Оправдание Шекспира

И еще, конечно, огромный штраф в казну. Все это при одном условии: Бэкон выступит против заговорщиков на стороне короны. То, что Бэкон принимал участие в процессе по слову королевы, – исторический факт. Тогда все делалось по ее велению.

Спорить не приходилось. Бэкон понимал, да и все это понимали: Эссексу плахи не миновать, он действительно виноват, в общем-то, без вины – подвел характер. И перед Бэконом встал выбор: согласится он быть обвинителем – полетит одна голова. Не согласится – полетят две. А может еще королева и пощадит Эссекса? Кровавой королевой, как Мэри Тюдор, ее назвать нельзя. А Эссекс слишком много для нее значит. Вдруг на нее в кои-то веки найдет добрый стих. Не нашел, но скоро ей и самой не поздоровится. На Бэкона было возложено, как на человека, известного справедливостью и знанием законов, как можно более внятно и доходчиво объяснить вину Эссекса; ей придется подписать смертный приговор, так пусть ни у кого не будет сомнений – речь идет о государственной измене. Да, ему (как и ей) будет нелегко. Но это спасет от плахи Ратленда.

А что тут объяснять – выйти на улицы города с оружием в руках, призывать народ к восстанию, начать пальбу в королевскую гвардию! Явно государственная измена. Эссекс все-таки погубил себя. Сам Бэкон, конечно, будет скверно выглядеть в глазах многих, но, он уверен, не всех. Сведущие поймут. Так или иначе, выбора у него нет, история же наверняка рассудит. Кто, в самом деле, поверит, что он, сын своего отца и матери, мог бы вот так взять и предать друга ради вульгарной материальной выгоды? Он, который всегда и во всем придерживался золотой середины, и на чести которого нет ни единого пятна.

Но история не рассудила. Он сам для этого постарался, запрятав как можно глубже тайну своего участия в «Шекспире». Но не мог, же он, обращаясь к будущему, сказать: да, я – Шекспир, но тот, что не может писать стихи, бесталанный. Мое дело – выстроить исторический костяк пьесы с помощью исторических сочинений, поэтический же вариант – творение Ученика. А надо было бы. Почему он, создатель теории заблуждений (вслед за Роджером Бэконом, великим мыслителем XIII века – природа заблуждений уже тогда волновала людей), предвидевший поразительные достижения человеческого ума, не озаботился: вдруг потомки под давлением неожиданных обстоятельств забудут второстепенные подробности его эпохи? Но мог ли он, веривший в поступательный, научный и технический прогресс человечества и собственную роль в этом прогрессе, предвидеть английскую революцию, беспощадную гражданскую войну, случившиеся всего через полтора десятка лет после его смерти, казнь короля и столь, же беспощадную Реставрацию. Растянувшийся социальный катаклизм поглотит все внимание и участников кровавых событий, и историков, изумленных столь быстрым качанием маятника: падение сильных мира сего, взлет стремящихся к власти, и тут же снова взлет поверженных и падение победителей.

Конечно, личность Бэкона будет выситься над этой исторической толчеей, ее включат во все учебники истории науки и человечества. Но подробности будут видны потомкам только наполовину, как видна с Земли только одна половина Луны. Даже после мирной смены королевских династий, уже в новое правление, ему пришлось писать «Апологию» [437] в свою защиту. Там есть такие строки: «Каждый честный человек, у которого сердце взращено правильно, скорее предаст Короля, чем Бога, друга, чем Короля; но ради друга пожертвует всем своим земным имуществом и даже, в иных случаях, самой жизнью, чем его предаст» [438]. Так сказать мог только человек с чистой совестью. Интересны последние слова.

В них слышится намек на заявление Ратленда о готовности разделить с Эссексом жизнь и смерть.

Ценой доброго имени в истории Бэкон спас от эшафота Шекспира-Ратленда. Граф был отлучен от двора и сослан в отдаленный, холодный и голодный замок. Провизию, поленья для каминов подвозить трудно, дороги осенью в елизаветинской Англии, как у нас сейчас в глухой провинции – ни пройти, ни проехать.

Скоро друзья и родные принялись хлопотать о возвращении графа в Бельвуар, к удобной покойной жизни, к его кабинету и библиотеке. А главное, к любимой жене – ищи в сонетах мотивы разлуки. Летом 1601 года выходит в свет пьеса Бена Джонсона «Поэтастр» – надо думать, не без воздействия Бэкона. В ней Вергилий и Гораций (Бэкон и Джонсон) пытаются смягчить гнев Августа (королевы Елизаветы), уговаривают его вернуть Овидия (графа Ратленда) из ссылки.

Эссекс в конце февраля казнен. Саутгемптон приговорен к пожизненному заточению в Тауэр. Следствие и казни шли всю весну. Ратленд, который вторым назван в обращении Елизаветы к народу, сослан в конце весны. «Поэтастр» опубликован в июне этого года. Между трагическими событиями и сюжетом пьесы очевидная связь. Очень похожа сцена прощания Овидия и Джулии, дочери Августа (королева Елизавета была крестной матерью графини Ратленд) на сцену прощания Ромео и Джульетты. Это отмечают многие исследователи, в частности Дж.Б. Бэмборо [439]. Джонсон вряд ли вступился бы за ненавистного «мима». Но ему нужна была пьеса для собственной защиты, да и для новой порции слабительного придворным стихоплетам. Основной сюжет завязан на интриге, связанной с какими-то осложнениями, грозящими неприятностью самому Джонсону. В этом сюжете тоже чувствуются аллегории и аллюзии.

А на вставном сюжете, защищающем поэта Овидия, думаю, настоял Бэкон. Защита не возымела действия, но для нас она свидетельство, что «Вергилий» и «Гораций» вступились перед венценосцем за своего поэтического собрата.

В конце жизни, после падения с вершин власти Бэкон писал: «Мое имя и память обо мне завещаю доброму человеческому слову, другим народам и следующему столетию». И вот наконец-то время доброго слова пришло.

Пусть просвещенный читатель, услыхав имя Бэкона, не кривит презрительно губы: аа, тот самый Бэкон, что продал доброе имя за чечевичную похлебку? Мне с этим пришлось сталкиваться. Не продавал он, его грехи были иного свойства – те, что отличают гения от простого смертного.

Конец первой книги