Записки русского крестьянина

Много новых вопросов возникло при чтении Первой пчелки, на которые, к сожалению, учитель наш не мог дать ответов. Он сам по общему развитию мало отличался от своих учеников, и моя любознательность, которая начинала обуревать меня, оставляла его равнодушным.

Иван Капитонович плохо объяснял даже грамматические правила. Арифметических же правил он совсем не объяснял, потому что сам их не знал. Учились мы механически : списывали и заучивали наизусть, как в книжке было написано. По русскому языку это было возможно : у нас была элементарная грамматика Некрасова. По арифметике же учебника не было ; учитель сам должен был объяснять нам арифметические правила. Он объяснил хорошо четыре арифметических действия, а что следовало дальше ? Он сам не знал. Мы встретили непреодолимые затруднения, когда дошли до решения задач на все арифметические действия. Мы не знали той простой истины, что без рассуждения, без построения порядка действия нельзя правильно решать задачи. Если мы находили решение, то лишь по наитию. Все наши усилия сводились к отысканию цифры, указанной в ответах, в конце задачника. Если наша цифра совпадала с цифрой учебника, значит, задачка решена правильно. Техника решения состояла в ряде действий, производимых наугад. Так решал задачи и сам наш учитель. Задаст, бывало, нам одну-две задачки на дом и сам их решает у себя. Случалось, что решение задачки не совпадало с ответом в задачнике, тогда как у какого-нибудь ученика решение «выходило » Учитель спрашивал, как он решил задачку. Ученик объяснял : « Сначала я сложил, потом вычел, а потом разделил, но так решение у меня было неправильное. Я попробовал иначе. Сначала я вычел, потом сложил и потом разделил. Но и так у меня не вышло. Тогда я сначала разделил, потом сложил и потом вычел и тогда я получил верный ответ. » Иван Капитонович совершенно удовлетворялся таким объяснением, а товарищи считали удачника очень « башковитым »* в арифметике.

Так кое-как Ивану Капитоновичу удалось довести до конца наше учение.

В 1893-ем году состоялся первый выпускной экзамен. От представляющихся к экзамену требовалось : написать небольшую диктовку с расстановкой знаков препинания, решить одну из несложных задач и прочесть наизусть одно небольшое стихотворение, или прочитать по книжке коротенький рассказ и ответить на несколько вопросов священнику по священной истории, или же прочитать какую-нибудь молитву.

Иван Капитонович начал нас готовить к экзамену чуть не с Рождества. Он больше всего боялся, что мы не сумеем правильно расставить знаки препинания. Эта почти ежедневная подготовка заключалась, главным образом, в том, как он будет держаться на экзамене, как он будет подсказывать нам знаки препинания и правописание трудных слов. Он плохо верил в наши знания и считал эти правила слишком сложными для нас. Он придумал особенный способ подсказывать нам. « Если после продиктованной фразы, я возьмусь за пуговицу моего пиджака, значит, поставить точку. Если же нужно поставить точку с запятой, то я возьмусь за пуговицу и еще сделаю рукой движение в воздухе, которое напомнит вам запятую. Когда нужно поставить запятую, я поднесу руку к усам, а для двоеточия я возьмусь за две пуговицы на пиджаке. » Для вопросительного знака Иван Капитонович решил высморкаться, а для восклицательного знака покашливать. « Для ’ ять ’ (i) * я буду повышать голос, а для беглого ’ е ’ — понижать ». И еще другие жесты.

Наступил день экзамена. У всех нервы были напряжены, а у нас, малышей, от страха коленки тряслись. Священник отслужил молебен. Экзаменаторы уселись за стол, покрытый зеленым сукном, нас посадили за парты. Экзамен начался. Бедный Иван Капитонович ! Он растерялся больше, чем мы. Начал он диктовать. Губы у него посинели, сам он побледнел. Язык плохо слушался его. Все условные знаки, которые он так долго внушал нам, выскочили у него из головы. Его голос и речь изменились. Он заикался. Он запутался в своей системе подсказывать нам знаки препинания и правописания. Впрочем, мы были так взволнованы, что не могли бы следить за знаками Ивана Капитоновича, если бы даже он сохранил свое хладнокровие.

Нас было всего восемь кандидатов и кандидаток, дошедших до конца обучения и допущенных к выпускному экзамену. Экзаменаторов было почти столько же, сколько и кандидатов. В числе их находились : земский начальник, архимандрит* (т.е. начальник над нашим священником) и еще какие-то лица. Их присутствие еще больше вызывало в нас робость. Как была написана нами диктовка ? Правильно ли решена задачка ? Хорошо ли мы ответили экзаменаторам ? Одному Богу да экзаменаторам было известно. Сами же мы не отдавали себе отчета.

Все мы были признаны достойными получения свидетельства об окончании школы. Экзаменаторы поздравили наших родителей, ожидавших в ограде церкви. И вот мы стали первыми « грамотеями » нашего села. Из восьми, выдержавших экзамен, пятеро были крестьянские дети. Все они, кроме меня, через небольшой промежуток времени опять превратились почти в безграмотных. Они могли еще написать свою фамилию и, с грехом пополам, читать по церковнославянски. На экзамене я, как, очевидно, и другие, не блистал и похвального листа не получил, что сильно огорчило мою мать.

Зимой я часто болел. Вначале я схватил, как это мне теперь представляется, воспаление легких, и вот при каких обстоятельствах.

Как раз перед оттепелью и вскрытием реки отец взял меня с собой в город Усмань. Дорога была еще покрыта снегом. Мы приехали в город рано утром, по морозу. Но во второй половине дня погода изменилась : пошел сильный теплый дождь с ветром и лил, не переставая. При нашем отъезде открытая степная местность, через которую приходилось возвращаться домой, превратилась в сплошное озеро. На протяжении 22 верст сани не скользили по дороге, а плыли, и я должен был в них стоять с мокрыми ногами. Приехав поздно вечером к месту, где надо было переезжать, мы увидели, что лед на ней вздулся и около берегов был залит водой. Переезжать на другой берег было опасно : можно было и лошадь утопить и самим вместе с лошадью утонуть. Нам пришлось повернуть обратно и переночевать в селе, которое находилось в трех верстах от нашего дома. Только по приезде в это село я смог раздеться и высушить свою одежду. Меня сейчас же уложили на печку, но у меня начался озноб и сильный жар. На утро меня привезли домой в бессознательном состоянии. Более трех недель я находился между жизнью и смертью, без всякой медицинской помощи.

Не оправившись как следует от этой болезни, я заболел малярией. Приближение ее начинается появлением неприятного вкуса во рту, потом становится, как говорится, « не по себе », и, наконец, сильный жар, который доходит быстро до 40° и больше. Все тело охватывает озноб, и буквально трясет, почему в народе и называют эту болезнь « трясучкой ». Больной стучит зубами, « зуб на зуб не попадает ». На больного накидывают все возможное тряпье, но ничто не помогает. Но скоро больному становится невыносимо жарко. Он сбрасывает с себя все, что на него навалили. И в то же время им овладевает безграничная усталость. Он не имеет силы пошевельнуть ни одним мускулом. У него ощущение, что все кости его тела перемолоты, а во рту невыразимо сухо.

Приступы болезни вначале повторялись каждый день, потом каждые два-три дня и всегда в один и тот же час. В промежутке между двумя приступами силы восстанавливались очень медленно. Малярия продолжалась у меня все лето. Осенью и зимой она исчезала, а весной, с появлением комаров, она вновь возвращалась. Окончательно я от нее избавился только через несколько лет, когда оставил свое село и поступил в низшую сельско-хозяйственную школу. Эта болезнь меня истощила, и вот почему я не был в хорошем физическом состоянии во время экзаменов.

Несколько слов об обучении в сельской школе.

В конце XIX века наряду с церковно-приходскими школами существовали и другие, основанные Земством и содержащиеся на его счет.

Земские школы не зависели от духовенства. Они ставили своей главной целью дать общеобразовательное воспитание крестьянским детям, привить им любовь к серьезному чтению, научить понимать явления природы и окружающую среду. Они были лучше организованы и лучше снабжены учебными пособиями. Вся их программа была шире и направлена более целесообразно. Учительский состав был более подготовлен к преподавательской деятельности и более культурный ; часто учителя выбирали эту профессию по призванию, из любви к детям. Следовательно и полученные результаты были несравнимы с результатами церковных школ. Кончившие эти школы не забывали того, чему они научились, и становились более сознательными членами крестьянского общества.

Иное положение было в церковно-приходских сельских школах. По сущности своей они были противоположны земским школам.

Со времен обер-прокурора Святейшего Синода* духовенство было проникнуто идеей, что просвещение масс было причиной неверия и революционного движения. Чтобы бороться с этим нужно противопоставить религиозно-патриотическое воспитание. Это и было положено в основу обучения в церковно-приходских школах. В них просвещение не было самостоятельной и довлеющей целью, но лишь средством научить детей молиться, бояться Бога и любить царя. Поэтому-то в них и начиналось обучение с чтения церковно-славянских книг; нужно было уметь читать псалтырь и хорошо читать молитвы. Школы были, в действительности, под наблюдением священников. Они, частью, содержались за счет приходов*. Средства в их распоряжении были очень скромные, поэтому они были организованы хуже. Их учительский состав набирался, главным образом, из детей священников, неудачников, не преуспевших в своем учении, или таких, которые, по бедности или неспособности, не могли продолжать своего образования. По этой причине учителя церковно-приходских школ были плохо подготовлены к преподаванию и не оказывали никакого влияния ни на своих учеников, ни на окружающее население. Дети, окончившие эти школы, не заражались в них ни любовью к учению, ни желанием к усовершенствованию. Большею частью, они становились полуграмотными или совсем безграмотными, неспособными читать и понимать самые простые рассказы, а тем более газеты.

Такой школой была и наша церковно-приходская школа, в которой я начал учиться грамоте. Для меня открылся новый мир*.

Наш дьячок, когда учил нас читать и писать, научил нас и пению. Когда приехал к нам новый, настоящий учитель, дьячку пришла мысль создать церковный хор. Получив на то благословение священника, он приступил к делу.

Это был второй год существования школы, и школьников стало больше. Это дало дьячку возможность подобрать таких, у которых был хороший голос и хороший слух.

Во время моей болезни составился хор, без меня. И хор начал даже петь в церкви по праздничным дням. Моей матери очень хотелось, чтобы и я пел в хоре. Но дьячок уже сделал свой выбор и не мог знать ни моего голоса, ни слуха.

В одно из воскресений во время обедни*мать сказала мне, чтобы я пошел на клирос* и присоединился к хористам. Я боялся, что дьячок прогонит меня. Но мать настояла на своем, напутствуя словами : « Коли* дьячок будет тебя прогонять, скажи ему, что ты очень хочешь петь. » Так я и сделал, как наказывала мне мать, и когда дьячок, увидя меня в хоре, строгим тоном спросил меня : « Зачем ты сюда пришел ? Чей ты ? » Я ему ответил, как учила мать. — « А, так ты сын Самой-лихи, » (так все звали мою мать) проворчал он только. Так я и остался в хоре. Дьячок не пожалел, что оставил меня. Оказалось, что у меня хороший голос, очень хороший слух и большая музыкальная память. Скоро я стал солистом с двумя другими мальчиками, первым дискантом и первым альтом, а позже и чтецом и даже заместителем дьячка в церковных службах.