Изгиб грани

Внимательно рассматривая церковку, я не сразу заметил, что сам стал объектом пристального внимания. Почувствовав пронзительный взгляд, я обернулся и увидел сидящего на завалинке старичка, одетого в серую под цвет стен одежду. Положив обе руки и подбородок на рукоять чёрного корявого посоха, он буравил меня глазами из-под козырька старого картуза. Столкнувшись со мной взглядом, он распрямил спину и гордо задрал бороду. Тут я понял, что добрался до деревни Лошаки и, что этот дедок – Семён, брат моего давешнего попутчика Пахома.

– Здравствуйте, дедушка Семён, меня зовут Антоном.

– ?

– Я от вашего брата Пахома принёс поклон.

– Здорово, коль не шутишь. Благодарствую, конешно. Да, токмо видались мы с ним ужотко.

Теперь пришёл черёд удивляться мне.

– С кем? С дедом Пахомом? Мы ж с ним расстались поздно вечером на той стороне.

– С ним, сердешным. Прибёг заполночь, наговорил невесть чего. Да, ты седай рядком, охолони. Кури ежели хошь.

Я присел на дощатую завалинку. Закурил. Привалился к тёплым брёвнам и почувствовал, как по всему телу медленно разлилась истома. Я вытянул ноги, закрыл глаза и, ощутив волну приятного умиротворения, замер, боясь спугнуть состояние тихой радости. Рядом кашлянул дед Семён:

– Кхе-кхе. Взаправду гуторил Пахом, приняла тебя земля, – пробормотал он скрипучим голосом, по-прежнему опираясь на корявую палку из тёмного старого дерева и глядя прямо перед собой.

– О чём это вы, дедушка?

– О тебе, паря. О тебе. Чую в тебе силу и правду, токмо шибко глубоко они захованы.

– Дедушка Семён, ваш брат обещал, что вы поможете мне кое в чём.

– Отчего ж не подсобить, доброму человеку, коль он нуждается. Да, ты не сумлевайся, вопрошай. Мол, что тут за место чудное? Кто вы сами такие будете? Отчего отшельниками бытуете? Что про меня ведаете?

– Я не…

– Место сие внай непростое. Тут многие тыщи лет народ наш жил. Предки предков и пращуры. И наша весь… по-нынешнему село, по-разному называлась, в позапрошлом веке прозвали её Лошаки, а до того по-иному. Спросишь, што опричного тута? Земля, как земля. А истина в том, што глубоко в тутошних недрах встретились четыре стороны света: север да юг, запад да восток. А потому силы тут много, и не все могут её стерпеть. Вишь, а тебе по ндраву пришлось. А, што касаемо нас с Пахомом, то мы последние из жителев тутошних, и нам выпала доля вдокон край сей хранить. Людей встречать-привечать, аль спроваживать подобру-поздорову. А тепереча вопрошай о главном.

Я потёр подбородок и всё рассказал.

– Виденье мне было, и рисунок я в книжке старой нашёл. Срисовал, но ничего не понял… По правде сказать, после того покой потерял. Там про поле Куликово написано и про иную судьбу. Подумал, сел в машину, да и поехал. Деда Пахома по дороге встретил, он сюда направил. Рисунок при мне. Там церковка, и всякие странные знаки.

Дед Семён внимательно слушал, кивал, чертил на земле кончиком посоха, кряхтел и снова кивал.

– Как добрался? Не препятствовал ли кто, не забижал?

– Честно сказать, трудновато ехал. Будто за ноги кто-то хватал. Всю дорогу от самой Москвы за мной тащились два белоглазых типа в коричневой одежде, и думается мне, что все проблемы как-то с ними связаны.

– Што, што! Значит, не заблазнилось Пахому. Давненько мы о них не слыхивали. Вновь объявились, ироды,– дед стукнул палкой по земле, что-то проворчал под нос и покачал головой.

– А, после старых развалин у развилки вообще творилось непонятное, то в болоте завяз, то в реке чуть не утонул, то мост едва меня не сбросил. В голове всё перепуталось. Что здесь за место, дедушка?

– Место сие само себя стережёть и пущаеть не всякого. Грязное багно, речная бырь, асотный мост, то всё блазн, но чужаков лихо отваживает. – Он легко поднялся, взошёл на крыльцо, в дверях обернулся и кивнул мне на медную ендову, висящую на столбике. – Сполоснись-ка с пути, да в избу заходь. Поснедаем, а опосля и потолкуем.

Я хотел вежливо отказаться, но передумал и не стал перечить старику. Умывшись, я вытерся чистым рушником, висевшим на сухом сучке, подхватил рюкзак и шагнул на крыльцо. Пройдя через сени, я толкнул толстую дощатую дверь, и, наклонившись, чтобы не врезаться головой в притолоку, вошёл в горницу. Некоторое время я соображал, что в доме не так, и вскоре понял: нет характерного затхлого печного запаха, что присутствует в каждой деревенской избе. В большой светлой комнате легко дышалось, пахло свежим деревом, травами и хлебом. Поблёскивал выкрашенный светлой охрой пол, и сияла белизной стоящая справа русская печь со сводчатым подом, загнетками и лежанкой. Под потолком со стороны входа к ней были пристроены палати, под которыми виднелась аккуратная поленница, источающая густой берёзовый дух. В глубине ниши под палатями у стенки стояли ларь и бочка-бодня с крышкой. Слева в красном углу по обычаю висели три иконы в тёмных киотах, украшенных вышитым рушником. Длинный стол покрывала бежевая скатерть. В том же красном углу пристроились к стенам две широкие лавки. С другой стороны стола стояли три деревянных табурета. В дальнем правом углу за скромной занавеской виднелась старинная кровать, накрытая светлым покрывалом.

Привычно занявший место хозяина дед Семён широким жестом пригласил меня за стол. Придвинув табурет, я присел и по достоинству оценил сервировку. В глиняной мисе горкой лежала бутеня (творог с топлёным молоком), рядом в такой же посудине дымились крупные куски рыбы. Плоская деревянная тарелка с зелёным луком, укропом и редиской соседствовала с солонкой и большой чашкой, наполненной золотистым мёдом. В плетёной хлебнице лежал крупно нарезанный душистый хлеб, а в высокой обливной махотке белело холодное молоко. Дед ел мало, молча, не спеша, а я, вкормленный на малосъедобной городской пище, впервые за много лет с удовольствием уплетал простую здоровую еду. Поблагодарив хозяина за угощение, я вышел из дома и машинально потянулся за куревом, но сунул пачку обратно в карман, поймав себя на ощущении, что курить совсем не хочу. Чуть погодя вышел дед Семён и присел рядом.

– Ещё раз спасибо дедушка Семён за обед, никогда не ел ничего вкуснее.

Он хмыкнул в бороду:

– Пустое. Здрав буде, – он опёрся двумя руками на свою палку-корягу и спросил, – погуляешь аль погутарим?

– Немного пройдусь, огляжусь, подумаю.

– Добро. Постелю тебе на кровати, я-то привык на печке. А к церковке ноне не ходи. Без толку. Тока руки да ноги обдерёшь. – Он легко поднялся и прошёл во двор.

Выйдя из дома, я, не спеша, отправился за околицу. Сразу за домом тропинка раздвоилась. Одна убежала вниз к реке, другая протянулась вдоль кручи и спряталась в невысокой траве. Отойдя с четверть версты, я оглянулся, чтобы рассмотреть церковь с другой стороны. Она так же сиротливо возвышалась среди непролазных зарослей, из которых кое-где одиноко торчали ржавые кресты заброшенного погоста. Походив вокруг да около, я вернулся на тропинку и направился вдоль крутого берега, с любопытством разглядывая окрестности.

Слева над затянутой лёгкой дымкой поймой, раскинулось голубое небо, испещрённое лёгкими штрихами облаков. Справа на освещённой солнцем напольной стороне волновались цветущие луга, просечённые морщинами оврагов и упирающиеся вдалеке в тёмную гребёнку леса. Вокруг жужжала, щебетала и стрекотала живая природа, а когда я услышал долгожданную трель жаворонка, то, не раздумывая, завалился на спину в мягкую траву. Вдыхая напоенный живыми запахами воздух, я грыз травинку и, прищурившись от блаженства и избытка света, смотрел в бесконечную лазурь, в которой на восходящих потоках медленно кружила пара сапсанов.

Незаметно я задремал, а, когда пробудился, солнце уже коснулось закатных облаков. Душа моя отдохнула, но на самом краю сознания сохранилось ощущение кануна чего-то важного.

В лучах уходящего солнца тропинка отчётливо выделялась на фоне потемневшей от глубоких теней травы, я шёл вдоль обрыва к деревне и смотрел, как внизу медленно несёт свои воды помрачневший от наступившего вечера Дон. Солнечный диск утонул в серой мути горизонта, из тени выбрались сумерки, и вместе с ними реку накрыла дымка тумана.

Постучавшись в дверь, я услышал ответ деда и зашёл в горницу. Несмотря на лето, в печке весело потрескивал огонь, вылизывая берёзовые поленья и отбрасывая на пол и стену причудливые блики. Три толстые свечи в медном подсвечнике мягко освещали стол, за которым с очками на носу сидел дед Семён и читал книгу.

– Садись, перекуси, – не поднимая головы, сказал он.

– Спасибо, у меня есть кой-какие харчи.

– То всё небрашно и вредно. А, впрочем, как хошь.

Немного подумав, я отложил свои припасы, за десять минут смолотил козий сыр, хлеб с маслом, мёд и запил всё это ароматным чаем.

– Куда убрать со стола?

– Оставь. Я сам. – Дед сделал на бумаге ногтём пометку, заложил страницы сухим дубовым листом и закрыл книгу. Затем он снял очки, потёр пальцами глаза и попросил показать копию рисунка.

Пока я доставал сложенный вчетверо лист, на столе появился ещё один трёхсвечник. Дед разгладил рисунок, снова нацепил очки, присмотрелся, взял из стакана остро отточенный карандаш и вопросительно взглянул на меня. Я кивнул головой, и тогда он осторожно добавил к рисунку несколько линий и знаков. Квадрат с тремя знаками он обвёл квадратом побольше, от его углов наружу провёл двойные линии, а к сторонам пририсовал небольшие полукружья. Затем в самом центре всей композиции изобразил кружок с точкой.

– Вот, доля тайны, хранимой нами без малого пять десятков лет. Как думаешь, отчего я сие гутарю?

– Понятия не имею.

– А, оттого, что настало время тайну раскрыть. Прибыл ты, значить, тебе и слушать, и делать. А, что делать, соображай сам. Похоже, парень ты умный, а потому должон всё свершить как надобно. Запомни. Землю сию сами боги подняли из дикости две сотни тыщ лет назад. – Он покосился на икону и перекрестился. – Сами трудилися они, созидая земли лепоту, и страна та Туле называлась. В те времена от полуночного до полуденного моря вертограды цвели и пажити тут колосились. Но однажды за власть грозно заспорили боги, и возникла вражда. Бунт воспылал, юнаки восстали, не желая тяжко горбатиться на старшину, и стали войной угрожать. Вместе сошлись тогда старшие боги и порешили создать человека, дабы работал он вместо юных богов. Сказано-сделано. Первые люди не умножались, и делали их аки машины, и жили подолгу они. Однако ж вражда всё одно не стихала, и теперича люди стали истоком её, ибо един из родов их имел, а иной вовсе нет. И вакульно ухитил тех работяг брат-соперник бога-творца. Время прошло, и опечалился вор, ибо мало людей ему стало. Блазнил он брата, считая его простофилей. Бог же творец умно решил отмстить подлому брату и вновь сотворил человека. Щеула бысть в том, что новые люди могли умножаться и жить по себе без богов. Разумными стали те люди и самовольно проникли во многие тайны, за что и изгнали их вон из града богов. Тысячи лет миновали, люди умножились, но одичали и разбрелись по земле. И в наших краях бытовали они. Многие аки дикие звери шатались в лесах и чащобах, а иным боги орудия дали и к работе полезной пристроили.