Капитан поднял голову с подушки, поправил очки, словно хотел получше рассмотреть меня, потом соболезнующе улыбнулся и разъяснил:

— Этими похоронами мы отдавали долг прежде всего нашим собственным человеческим чувствам. Вы же знаете: англичане — спортсмены, а хороший спортсмен всегда великодушен к неудачливому противнику. Вам это, конечно, непонятно, вы пристрелили бы их сразу.

— Насчет последнего вы ошибаетесь: мы не расстреливаем пленных. Но мы считаем, что война слишком дорого обходится народам, чтобы ее можно было рассматривать как спорт, и мы не можем относиться к вооруженной автоматом немецкой горилле, как к спортсмену.

Капитан пробурчал что-то о разных точках зрения, о сложности русского характера, известного еще по Достоевскому, и прочее. Его поддержал корреспондент «Дэйли геральд» Мэтьюз. Остальные молча присоединились к ним. Кадровое офицерство сохранило свои старые представления о войне, о мире, в политике оно усваивало и повторяло зады реакционной печати, сваливая порою в одну кучу правых и виноватых. Несмотря на союзные отношения между Англией и Советской Россией, многие офицеры продолжали думать о русском народе по старому шаблону, состряпанному английской печатью еще четверть века тому назад и мало изменившемуся за эти последние двадцать пять лет.

Особенно наглядно, хотя и несколько неожиданно, это раскрылось передо мною, когда неделей позже в мою комнату в Байе, в Нормандии, ввалилась группа офицеров «дивизии королевы». После пары стопок коньяку начался шумный разговор, полухвастливый, полуоткровенный. Молодой майор, только что вырвавшийся из стен имперского штаба, стал проклинать немцев. Традиционное английское хладнокровие изменило ему при простом упоминании о немцах. Его серые глаза посветлели и стали неподвижными, словно окостенели, узкие губы резко сжались. Он уверял меня, что английская армия готова покончить с немцами раз и навсегда.

— Мы сыты ими по горло, — говорил он, проводя пальцем по загорелому подбородку. — Я не верю всем этим глупостям о плохих немцах и хороших. Немец — всегда немец. Лет семь назад я, возвращаясь из Индии, познакомился на пароходе с одним, как говорят, «хорошим немцем», антигитлеровцем. Уже на третий день нашего знакомства он предложил Англии объединиться с Германией, чтобы править всем миром… Батальонный капеллан, отнюдь не склонный, судя по свекловичному носу, к пуританскому воздержанию, рьяно возражал майору, уверяя, что он может не любить только отдельных немцев, а вообще «немцы очень симпатичный народ» и капеллану они весьма нравятся. В доказательство своего чисто «индивидуального подхода» капеллан сознался:

— Мне, например, не нравятся русские. Но это не значит, что я не могу хорошо относиться к отдельным русским. (Капеллан был католиком; он, как я узнал позже, не упускал случая лягнуть советского союзника Англии даже во время проповедей.)

— Мы всегда плохо понимали русских, — отозвался майор, — мне кажется, несмотря на нашу самоуверенность, мы всегда немножко побаивались их. Это опасение часто искусственно насаждалось и культивировалось…

— И оно оправдывалось, это опасение, — вмешался в разговор уже захмелевший полковник. — Русские всегда были агрессивны в отношении Англии.

— Агрессивны, полковник? Простите меня, как русский, я знаю историю России лучше, чем историю Англии. Может быть, вы напомните мне, когда и какая русская эскадра бомбардировала английскую территорию? Может быть, вы скажете мне, когда и где русские войска высаживались в Англии? Вы не помните, полковник? Нет? А я могу сказать вам, что за последнее столетие Англия дважды вторгалась на русскую землю. Вы знаете, конечно, что фельдмаршал Айронсайд, кажется, ваш недавний начальник, избрал себе титул «лорд Архангельский» в ознаменование своих ратных подвигов, якобы совершенных у этого города, Архангельск ведь тоже находится на русской земле…

Сообразив, что его вылазка не удалась, полковник попытался с честью отступить. Он еще допускал мысль, что Англия могла совершить ошибку в прошлом, но решительно отвергал даже возможность ошибки в настоящем.