Ревизор: возвращение в СССР

— Этот козёл совсем охренел?! — воскликнул Герман. Лицо у него сильно покраснело. Он встал и вышел из комнаты.

Жена Валя побежала за ним, причитая что-то про бедного ребёнка. Бабушка пошла следом. Я за ней.

В комнате напротив кухни располагалась спальня супругов. Герман лихорадочно натягивал на себя уличную одежду. Валентина тоже собралась одеваться, но он рявкнул на неё:

— Ты куда? С детьми кто останется?

— Куда же ты один к нему? — растерянно чуть не плача спросила она.

— Я с ним пойду, — попыталась успокоить её бабуля.

Я хотел сказать, что я тоже пойду, но вспомнил, что меня здесь никто всерьёз не воспринимает и промолчал.

Герман как ужаленный выскочил из дома, мы с бабушкой поспешили за ним. Резвым шагом миновали мост, чуть не бегом добежали по улице Ленина до перекрёстка с нашей улицей, но, всё равно, немного отстали от Германа. Бабуля была очень взволнована и тяжёло дышала. Я опасался за неё. Дом Эммы оказался через дом от нашего по той же стороне.

Герман первым на наших глазах ворвался в дом. Нам ещё понадобилось какое-то время, чтобы догнать его.

Когда мы вбежали, услышали громкий испуганный плач ребёнка.

Старый дом не был разделён на комнаты, только одна перегородка, и та не до потолка, отделяла один угол в большой хате. Посередине этой хаты на полу лежал Герман, верхом на нём сидел здоровенный бугай в трусах и майке и молотил Германа здоровенными кулачищами так, что тот только успевал закрывать лицо. Ни о каком сопротивлении со стороны Германа не было и речи.

На койке рядом сидел в одном белье малыш лет трёх-четырёх и горько плакал.

Я подошёл сзади к бугаю и ударил его со всей своей подростковой дури рёбрами ладоней по ушам.

Бугай завис, но не потерял сознание. Герман быстро сориентировался, столкнул его с себя, перевернул лицом вниз, сел сверху и закричал мне:

— Дай что-нибудь, руки ему связать.

Я огляделся вокруг, но не нашёл ничего, кроме застиранного рушника. Я кинул его Герману, тот связал сзади руки бугаю, отполз от него и обессиленно сел на пол на небольшом расстоянии. Бабушка бросилась к ребёнку. Завернула его в одеяло, села с ним на кровать и стала укачивать, что-то нашёптывая.

— Да, не зря тебя Валентина одного не хотела пускать, — проговорил я.

Герман зыркнул на меня возмущенным взглядом, но говорить ничего не стал. Не до этого ему было, видимо. Да и что по существу он мог возразить.

Зашевелился отчим. Герман поднялся, тяжёло дыша, и подошёл к нему.

— Что, козёл, на девочек молоденьких потянуло? — сказал он и врезал ему ногой в бедро. Бугай уже пришёл в себя. Снёс удар молча, только сплюнул на пол, презрительно глядя Герману в глаза.

И что дальше? Какие у нас есть на эту сволочь методы воздействия?

Размышляя, я рассматривал на стенах старые фотографии. Многие были похожи на Германа и Эмму. Вдруг до меня дошло.

— Послушай, — обратился я к Герману, — а дом-то этот Либкиндов?

— Да, стариков моих дом, — ответил Герман.

— А где они? — спросил я.

— Умерли уже.

— И чей сейчас дом?

— Мой. И Эммы.

— А мать её?

— Мать с младшими детьми у своей матери прописана.

— То есть, — продолжал докапываться я, — эта сволочь, — показал я на отчима, — в чужом доме на хозяйскую дочку нацелился? Несовершеннолетнюю, на минуточку.

— Слышь, соплежуй, рот закрой, — цыкнул на меня бугай.

— Козёл! — Герман опять пнул бугая. — Я тебе яйца оторву, в рот тебе затолкаю и прожевать заставлю!

Лицо у Германа и так было красным, а тут побагровело. Я испугался, как бы у него инсульт не случился.

— В общем так. — вступила в разговор бабушка. — Я не знала всех подробностей, кто тут прописан, кто не прописан. Но, в свете вновь открывшихся обстоятельств, будет так. Ты, — обратилась она к бугаю, — убираешься отсюда прямо сейчас. Если твоя идиотка Ленка захочет жить с тобой, пусть катится за тобой на все четыре стороны. Здесь остаётся Эмма и те, кого она сама захочет видеть в своём доме.

— Она несовершеннолетняя, — с издёвкой в голосе ухмыляясь пробасил бугай. — Она не может жить одна, без матери.

— Но мать ведь, и родительских прав лишить можно, — жёстко ответила бабуля. — И посадить можно за соучастие в попытке изнасилования собственной дочери. Уверена, твоим сыновьям без вас обоих, убогих мерзавцев, будет лучше.

В голосе бабули слышалась сталь. Сейчас, глядя на нее, было понятно, что не просто так она депутат. Характер железный.

— Я в любой момент готов Эмму удочерить, — заявил Герман.

— А моих что, вы готовы без матери оставить? — ехидно спросил бугай. — В детский дом их?

— Вспомнил о детях! Мерзавец! — спокойным и при этом полным ярости голосом произнесла бабушка. — А когда Ленку беременную бил, о ребёнке думал? А мальчишка из-за тебя инвалид с рождения! Тварь! Я бы тебя ещё тогда посадила, если б не твоя жена-идиотка! Уговорила меня не сажать тебя. Вот кого-кого, а её совсем не жалко. Даже посадить. Вместо того, чтобы дочь защитить от своего похотливого кабана, она её же обвиняет, что сама виновата!

Ничего себе у них тут Санта-Барбара. Но что правда, то правда: не повезло Эмме с матерью. Мозгов там меньше, чем у курицы. Вместо того, чтоб посадить этого урода и на алименты повышенные его поставить, в том числе и на своё содержание, за ребёнком-инвалидом кто-то же должен ухаживать, она его отмазала и огребает теперь и сама, и дети. Ну не дура?

— Слышь, чайка вологодская! — забасил бугай на бабулю. — Я тут причём? Она сама больного ребёнка родила.

— Сама? — агрессивно спросила его бабушка. — Она из-за твоих побоев его намного раньше срока родила! Мальчишка слышит плохо, видит плохо. И ещё неизвестно, потянет ли школу! Это ты, скотина, виноват!

— Ничего себе, удружил батя родному сыну, — сказал я, обращаясь к отчиму. — Хороший ты отец. И муж, смотрю, замечательный. А отчим-то какой любящий. Давай, собирайся и вали отсюда, чтоб тебя никто и никогда в этом городе больше не видел. А то и правда посадят. А знаешь, что на зоне с такими любителями молоденьких девочек делают? Не надо объяснять?

— Опять ты, молокосос, пасть раскрываешь, когда не просят, — наехал на меня бугай, — помалкавай, когда взрослый разговаривают. Что-то ты себе много позволяешь. Может, ты плохо воспитан, — заржал он, довольный своей шуткой и взглянул с издевкой на бабулю.

В хате повисла тишина. Бабушка встала. На ее лице читалась решимость, было понятно, что для себя она уже все по этой ситуации поняла и готова действовать.

— Я мальчонку к нам пока заберу. Заявление Эммы отдам соседу милиционеру на хранение. Срок исковой давности пятнадцать лет. Вот, как минимум пятнадцать лет чтоб я тебя рядом с Эммой не видела.

Бабушка с завёрнутым в одеяло малышом подошла к отчиму.

— Ты понял? — спросила она его. И обращаясь к Герману сказала: — Ты хозяин этого дома. Проследи, чтобы он убрался отсюда. Ключи забери. Будет выпендриваться, вызывай милицию.

Бабушка ушла с ребёнком на руках. Мы остались втроём.

— Вставай, собирайся, — сказал Герман отчиму. — Всё. Доигрался. Полчаса тебе на сборы.

Тот встал. Герман развязал ему руки.

— Что, думаете, наказали меня? — ухмыляясь, спросил он, потирая затёкшие руки. — Да мне только лучше будет. Баба с возу — кобыле легче. Вот, пусть и живут на свою пенсию.

— Какую пенсию? — не понял я.

— У Эммы с матерью пенсия по потере кормильца после гибели брата моего, — пояснил Герман и обращаясь к отчиму сказал: — Если честно, мне абсолютно наплевать, на что будет жить твоя баба с твоими детьми. А нашу Эмму я и сам выращу. Тем более, она уже взрослая, через пару лет школу закончит, работать пойдёт. Так что, давай выметайся.

— Думаешь, племяшка тебе спасибо скажет, что ты её мать и братьев без денег на жизнь оставил? — ехидно спросил Германа отчим одеваясь.

— Думаю, что Ленка твоя хоть и дура, а на алименты подать на тебя догадается, — ответил ему Герман.

— А я детям никто. Мы с Ленкой не расписаны. Дети не мои. Ничего она с меня не получит, — улыбаясь, заявил отчим, скидывая в наволочку своё барахло.

— Вот дура баба она и есть дура, — пробормотал Герман.

— А какая разница твои, не твои? — спросил я. — Платить всё равно будешь. На двоих детей сколько положено алиментов, пятьдесят процентов? Средняя зарплата сколько? Ну, пусть сто рублей, так по–скромному. Вот, пятьдесят рублей в месяц ты будешь на сыновей платить добровольно своей не жене. Эмма будет за этим следить.

— С какого я буду платить? — развязно спросил отчим.

— С такого. Пятнадцать лет исковой давности. Забыл?

— Да пошли вы, — рявкнул отчим и хотел уже уйти.

— Ключ! — остановил его Герман. Тот показал на ключи на полочке под зеркалом у входа и ушёл, хлопнув дверью.

Мы остались с Германом в доме одни.

— Что дальше будем делать? — спросил я, собираясь уходить. — Как думаешь, он будет платить?

— Да нет, конечно, — ответил Герман, выключая свет в доме, выходя и запирая дверь.

Мы вышли на улицу.

— Он и не работал толком никогда, — продолжил Герман. — Так, сторожем числился где-то, чтоб не посадили за тунеядство. Случайными шабашками перебивался. Сам же их и пропивал.

— Красавчик. Давай, к нам зайдём, — предложил я. — Там все на ушах уже, наверное.

Нас и правда ждали, бабушка с матерью и Эмма не спали. Сидели за столом. Когда мы с Германом вошли, все вопросительно уставились на нас.

— Он ушёл. — доложил я. — Дом пустой. Кому-то надо там печку топить, чтобы он не разморозился.

Эмма выдохнула, как мне показалось, с облегчением, но тут же опять напряглась.

— Ой. А что скажет мама? — взволнованно проговорила она.

— Когда она должна вернуться? — спросил я.

— Не знаю, может завтра, может в понедельник, — ответила девочка, всё больше и больше втягивая голову в плечи.

— Эмма, — вступил в разговор Герман. — Мне плевать на то, что скажет эта глупая баба. Она предала тебя, променяв на мужика. Она должна была выгнать этого козла к чёртовой матери, как только он первый раз на тебя посмотрел.

— Согласен, — добавил я. — У тебя нет больше перед ней никаких моральных обязательств.

Перед мной и Германом поставили блюдца с кусочками торта, что я принёс сегодня. Я и забыл про него.

— О, тортик, — воскликнул я обрадованно, попросил ложечку и чаю.

Мы с Германом выпили чаю с тортом, немного успокоились. Но идиллию нарушило громкое всхлипывание. Эмма начала рыдать. У бедной девочки сдали нервы. Теперь она переживала, как они будут жить? Жалела братиков. И опасалась скандала со стороны матери, боялась обвинений в том, что из-за неё мать осталась без мужа.

— Эмма. Если твоя мать скажет хоть слово плохое на тебя, я её выгоню, — сказал Герман, но увидев испуганные глаза девчонки, поспешил добавить: — Ты будешь не одна. Поживёшь временно у нас, тебе три года осталось до совершеннолетия. Вырастешь, будешь жить в нашем доме в тишине и покое.

— А как же мама? — сквозь слёзы спросила Эмма.

— Это её проблемы, — отрезал Герман. — Я не позволю никому тебя обижать. Даже если сейчас тебе это не нравится, потом ты спасибо скажешь.

В дверь громко постучали. Я встал и открыл дверь в сени. Передо мной стоял Иван Николаев. Вид у него был бледный.