Черно-белая весна

Юной художнице

Ирония — это тень от улыбки.

Нарисуйте, девочка, поэта.
Он поэт, он создан для портрета.
У поэта умные глаза.
Нарисуй поэта, стрекоза!
Что ты все порхаешь по пейзажам?
Спору нет, ценней шахтер со стажем,
он герой, конечно, спору нет,
сразу в Эрмитаж возьмут портрет.
Но поэт, поэт!.. Решайся, крошка.
Пусть не фешенебельна обложка,
но зато — пружина и сюжет.
Выйдет замечательный портрет.
Вдумчиво-печальный, в черном фраке
я войду в историю без драки,
с тенью от улыбки на устах,
чтоб висеть… в общественных местах.

Стериализм

Две трети планеты свихнулось на сюре.
Жлобы рекламируют неожлобизм.
А в нашей изысканной литературе
полвека главенствовал стериализм.
На вате стерильной не сыщешь микроба.
В страдальне хирурга стерилен паркет.
Стихи из журнала возьмите на пробу —
не то, что микроба, реальности нет.
Стерильные кошки котят не рожали.
Смирнее овечки стерильный верблюд.
В стерильных романах проблем не решали,
но звонко внушали, что главное — труд.
Слипались от приторной патоки веки.
И наглухо гений стерильной строки,
как будто на рану бинты из аптеки,
стерильные строки мотал на мозги.
У стериализма надежные корни.
У стериализма плоды хороши:
печатные тонны стерильного корма,
где правда разбавлена сахаром лжи,
где нож на иголочку или занозу
похож, а герои похожи лицом,
как дети, когда яйцеклетка к митозу
имеет в ядре сорок семь хромосом.
Увы, и сегодня таланту в прихожей
редактор частенько вещает: «Пущать
не велено. Вы на других не похожи.
Вам рано в стерильную нашу печать!»

* * *

Хорошо иметь машину,
на машине разъезжать
и галантного мужчину
из себя изображать.
И в неделю раз верзилу
из начальствующих сфер
довезти до магазина
или бани, например.

И красавиц, и попроще,
милых, нежных, всех подряд
развозить по разным рощам,
если только захотят.
На завистливые лица
снисходительно смотреть.
И в автобус не ломиться.
И в трамвае не потеть.
Не стоять — сидеть на каждом
перекрестке городка,
и смотреть на пеших граждан
снизу, то есть свысока!

Интервью

Да-да. Прошу. Сюда. Рад встрече.
(Пал Палыч! кофе. Два! Покрепче.)
Вид из окна? О да! — Столица —
вперед и вдаль, как говорится.
Да. Вновь под лозунгом… кисть… масло…
С чего начнем? С прицелом? Ясно.
Вот схема нашего охвата —
Указ 15. Подпись. Дата.
Вот наши центры, вузы, базы,
под каждым копия — Указы.
А вот план будущего лета,
Указ 140 Моргпланбреда.
О профилактике колитов
Указ Колит… (Да-да? Евклидов?
Я занят! Пресса. Завтра!) Кстати,
мы ждем Указа о зарплате.
Что-что? Ах… новая зараза…
Да-да, конечно, ждем Указа.
Что? Лечат? Пусть! Как говорится —
не всем болеть, не всем лечиться.
Что-что? Лечить заразу сразу?
Без осмысленья? Без указу?!
Да вы… да мы… да нам… да если…
Да вы хоть раз… сидели в кресле?
Что-что? Не слышу! Ах… ни разу?..
(Пал Палыч! Дайте автобазу.
Диспетчер? Это я. К Здравмину.
Сейчас! Пал Палыч! Дайте Зину.
Зиночек? Буду. Да. Железно!)
Товарищ, ждете бесполезно,
спешу, спешу. Что-что? Чья мама?!
(Пал Палыч! Выдворите хама!)

ЧП

В зоологическом — уютно и тепло,
и в душной вечности своей не виноваты
опилки в шкурах под названьем — экспонаты
от посетителей укрыты под стекло.
Я век сюда бы — ни ногой, здесь мертвостой,
но прочь желания, я должен разобраться,
кто крикнул, пыль поколебав: «Пустите, братцы!
Хочу на волю я, ведь я еще живой!»
Носок несвязанный сорвался на паркет.
От удивления хранительница спицу
коту музейному воткнула в ягодицу,
и кот испуганный метнулся в туалет.
словно следователь, залы истоптал
от экспоната к экспонату и обратно.
И на паркетинах высматривая пятна,
я подсознательно вживался в криминал.
Авторитетно заявил искусствовед:
— Все это бред, здесь жизни нет, здесь экспонаты!
На всякий случай компетентные ребята
пришли директорский проверить кабинет.
А я заглядывал тайком в стекляшки глаз,
и там неоновые искорки дрожали.
Как будто в окна новостроек горожане,
уткнулись чучела носами в плексиглас.
Для профилактики и в считанные дни
все экспонаты были заново набиты,
опилки старые — в огонь, а все копыта
и когти — намертво болтами, чтоб ни-ни…
Я не нашел его, да и не мог найти
того, кто выкрикнул в сердцах: «Пустите, братцы!»
Когда я близок был к тому, чтоб разобраться,
вставали сами экспонаты на пути.
В зоологическом — уютно и тепло.
Теперь хранительница дремлет под девизом:
«Нет суевериям!» И смотрит телевизор,
где вся планета уместилась под стекло.

* * *

Из годов шероховатых
выдирая жизни нить,
мы живем на концентратах
и мечтаем долго жить!
Впереди у нас победы,
достиженья… Может быть,
я куплю с аванса кеды,
буду в кедах в лес ходить,
или бегать от инфаркта
рано утречком трусцой.
Смерть — смешна, но страшно факта,
потому что факт плохой.
Умирать ужасно скучно.
Оптимизма в этом нет.
А поэтому с получки
я куплю велосипед,
чтобы ездить, жать педали,
жир сгонять, коль будет жир.
И не надо мне медали.
Буду счастлив тем, что жив,
тем, что я не навзничь в койке,
тем, что сын из дневника
по ночам выводит двойки,
чтобы я купил щенка.
И куплю!.. А если сильно
подкузьмит меня судьба,
научу смеяться сына.
Тихо, молча, про себя.

* * *

Все очень хорошо и даже здорово!
Над крышами, над шпилями вчера
я видел пролетающего борова,
летел он, как огромная пчела.
Гигантская пчела парнокопытная
нахально полоскалась в небесах
и хрюкала, но самое обидное —
три пополудни было на часах,
и никакой мистической туманности,
природы аномальной никакой
не видел я, в лазоревой реальности
кружился боров жирный, золотой.

И жаворонка вытеснив, и ласточку,
и грозного орла, и соловья,
всё небо заняла, как баба лавочку,
гордящаяся крыльями свинья.

* * *

Я говорю: «Душа болит».
Врач констатирует — бронхит,
и сдать велит, как все врачи,
анализ крови и мочи.
Как будто можно от мочи
узнать, что я шепчу в ночи.
Как будто, сдав из пальца кровь,
легко понять печаль, любовь.
Я задыхаюсь, и врачу
я с дрожью в голосе шепчу:
«Я циник, лгун и скандалист…»
— Проверим вас на яйцеглист.

* * *

Зимою город меньше раза в два.
Похрустывают мерзлые слова.
В автобусах теснее, но теплее.
И так загримирована аллея
под чистое постельное белье
Дома вдоль улиц, выстроившись в ряд,
дверями, как зубами, тарахтят.
И прячут бледнолицые девицы
худые пальцы-спицы в рукавицы,
а солнце, охладевшее к земле,
болтается в серебряной золе.
И часа не пройдешь — замерзнет нос,
как старый перезрелый абрикос
наморщится, в платочек протекая.
И по привычке небо протыкая,
над крышами взвивающийся шпиль
орет, сдурев: «Я — вертел! Дайте гриль!»

Дикая любовь

Больные зубы — хуже нет недуга,
а тут еще прекрасный наворот —
влюбиться в стоматолога, в хирурга,
который между прочим зубы рвет.
Какая бестолковая случайность.
— Откройте рот. Закройте…
И потом,
со мной еще такого не случалось,
чтоб я дарил талончик на прием.
Зубная боль — под левую лопатку,
а там не зуб, там в общем-то крупней…
И не понять — какому богу взятку
мне надо дать, чтоб объясниться с ней.
Не скажешь ведь, в уютном кресле сидя,
где зуб на зуб от страха не идет:
«Я вас люблю так искренне, так сильно…»
Войдешь, и слышишь вновь:
— Откройте рот.
А что мне рот, когда сильнее зуба
болит внутри! Да что там говорить! —
Зуб можно вырвать, но смешно и глупо,
когда душа… ее не удалить.
Прощаю зуб, но как мне быть с любовью?
Есть у судьбы особая печать,
и за любовь мы чаще платим болью…
— Откройте рот. Придется удалять.

Инкубатор

Могучие грозные дяди,
имея приличный оклад,
в костюмах лоснящихся сзади
уверенно в креслах сидят.
Не курицы и не гусыни,
но место для высидки есть…
щедра на таланты Россия,
талантов в России не счесть!
Высиживать может не каждый.
И первого встречного зад
без выучки многоэтажной
на высидку не утвердят.
И дяди гордятся местами,
у них исторический труд:
таланты растут под задами,
таланты, как надо, растут!
И жен, и отечества ради,
листая, как судьбы, листы,
могучие грозные дяди
размашисто ставят кресты.
Да что там! Не дяди — атланты!
Шуршат над столами года,
высиживаются таланты
и гении… иногда.

Стерлядь

Я смотрел на рыбу
из папье-маше
и печаль, как рыба,
плавала в душе:
почему не знаю?
Почему не ел?
Почему о рыбе
в знаниях пробел?
Но толпа туристов
среди бела дня
нагло оттеснила
в сторону меня.
И спиной сутулой
стену обтерев,
я музей покинул,
сдерживая гнев,—
и туристам тоже
надо хоть разок
на такую рыбу
положить глазок,
чтобы в час рассветный,
стоя на плоту,
в маленькой речушке
выловить плотву.

Баллада о монахе

За лесами, за морями
жил монах в могильной яме.
И молился день и ночь он
потому, что верил очень.
И туристы шли толпою,
словно звери к водопою,
чтоб испить слезу монаха,
а потом махнуть в Монако.
В яме не было комфорта,
но монах держался твердо,
и молился ночь и день он
на усладу лицедеям.
Но пришла однажды к яме
в кедах, шортах и панаме,
Ни о чем не беспокоясь,
Обнаженная по пояс.
И сказала: «В яме грязно,
в яме сыро, в яме душно.
Посмотри, как я прекрасна.
Посмотри, как я воздушна».
Оторвавшись от молитвы,
ей монах сказал: «Иди ты…»
И ушла, почти на полюс,
обнаженная по пояс.

А монах, откушав хлеба,
извинился перед небом:
«Так, мол, так, ругнулся, было,
каюсь…»
Небо не простило.
С той поры монаху снится
эта самая девица,
и монах, покинув яму,
ходит, бродит, плачет спьяну,
ищет, в мире грешном роясь,
обнаженную по пояс.
Но идут навстречу девы,
но идут навстречу жены,
либо наглухо одеты,
либо напрочь обнаженны.

* * *

Я тону во времени.
Подрастают дети.
Мне бы вместо премии
лишнее столетье.
Но пока и с премией
в целом напряженка.
Может, это временно,
но уже изжога.
Перебои частые
в сердце замечаю.
Все спешу за счастьем я
и не успеваю.
Оттого на свете я
жить хочу беспечно,
если не в бессмертии,
то хотя бы вечно.
И конечно, к вечному
мне бы не мешало
жизни обеспеченной,
скажем, для начала.
Ну а там, впоследствии,
там такие дали,
о каких и в детстве мы
в сказках не читали…
Впрочем, вместе с прочими
я живу моментом,
Не забыть бы в очередь
встать за монументом.

Дефицит

Постигаю чай с лимоном.
Пью вприглядку полдень.
Духом умиротворенным
до краев наполнен.
Словно местная газетка,
тучка в небо вышла.
Вдруг — врывается соседка
красная, как вишня.
Вся растрепана, одета
так, что я стесняюсь.
И кричит она мне, где-то
даже задыхаясь:
— Хватит, парень, бить баклуши!
Нынче на базаре
то ли дрожжи, то ли души
в иностранной таре
И, конечно, моментально,
то есть — ноги в руки,
мы из дома вылетаем,
как из горла звуки.
Долго ль, коротко летели,
знает лишь горсправка.
Суть не в этом. В самом деле,
на базаре — давка!
Баба черная в платочке
зубом золотится:
— Покупайте душу дочке,
может, пригодится!
Выбирайте и для сына
по размеру тела,
вдруг понадобится сильно
для какова дела?
Не жалей старик получки!
Пенсия прокормит.
Покупай в запас для внучки,
добрым словом вспомнит!
Покупатель прет по черной,
и товар торговка,
словно окорок копченый,
взвешивает ловко.
«К черту премию с авансом!
Десять штук по сходной!
Девять — выдам безотказным,
а одну — законной».
«Ну и цены. Мама! Жутко!
Не замерзну в стужу.
Пусть копила я на шу
Покупают разных самых
и цветов, и масти
для директора и замов
по различной части,
для кассирши на вокзале
и в универсаме,
а мальчишка со слезами
покупает — маме.
На машинах повалили,
закупают оптом!
Все дороги перекрыли
для одной, с экскортом.
А торговка скалит зубы.
Цены — выше, выше!
К ней подходят толстосумы
из воров и выжиг.
Покупайте, не скупитесь,
все, что есть, отдайте!
Торопитесь! Торопитесь!!
По-ку-пай-те!!!
А торговка громче, резче,
в дьявольском угаре:
— Три последних!.. Две!.. До встречи…
Пусто на базаре.

* * *