Оправдание Шекспира

И нате вам: для Елизаветы, как гром среди ясного неба, – восстание. И Ратленд, «Потрясающий копьем», женатый на ее крестной дочери, Елизавете Сидни, которому она посылала своего врача, прощала все его непослушания: последнее – она была против его участия в ирландской кампании, а он все-таки уехал, правда тут же вернулся. И всего только месяц назад, 6 января, в последний, двенадцатый, день традиционных рождественских празднеств – вечер этого дня так и называется «Двенадцатая ночь» («Twelfth Night») – он с двумя братьями встречал у ворот Уайтхолла Дона Виржинио Орсино, молодого герцога Брешианского, тайно посетившего двор королевы Елизаветы. Они и проводили его в зал, где в честь герцога труппа Бербеджа давала представление. Тогда еще русский посол царя Бориса Годунова, огромный, с окладистой бородой Григорий Микулин в невиданных одеждах – кафтан до пят из золотой парчи, расшитый жемчугом, красные сафьяновые сапоги с высокими каблуками, на голове огромная меховая шапка, под которой еще одна, украшенная крупными жемчужинами, – подписал мирный договор между московитами и англичанами. Московитам поднесли по их обычаю хлеб-соль. Хлеб был съеден, подан роскошный английский обед, и Микулин удалился в отведенные ему покои. На представлении он не был. А жаль, мы бы тогда точно знали, какую пьесу в тот день смотрел двор, – Григорий Микулин подробно описал весь английский придворный церемониал. Ратленд-Шекспир веселился с братьями всю ночь.

Ортодокс Лесли Хотсон утверждает, что в тот вечер давали именно «Двенадцатую ночь» Шекспира [428]. Другие шекспироведы, как один, против этого утверждения – нет никаких прямых свидетельств. Но косвенные налицо: в сюжете комедии нет никакой привязки к рождественской теме, кроме названия. Имя главного действующего лица – Орсино, так же зовут и гостя. И, главное, – у ворот Уайтхолла герцога встречает автор «Двенадцатой ночи» вместе с двумя младшими братьями. «Двенадцатая ночь» – самая музыкальная комедия Шекспира. Королева Елизавета и герцог Брешианский обожали музыку. А уж как Ратленд ее любил, играл на лютне, пел, сам сочинял и музыку, и стихи! Все это отражено у него в архиве. Недели не проходило, чтобы какие-то музыканты не гостили в замке Бельвуар.

Он покупал ноты, музыкальные инструменты. Комедия начинается словами: «О музыка, ты пища для любви!» – говорит Орсино.

А ровно через месяц все три брата участвуют в заговоре. Эссекс, Ратленд – возможно ли это! Выйти с оружием на улицы Лондона с призывом к бунту. Саутгемптон – понятно, он своей королевы не любит. Но и Эссекс оказался бессовестным лицемером, судя по мерзкому замечанию в адрес ее внешности, но чтобы «Добрый Уилл» – «Good Will», «well-willer of the Musеs» (так он называл сам себя)… А как остроумно придумал назвать Бена Джонсона в «Двенадцатой ночи» – «Мальволио», это ведь точный антоним «благоволению», то есть «good will», «Доброму Уиллу». А Бену так и надо, слишком о себе возомнил, многовато позволяет. Вздумал учить в «Празднестве Цинтии» ее придворных уму-разуму, осудил их манеры, похваляется нежной дружбой с графиней Бедфорд. И уж совсем наглость – наказывает придворных якобы с милостивого соизволения самой Цинтии, то есть королевы, как сказано в пьесе. И больше всего от Джонсона в его комедии опять досталось «Аморфусу», ни на кого не похожему чудаку Ратленду. За что и поучил в «Двенадцатой ночи» «Мальволио». Ах, Шекспир, Потрясающий копьем! Сейчас на кого копьем замахнулся?! Королева немедленно села писать обращение к народу. Обида переполняла сердце, страха нет, королева не из робкого десятка. Как показал однодневный бунт, народ на ее стороне. Или не посмел бунтовать? Начала она прокламацию с сообщения об измене трех «самых блестящих аристократов ее двора»: графа Эссекса, графа Ратленда и графа Саутгемптона. Обратите внимание, кто эти бунтовщики и в каком порядке идут имена – неразлучная троица в жизни и пьесах «Тщетные усилия любви», «Много шуму из ничего», «Два веронца». Первые поэмы Шекспира посвящены Саутгемптону. 144-й сонет и прилегающие к нему обращены к нему же. И всех троих, казалось бы, ждет одна судьба. Заговор нешуточный, триста вооруженных людей, знающих воинское дело, пошли из Эссекс-хауса вдоль Стрэнда к Сити в надежде, что горожане, всегда восхищавшиеся Эссексом, поддержат, выйдут на улицы и присоединятся к восставшим. Мятежники знали – на карту поставлены жизнь и смерть. Но горожане своего любимца и героя не поддержали. Не вышел ни один человек.

Эссекс повернул обратно. Дорога к дому была блокирована солдатами и верными королеве горожанами. Восставшие стали стрелять, солдаты ответили, были убитые. Эссекс свернул к Темзе, взял лодку и вернулся к себе в дом на веслах – ступеньки причала Эссекс-хауса спускались прямо к воде. Дело было проиграно. Он заперся у себя в кабинете и сжег все бумаги. Королева распорядилась отправить бунтовщиков в Тауэр.

Бэкон хорошо знал свою королеву: «Ее холодный, критический ум никогда не посещали ни энтузиазм, ни паника» [429]. Для него, работавшего со своим учеником над хрониками, «Комедией ошибок», видевшего, что поэт сделал с «Укрощением одной строптивой», превратив ее в великолепную комедию «Укрощение строптивой», гениальная одаренность ученика не подлежала сомнению. И вот теперь над ним, автором «Ромео и Джульетты», нависла смертельная опасность.

Судебный процесс начался немедленно. Результат его был предрешен, никто в этом не сомневался. Возглавлял его, конечно, генеральный прокурор, вторым по значимости на стороне обвинения выступал Фрэнсис Бэкон. Историки согласны, это был весьма странный выбор. Юридически Бэкон был никто: королева назначила его в 1596 году ученым советником, был тогда такой институт – Ученый совет, не дававший его членам ни денег, ни официального юридического статуса. И порой обращалась к нему за советом по важным государственным делам. «Эта юридическая должность, – пишет Чёрч, – была столь незначительна, что должна быть какая-то особая причина для приглашения его на роль второго лица обвинения» [430]. И Чёрч выстраивает такое обвинение Бэкону: «Естественно, он мог бы в память старой дружбы отказаться от участия в кровавом процессе, который, несомненно, кончится для его друга плахой… Никто лучше Бэкона не знал, что значит благородство и порядочность в человеческих действиях. Перед ним лежал выбор. Но, по-видимому, он вряд ли испытал внутреннюю борьбу… И он сделал все, чтобы Эссекс был осужден… О Бэконе стали говорить как о человеке двуличном, который заигрывал и с той и с другой стороной… Никто, читавший письма Бэкона, ищущего милостей королевы, об утраченных надеждах, стесненных средствах, о трудных отношениях с кредиторами – его дважды арестовывали за долги – не станет сомневаться, что выбор был между личным интересом и судьбой друга, и он пожертвовал ради своей выгоды другом и собственной честью» [431].

Я читала его письма. И я сомневаюсь. «По-видимому, он вряд ли испытал внутреннюю борьбу…» Как же предвзято нужно относиться к человеку, чтобы это написать, а он и ответить не может – его уже почти три века нет в живых. Да еще сделать столь убийственный вывод. А ведь из писем Бэкона ясно, что, отчаянно нуждаясь в деньгах (не ради удовлетворения эгоистических нужд), он всегда сохранял достоинство – ни в одном и намека нет на возможность хоть каких-то грязных сделок с совестью. Он был эталоном совести даже в глазах слуг, а уж они-то, как никто, знают подноготную своих господ. Такой человек, как Бэкон, сознающий, что родился слишком рано, что оценят его будущие века, он прямо об этом писал, без особой на то причины не стал, бы губить свое доброе имя. Ближайшие потомки почитали его не только как ученого-реформатора, но именно как человека высоких достоинств. И он все-таки пошел на участие в процессе, и уж конечно не из-за денег, чтобы всего-навсего заплатить какую-то часть долга: гений и злодейство несовместимы. И не потому, что заботился о расположение королевы. В те годы она была с ним милостива.

Причина у него была, и она не оставляла выбора. На одной чаше весов – жизнь человека, на другой – его собственная честь, и он выбрал первое. Этот человек был его Ученик, поэт милостью Божией. Ему, несомненно, грозила смертная казнь – слишком велика и неожиданна обида, нанесенная королеве. Граф Ратленд в «Прокламации» назван вторым после Эссекса. А Бэкон хорошо знал нрав Елизаветы. «Приходилось считаться с грозной леди, которая, будучи уже в больших годах, правила Англией, сидя на троне Генриха VIII» [432]. Посланник испанского короля писал о ней: «Эта женщина одержима тысячей бесов». [433] Сам ли он отправился к королеве или она опять его пригласила – мы не знаем. Но допустить гибели «Шекспира» он не мог. Понятие чести и ответственности он впитал с молоком матери. Наш выдающийся религиозный философ И.А. Ильин писал: «То, что выйдет из человека в его дальнейшей жизни, определяется в его детстве и притом самим этим детством; существуют, конечно, врожденные склонности и дары; но судьба этих склонностей и талантов – разовьются ли они в дальнейшем или поблекнут, и если расцветут, то как именно – определяется в раннем детстве» [434]. Впрочем, это одна из аксиом педагогики и психологии.

Какие аргументы Бэкон пустил в ход – тоже неведомо. Но он был великий оратор, знаток человеческого сердца, ему не раз приходилось посредничать между королевой и Эссексом. И бывало, успешно. Он знал, какие задеть струнки. У Ратленда огромный от рождения поэтический дар, он художественно одарен, как многие Плантагенеты – королева сама искусно играла на лютне, писала сонеты. Напоминание о родстве кстати: казнив четырнадцать лет назад двоюродную племянницу Марию Стюарт, внучку старшей сестры ее отца короля Генриха VIII, Елизавета потрясла жестокостью своих противников и в Англии, и в Европе. Ей тогда пришлось бессовестно свалить вину на управляющего дворцовыми делами Дэвисона, который якобы поспешил отдать распоряжение о казни. «Это был век политической лжи, – замечает Грин. – Но по беспардонности и обилию лжи равных Елизавете во всем христианском мире не было» [435]. Дэвисона судили, отстранили от должности, наложили чудовищный штраф. В пьесе «Беспокойное царствование Короля Джона», вышедшей анонимно в 1591 году (предшественница «Короля Джона» Первого Фолио) имеется аллюзия на постыдную историю с Дэвисоном. За Дэвисона горячо вступились друзья, первый среди них Эссекс. Весь 1590 год они просили Елизавету помиловать невинного. Королева, запятнав себя родственной кровью, осталась непреклонна.

Разумеется, истинно великий поэт не может быть опасным заговорщиком и бунтовщиком. Эссекс – отчим обожаемой жены, крестницы королевы, Ратленд боготворит и свою королеву – поэты ведь витают совсем в ином мире. Доблесть требует от него погибнуть вместе с Эссексом, он так и сказал на допросе [436].Но все знающие ему цену не могут этого допустить. Он не только всесторонне талантлив, он еще и умен, впитывает знания, как губка.

Нет сомнения – это будет гордость Англии на века, и не только Англии, но и всего мира.

Будущие поколения – Бэкон как историк с будущим на короткой ноге – во многих странах скажут о нем: это сын елизаветинской Англии. Именно его поэтическому гению англичане обязаны огромным историческим полотном, увековечившим войну Алой и Белой Розы. Все это королева понимала, но она была упряма и мстительна. Ладно, она сохранит ему жизнь и даже не замкнет пожизненно в Тауэре. Но накажет его отлучением от своей особы и королевского двора до конца дней и сошлет в захолустный замок, принадлежащий ее постельничему, троюродному дяде по отцу и двоюродному деду Роджера Мэннерса. Он, как и Эссекс, перестал быть для нее графом. Возможно, что во время процесса граф был исключен из ордена Подвязки, подобные прецеденты бывали. Там пусть и сочиняет гениальные вирши.