Записки русского крестьянина

Случилось однажды на неделе раздался звон колокола и долго он продолжался. И священник и дьячок жили от церкви далеко, и много времени проходило, пока они доберутся до церкви. Обычно, если один из них запаздывал, колокольный звон звал опоздавшего. На этот раз колокольный призыв длился слишком долго. Священник начал терять терпение, а дьячок все не приходил. Позже узнали, что дьячок уехал в поле и не предупредил об этом батюшку. Батюшка послал за мной церковного старика, чтобы я пришел заменить дьячка и служить с ним обедню.

Моя мать была очень горда этим и считала это за большую честь. Дьячок же относился к этому проще. Он уверен, что Ванька Самойлихин знает так же хорошо, как и он сам порядок всех служб, и что священник не возражает против того, чтобы Ванька заменял его в службах. Почему же ему и не использовать такого дарового помощника ? К тому же это позволяло ему распоряжаться своим временем для своей личной работы. Таким образом я стал постоянным певчим-чтецом. Для меня же было тяжело исполнять эти обязанности, в особенности в зимнее время. На сорокоустной обедне* бывает всегда очень мало прихожан : пять-шесть человек, самое большее — десять. Церковь в нашем селе не отапливалась даже зимой, и молящиеся не могли ее нагреть. Стужа была лютая. Одежда же моя и обувь плохо защищали меня от холода. Бывало, читаешь, поешь, а сам дрожишь, как собаченка бесприютная. Еще хуже было, когда приходилось хоронить в сильный мороз какого-нибудь богатого мужика или его жену. Идешь впереди гроба с непокрытой головой больше двух верст от дома покойника до церкви и такое же, примерно, расстояние от церкви до кладбища. Мороз лицо огнем жжет, иглами щеки колет, волосы покрываются инеем, все тело холодом пронизывает, руки цепенеют. Язык еле выговаривает слова ; «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас. «Кажется, что голос на лету мерзнет.

Мое участие в церковных службах и требах* на дому у прихожан сделало меня сельской знаменитостью. Не было в селе такого человека, который не знал бы Ваньку Самойлихи. Но мне моя « известность » не льстила, а скорее тяготила. С возрастом же она все больше и больше становилась для меня тяжкой. Родственники умерших все чаще и чаще обращались с просьбой читать псалтирь над покойником или покойницей. И мать моя не только охотно отпускала меня, но и настаивала, когда у меня не было охоты идти. Я не могу сказать, чтобы я очень боялся покойников, но все-таки я был не очень-то спокоен, в особенности, ночью. Случалось, что старушки, приходившие посидеть ночь около покойника, засыпали. Только стол отделял меня от покойника. Не всегда вид покойника был приятен, а вид некоторых из них был даже страшен. Кроме того, вся обстановка избы была тяжелой, нередко — трагичной. Поэтому я часто отказывался от этой неприятной обязанности. Мать же настаивала. Возникали ссоры с матерью, что мне было чрезвычайно неприятно : я очень любил мать и всегда старался не огорчать ее. Но в таких случаях мое отвращение пересиливало любовь к ней, она же не понимала причин моего отказа. Мой протест возникал все чаще и чаще.

Умирала Устиниха Борисова, наша соседка. Последние часы ее жизни были трудные, а для окружающих — страшные. Дьячка, как это часто случалось, не оказалось дома, и я заменял его во время печального последнего таинства соборования*. Устиниха лежала на лавке в переднем углу под образами. Она была уже без памяти и не сознавала, что происходит вокруг нее. Одна из старушек держала ее безжизненную руку, в которую она вложила между пальцами свечу. Во время соборования в груди Устинихи что-то клокотало, изо рта сочилась какая-то розовая пенистая жидкость, и лицо ее перекашивалось судорогами. Вид Устинихи наводил страх на окружающих : по поверью простых людей такую страшную смерть Бог посылает только большим грешникам. Поэтому чувство страха охватывало близких за душу Устинихи и овладевало также и теми, кто должен пробыть около нее до самой ее кончины. Эта боязнь вызывалась тем, что умирающая, по их понятиям, обладая бесовской силой, может встать и, если не сделает зла присутствующим, то может все же напугать их.

На другой день, ранним утром Устиниха скончалась, и один из ее сыновей пришел к моей матери с просьбой, чтобы я читал псалтирь по усопшей. Мать, считая это дело богоугодным, не отказала ему. В таких случаях я не мог перечить ей. Родные покойницы хотели, чтобы чтение псалтири продолжалось без перерыва день и ночь, все три дня до похорон. Одному было невозможно это выдержать, поэтому взяли еще одного, моего товарища.

Часов у крестьян нашей деревни не существовало. Стенные часы были только у священника, у дьячка, у лавочника и в караулке сторожей при церкви. Наше чередование с товарищем при чтении псалтири устанавливалось по сгоранию двухкопеечной восковой свечки. Она же и служила нам освещением. Другая свеча мерцала перед иконами в головах покойницы. Руки ее были сложены на груди, и вся она была покрыта до подбородка тонким, дешевым, белым, миткалевым* полотном. Под подбородок подкладывали комочек из той же материи, чтобы помешать нижней челюсти опуститься. Без этой предосторожности рот мог открыться и так окостенеть.

В деревне не имелось готовых гробов. Обращались в таких случаях к одному из старичков, умевших владеть топором, пилой и стругом*. Он и делал из каких-нибудь старых досок « домовину » (так крестьяне называли гроб). Хотя и делалась она из плохонького материала, но с любовью и молитвой. Дно гроба устилалось свежим, душистым, мягким сеном. Под голову подкладывалась подушечка, тоже набитая сеном. На покойника надевали чистое белье, а на ноги надевали туфли, сшитые из какой-нибудь мягкой материи. Под голову клалась какая-нибудь душистая трава, если она находилась под руками. До похорон стол придвигали вплотную к лавке, где лежала покойница. Стол и отделял ее от чтеца псалтири.

Днем приходили люди отдать последний долг покойнице, все время толпился народ, и я не чувствовал себя одиноким. Но с наступлением ночи, родные ее, умаявшись за последние дни, засыпали. И в избу, по установившемуся обычаю, приходили одна-две старушки-соседки послушать чтение псалтири, помолиться и провести с ней последнюю ночь. Их присутствие ободряло чтеца.

С вечера, когда мы с товарищем начали чтение, в груди покойницы клокотанье продолжалось, но не такое сильное, как во время соборования, а глухое и менее отрывистое. Для моего товарища эти звуки были мало заметны. Во мне же они вызывали неприятное ощущение, возникшее еще во время соборования. Хорошо, что в это время я еще не знал рассказа Гоголя Вий.

Одна старушка пришла на ночь, но через несколько часов начала похрапывать, потом, сказав, что устала, прилегла на лавку и заснула. Я остался один с покойницей (товарищ спал на полатях). Тревожное чувство овладело мною. По окончании одной из глав псалтири я сделал земной поклон* и бросил взгляд под стол. В этот миг мне показалось, что одна рука покойницы протянулась с открытой ладонью ко мне. Я вскочил как ошпаренный, мурашки забегали по всему моему телу, но я не вскрикнул. Я набрался храбрости и даже посмотрел на покойницу. Она попрежнему лежала неподвижно. Я стал успокаивать себя мыслью, что это мне показалось, поэтому я не разбудил нитоварица, ни старушки.

С большим напряжением дочитал я свое положенное время, но земных поклонов не решился больше делать. Не сказал я об этом ничего и моему товарищу, разбудив его для смены меня. Не хотел только оставить его одного и разбудил также спящую старушку. Она, проснувшись и взглянув на меня, забеспокоилась и спросила, почему я такой бледный ? Я ответил, что устал, хочу спать и поскорее взобрался на полати, чтобы избежать дальнейших расспросов и постараться заснуть.

Утром, оправляя покойницу, заметили, что ее правая рука с разжатой ладонью действительно опустилась и очутилась под столом. В это время старушка вспомнила про мою бледность и догадалась о ее причине. Но я промолчал, не подтвердил ее догадки, не желая прослыть трусом.

Это было мое последнее чтение псалтири по покойникам. Никакие просьбы и мольбы обращавшихся ко мне, ни даже просьбы и приказы матери не оказывали на меня своего действия, и всякий раз я самым решительным образом отказывался от такой обязанности.

Моя « знаменитость » таила в себе и другую опасность, которая чуть не погубила меня, но это требует подробных объяснений.

В школе у нас не было уроков пения. Мы, школьники, даже не знали, что существуют ноты и партитуры. Кроме того, в нашем селе не было ни одного музыкального инструмента, даже не было своего гармониста. Единственными музыкальными инструментами были жалейки, свирель и дудка*. Для детей покупали иногда на базарах глиняные свистульки. Несмотря на это, народ был очень музыкальный от природы и любил пение. Редко, кто не умел петь. Хоровое пение в особенности было развито среди молодых девушек и девочек-подростков. У некоторых из них голоса были редкостной кристальной чистоты, звучные и грудные. Многие обладали удивительной музыкальностью ; пелись старинные, проникнутые грустью, песни. Затянут, бывало, «Лучинушку » хором, — забудешь все на свете, заслушаешься их. Пелись и другие песни, приноравленные к разным событиям крестьянской жизни : подблюдные (при гадании) на Святках, величальные (на свадьбах), венчальные, когда готовили невесту везти к венцу и т.д.

Для пения в церковном хоре музыкальности, конечно, было недостаточно : необходимо было знать и ноты. Дьячок научил нас петь по нотам, объясняя ритм, такты, значение нот в тактах, их начертание, ключ, регистр и т.д. (камертон был единственным подсобным инструментом) . Объяснив гамму, он приступил сейчас же к разучиванию церковных песнопений. Сначала он пел сам каждую партию по нотам, а потом с нами, и на этот раз мы должны были запоминать, как поется партия. Проработав таким образом каждую партию отдельно, он приступал к пению всех партий хора вместе.

Много труда приложил он в работе с нами. В конце концов добился желаемых результатов. В первое время мы, хотя и держали ноты в руках, но пели исключительно по памяти и по слуху. Случалось, что мы сбивались. Тогда дьячок присоединялся к сбившейся партии, и выправлял ее. Это дало нам повод говорить, что он может петь на все лады* и на все голоса. Через год такой работы, хор пел удовлетворительно не только песнопения простых напевов, но и таких очень известных композиторов, как Архангельский, Бортнянский* и другие ; это требовало многочисленных спевок.

Заметив, что я хорошо читаю по церковно-славянски, дьячок поручил мне читать во время заутрени Шестопсалмие*. Однажды за чтение меня похвалили даже семинаристы, родственники священника, жившие у него во время отпуска. Семинаристы пользовались большим авторитетом не только у нас, школьников, но и у самого дьячка. Вероятно, следствием этого было то, что дьячок поручил мне однажды читать Апостол*.

Шестопсалмие читается на клиросе, и молящиеся могут и не видеть чтеца, Апостол же читается за обедней, посредине церкви, и чтеца видят все. Апостол читает, обычно, дьякон* но в нашем селе дьякона не было, и Апостол читал всегда дьячок. Голос у него был небольшой, невыразительный и надтреснутый. Читал он невнятно и негромко, « бурчал себе под нос », как говорили про него.