Оправдание Шекспира

Вот что пишет о нем в биографии Бэкона (одно из самых интересных, блестяще написанных жизнеописаний) Ричард Уильям Чёрч (1815-1890): «Еще ни у кого никогда не было более великой идеи для чего он рожден, и никто так страстно не жаждал посвятить себя ей…Так глубоко понимая человеческую натуру, ее ценность, ее способности, ее величие и грехи, сам он не следовал тому, что знал. Он пресмыкался перед таким человеком, как Букингем.

Он продавал себя коррумпированному, позорному правительству Якова I. Он с готовностью участвовал в вынесении смертного приговора таким людям, как Эссекс, который был очень, очень виноват перед государством, но для Бэкона это был самый любящий, самый щедрый благодетель. С открытыми глазами он отдался без сопротивления системе, не достойной его; он не видел в ней зла, предпочитая называть зло добром; и был первой и самой показательной ее жертвой» [44]. Для Чёрча отношения между Бэконом и Эссексом – отношения благодетеля и слуги, принимающего благодеяния. А это было не так. Письма Бэкона и Эссекса надо читать, надев исторические очки. Бэкон был по титулу просто «мастер», то есть дворянский сын, Эссекс – лорд, граф. И обращение к Эссексу соответствовало правилам этикета того времени. Тон же писем, их содержание говорят о том, что Бэкон и Эссекс считали друг друга равновеликими личностями. Хулители всегда вспоминают имение, подаренное Эссексом Бэкону. Но это была всего только плата за секретарские и иные услуги Бэкона: он писал для Эссекса письма, улаживал его отношения с королевой, наставлял Эссекса, как лучше себя вести в роли королевского фаворита. Эссекс, младше Бэкона на семь лет, бывал неуправляем. Не имея четкого понятия, что он хочет, чего добивается, он находился, с одной стороны, под стрелами придворной камарильи, которая действительно стремилась его погубить, с другой стороны, под влиянием окружавших его заговорщиков, отличавшихся разной степенью агрессивности по отношению к королеве и правительству. Он был благороден, простодушен, упрям и, конечно, бессилен справиться с таким коварным и хитрым противником, каким был двоюродный брат Бэкона Роберт Сесиль, первый министр королевы, ставший им после смерти отца лорда Бэрли. Заговор Эссекса был обречен на провал. Сесиль своими интригами (его называли «Лис», у меня мелькнула мысль, уж не он ли прототип Вольпоне в пьесе Бена Джонсона «Лис, или Вольпоне») дразнил Эссекса, толкал к опрометчивым поступкам, возбуждал в нем опасения, грозившие перерасти в отчаянные действия; сторонники Эссекса пользовались им как главарем в собственных целях. Бэкон все это видел, силился удержать его от бессмысленного и безнадежного выступления. Но не смог. Так и случился этот однодневный путч 1601 года, в котором невольно принял участие Ратленд – он любил Эссекса, и, кроме того, Эссекс был отчим его обожаемой жены, смуглянки Елизаветы Сидни (ее деда сэра Френсиса Уолсинэма, министра внутренних дел, королева называла «мой мавр»).

Сегодня отношение к Бэкону в ученых кругах меняется к лучшему, но обыватель до сих пор морщит нос при его имени. Постепенное, по ходу столетий, ухудшение восприятия личности Бэкона, думаю, можно объяснить тем, что чем глубже в прошлое уходит его время, чем разительнее меняются обычаи, взгляды, моральные нормы и способы общения, тем хуже и хуже в глазах потомков становится незаслуженно обиженный ими гений. А ведь он, напротив, рассчитывал на признание благодарных потомков, которые, он надеялся, правильно применив его метод познания и управления природой, избавят себя от всех социальных язв. Не избавили, да еще и выставили себя вполне скудоумными – допустить такую нелепость (и поверить в нее!), что Шекспиром мог быть осмеянный Беном Джонсоном в образе шута Солиардо («Всяк выбит из своего нрава») стратфордский нувориш Уильям Шакспер.

Третий участник «заговора против человечества» как раз и есть этот Уильям Шакспер.

К концу XVIII века уже неколебимо укрепилась вера, что стратфордский житель – великий Шекспир. Это утверждение должно было непременно вступить в противоречие с содержанием творчества и вызвать разногласия. Что и стало происходить. Поскольку пьесы не имеют явных биографических примет (в этом смысле все пьесы – аллегории, которые не так легко расшифровать), то их сюжетное содержание на первый, поверхностный, взгляд ничему в жизни Шакспера, казалось бы, не противоречит. И если возникали (и возникают) споры, то в рассуждении датировок, отношения к протопьесам, то есть тех аспектов, которые непосредственно с жизнью автора не связаны.

Другое дело образность, отражающая занятия, ученость и рассуждения, свидетельствующие о вовлеченности Шекспира во все умственные течения времени. Каролин Сперджен в книге «Шекспировская образность и что она говорит нам» приводит список различных областей жизни, из которых Шекспир черпал образы, и дает количество образов в цифрах: закон – 124; море и корабли – 172; война и оружие – 192; спорт и игры – 196 (виды спорта: бег, прыжки, танцы, плавание, теннис, охота, верховая езда); классическая мифология – 260; драма – 74. Здесь действительно пропасть между жизнью и творчеством. И это всегда камень преткновения для стратфордианцев. И еще один козырь в пользу еретиков.

Ну и конечно, сонеты. С самого начала всем было ясно, что они очень личные, в них всё – поэтическое отражение жизненных коллизий. Именно на этой площадке идет постоянная борьба мнений по вопросам, касающимся личной жизни поэта. Уже на раннем этапе шекспироведения спор вызвал сонет 93: «So shall I live, supposing thou art true, like a deceived husband…»? Перевод Игн. Ивановского: «Что ж, буду жить, тебе поверив вновь, / Как муж обманутый…» Спорили Эдмонд Мэлоун (1741-1812), юрист, вдохновенный исследователь Шекспира, и Джордж Стивенс (1736-1800), шекспировед, издатель пьес, включая апокрифы. Мэлоун не разделял точки зрения Уильяма Олдиса, литератора, биографа выдающихся людей шекспировского времени. Олдис (1696-1761) собирал материалы для заказанной ему биографии Шекспира, которую написать не успел, но записи его сохранились. О сонете 93 он писал: «Этот сонет и предыдущий, по-видимому, адресованы Шекспиром его красивой жене, которую он подозревал в неверности». Это противоречило тому, что было известно об отношениях Шакспера и его жены, и Мэлоун предположил, что эти два сонета – а всего сто двадцать – посвящены мужчине, женщине же – только двадцать восемь. Джордж Стивенс, напротив, соглашался с Олдисом. Об этом до сих пор продолжают спорить шекспироведы всех мастей. (Поэты-переводчики толкуют сонет каждый по-своему: в одних переводах стих обращен к юноше (!), в других – к любимой женщине.) Так Шакспер становится неверным мужем – любит страстно «Смуглую леди» – и вместе с этим гомосексуалистом, хотя никаких свидетельств, подтверждающих эти факты его биографии, нет. Но это ничего не значит: сонеты – очень личные, а значит, они суть главное свидетельство его «шалостей», других доказательств не надо. А дальше пошло-поехало, что мы видим и сегодня. Именно сегодня: уж очень модно – и социально, и политически – быть сейчас человеком нетрадиционной половой ориентации. Шекспир становится на голову выше традиционной буржуазной морали. Так что теперь в официальном шекспироведении господствует мнение Мэлоуна. Действительно, в сонетах есть слово «любовь», явно посвященное мужчине (сонет 26, например: «lord of my love»), но почти тоже выражение мы встречаем хотя бы в «Венецианском купце» (акт 3, сц. 4, строки 15-17). Порция говорит о друге своего мужа Антонио: «… tis Antonio / Being the busom lover of my lord, / Must needs be like my lord». («Антонио, / как друг сердечный мужа моего, / С ним, верно, схож» [45].) То же говорит об Антонио немного выше и слуга Лоренцо: «How dear a lover of my lord your husband…» (акт 3, сц. 4, строка 7).

(«Какому другу вашего супруга…») Эти примеры показывают, что английское слово «lover», будучи сказано по отношению к мужчине, вовсе не значило «любовник», оно понималось как «дорогой /добрый друг».

Настаивая на собственной правоте, Стивенс сделал свое знаменитое заявление: «Поскольку касательно Шекспира с достаточной степенью достоверности известно только, что он родился в Стратфорде на Эйвоне, там женился и родил детей, поехал в Лондон, где начинал как актер, писал поэмы и пьесы, вернулся в Стратфорд, написал завещание, умер и был похоронен, то, должен признаться, я готов воевать с любым необоснованным предположением, относящимся к частным событиям его жизни» [46]. С тех пор прошло двести с небольшим лет. Было найдено несколько «обоснованных» свидетельств частной жизни Шакспера. Ни одно не подтверждает его гомосексуальных наклонностей, но все они мало его красят. Остановлюсь на одном – почти все остальные в том же духе, и все не имеют никакого отношения к литературе.

В 1595 году лондонский обыватель Уильям Уэйт обратился в суд с просьбой предоставить ему гарантию безопасности «ob metum mortis» (из-за страха смерти), ответчики его: Уильям Шакспер (Shakspere), Фрэнсис Лэнгли (хозяин театра «Лебедь») и еще две женщины, чьи имена ничего сегодня не говорят. Чтобы получить такое решение, гарантирующее безопасность, истец дает в суде под присягой клятву, что ему грозит смерть или членовредительство. После чего судья дает распоряжение шерифу доставить в суд ответчика, которого обяжут внести залог: в случае причинения смерти или увечья истцу залог пропадает. Юридический документ (writ of attacment) был найден Лесли Хотсоном в 1930 или 31 году. Вдохновленный успехом, Хотсон продолжил поиски, нашел еще один неизвестный документ и построил теорию, объясняющую причину появления в «Виндзорских проказницах» судьи Шэллоу [47], не имея для этого серьезных оснований, – а в ХХ веке среди шекспироведов уже не было солдат, рвущихся в бой, чтобы опровергнуть «необоснованное предположение». Это его исследование и новый неожиданный вывод отвлекли внимание читателей от того важного факта, что к личности Шакспера добавилась еще одна малопривлекательная черта: он способен угрожать смертью или увечьями своим противникам из-за вульгарных житейских ссор. Таковы были окружение и приятели Шакспера в Лондоне.

Известно, что Шакспер был ростовщик и откупщик, купил у короны право взимать десятину с жителей Стратфорда; когда-то эту десятину взимали монастыри. Несколько слов о занятии ростовщичеством в то время. Давать деньги в рост позволил англичанам Генрих VIII. Тем не менее, эта деятельность еще долго была не в чести у некоторых слоев английского общества. У Бэкона среди его эссе есть очерк о ростовщичестве, опубликованный впервые в 1625 году в самом полном, заново отредактированном сборнике «Опыты, или Наставления нравственные и политические». В нем Бэкон анализирует вредные и полезные для общества черты ростовщичества – он полагает это занятие злом, с которым невозможно бороться, а потому необходимо его признать, но разумно обуздывать. Однако уже видит в нем некоторую пользу для развития коммерции. И конечно, эссе – практическое наставление властям: Бэкон считает, что правительство должно установить верхний предел процента на данные в заём деньги. Во времена Генриха VIII и королевы Елизаветы максимальный процент был равен 10 %, а есть сведения, что отец Шакспера давал взаймы и под больший процент. Бэкон советует снизить ставку до 8 % для богатых негоциантов, а для прочих людей даже до 5. В 1623 году он записал отдельно свои соображения касательно ростовщичества, очень похожие на те, что содержатся в эссе, и в том же году парламент снизил этот процент до 8. «Традиционные этические нормы, восходящие к этике Аристотеля, не одобряли того, чтобы деньги рождали деньги, – это противоестественно, – пишет Викерс. – Церковь официально одобрила традиционное отвращение, основываясь на христианской идее любви к ближнему, запрещающей пользоваться к своей выгоде бедственным положением другого человека» [48]. А вот слова Бэкона: «Многое было сказано против ростовщичества. Говорили, что не подобает отдавать дьяволу божью долю, то есть десятину. Что никто более ростовщика не нарушает дня субботнего, так как он собирает плоды и по субботам. Что ростовщик и есть тот трутень, о котором сказано у Вергилия: “Ignvum fucos pecus a preasepibus arsent”. (“Трутней от ульев своих отгоняют, ленивое стадо”.) Что ростовщик нарушает первый закон, данный человечеству после грехопадения, а именно: “In sudore vultus tui comedes panem tuum” – “В поте лица твоего будешь есть хлеб” (Быт 3; 19), – но не “in sudore vultus alienti” (“в поте чужого лица”). Что ростовщику подобает желтый колпак, ибо он жидовствует, – евреи венецианского гетто должны были носить темно-оранжевые тюрбаны. Что противоестественно, чтобы деньги рождали деньги…» [49] Но не только от Бэкона мы знаем, как в Англии тогда относились к ростовщичеству.