Сгоревшая жизнь

– Что же это? Что это? – Я всхлипываю от бессилия и пячусь вон из кухни.

В темной прохладе коридора немного прихожу в себя и даже пытаюсь что-то понять. В обрывках мыслей обнаруживается одна уцелевшая, и я немедленно отправляюсь ее проверять.

На лестничной площадке на секунду задумываюсь и выбираю квартиру Трофимовых – здравомыслящих людей, без всяких, как говорили раньше, «интеллигентских штучек».

– Дядя Коля, – умоляюще тяну я, преданно глядя в узкое кривоносое лицо, – вы маму давно видели?

– Так ведь… – Он проглатывает что-то и неуверенно предполагает: – Тебе, поди, скучно там одной-то? Иди к нам, чайку попьешь, отойдешь. Померла твоя мама, слышишь? Что уж тут сделаешь? Меньше думай об этом.

Я говорю совсем жалобно:

– Дядя Коля, а вы не могли бы на секунду зайти ко мне? На кухню. А я вас здесь подожду.

– А чего там? – Он насторожился, но участливость все же взяла верх. – Ладно, загляну.

Стоя у полуприкрытой двери, я слежу, как он останавливается в начале маленького коридорчика, ведущего на кухню.

– Коля? – раздается возглас матери. – Что, дверь была не заперта?

– Ну да, – ничуть не удивившись, говорит Трофимов. – Я покурить вышел, гляжу – открыто у тебя. Думаю, дай-ка проверю, вдруг воры какие завелись?

– Да что ты! – беспечно отзывается она. – Что у нас брать-то? К двум библиотекарям и студенту никакие воры не полезут.

А-а… Я с трудом перевариваю услышанное. В этом мире, который начинается за порогом, я, оказывается, как и мечтала, работаю в библиотеке. Бескорыстное, полуголодное существование… Я не пошла этой дорогой. Хватило ума уцепиться за кое-что более весомое. А эта Марина, то есть я, то есть…

Запутавшись, я чуть не пропускаю появление соседа. Его физиономия безмятежна, как будто и не он сию секунду перескочил из одного мира в другой.

– Все нормально, – бодро сообщает он. – Неприятель не обнаружен. Объект пуст.

Меня коробит его воинствующая жизнерадостность, но я глупо улыбаюсь и отступаю от двери: возвращаться в мир, где не существую, сейчас мне просто не под силу. Я готова остаться в холодном, пропитанном подвальными испарениями подъезде или бросить этот заколдованный дом к чертовой матери и уже делаю неуверенный шаг к лестнице, как вдруг вспоминаю о сыне. Если здесь существуем мы с Сергеем, то должен быть и Ромка! И пусть даже он не увидит меня, зато я смогу смотреть на него, касаться упругого маленького тела, целовать. Мой сын ничего не почувствует и будет звать мамой ту, другую, не существующую на самом деле. Впрочем, как разобраться, кто из нас существует?

– Так что, пойдем чайку выпьем? – нетерпеливо спрашивает забытый мной дядя Коля, но я уже подхожу к своей двери и отчаянно хватаюсь за ручку. – Ну гляди… Сидишь там одна, вот и мерещится бог знает что.

«Нет, – думаю я почти весело. – Теперь одиночество мне не грозит. Словно невидимый зритель, я буду следить за своей собственной жизнью, хоть и не смогу принять в ней участия. Хотя… Разве это моя жизнь? Скорее, то, что происходит за этим порогом, можно назвать другим вариантом моей жизни. Такой она могла быть, если бы в какой-то момент я не ошиблась тропинкой. Ошиблась? Что я говорю? Разве настоящая прожитая мною жизнь была ошибкой?»

Замираю на пороге, облизывая колючие от морозного одиночества губы, и говорю себе: да, подружка, ты жила не так, как мечталось, и то, что ты осталась одна среди живых людей, – это ведь говорит само за себя. Ты жила нечестно и неискренне. Ты грешила, изворачивалась, лгала. Ты превратила свою жизнь в череду перетекающих одно из другого маленьких преступлений. Впрочем, разве преступление может быть маленьким? Разве убить в человеке душу менее ужасно, чем умертвить его тело? Сделав это с мужем, я осиротила сына, и Бог отказался от меня. Нет, не отказался, он придумал мне наказание… Что ж, я покоряюсь Твоей воле».

Пробравшись в свою комнату, я замираю в уголке дивана, бессмысленно уставившись в телевизор. Меня уже тошнит от попыток догадаться, как я оказалась в этом мире, и нет желания принуждать себя к работе мысли. «Все в божьей власти», – покорно думаю я и перевожу взгляд на янтарный циферблат настольных часов. В это время мой мальчик всегда был дома, вспоминаю я и не удивляюсь, услышав звонок. Его басовитый громкий гудок тревожной сиреной возвращает меня к действительности, в которую уже врывается тонкий веселый голос. Застонав от счастья и бессилия, бегу к двери и падаю коленями в темные пятнышки влаги, расползающиеся от Ромкиных валенок. Он громко рассказывает, что будет медвежонком на новогоднем утреннике, и не чувствует моих робких касаний.

– Ты здесь, ты мой, – шепчу я и начинаю реветь по-бабьи неудержимо и откровенно, только он не слышит меня.

Его уже манят игрушки, рассыпанные в углу, он бежит в комнату, плюхается прямо на голый пол. Я хочу крикнуть, чтобы он сел на коврик, и в беспомощном отчаянии ударяю себя кулаками по коленям. И тут вспоминаю, что в двух шагах стоит та, вторая Марина, которую сейчас я почти ненавижу. На ней мои старые, еще институтские сапоги и дешевая шуба из искусственного меха. Моих вещей уже нет в этом доме, и неизвестно куда и когда они исчезли. Теперь мне не суждено выйти за порог, невольно не украв чужой одежды. Но стоп! О чем это я думаю в такую минуту?

Я смотрю в ее раскрасневшееся лицо и сжимаюсь оттого, сколько в нем блеска: глаза, зубы, снег на шапочке – все весело искрится и дразнит меня беспечной радостью, молодостью, чистотой. Ей незнакомо ловкачество, ведь в библиотеке не разживешься. Она не изменяет мужу: такие, как Вадим, не заглядывают в читальни. И я начинаю мучительно и недобро завидовать ее проблемам, ее нищете… У нее есть все, чего я сама себя лишила.

Она отправляется ужинать, и голод предательски подбирается к моему желудку. Поздно вечером, когда все лягут, я буду нищенкой подбирать объедки с их небогатого стола. Я буду их домовым, бесплотным наблюдателем, безмолвным судьей своей несостоявшейся жизни.

Возвращается из кухни мама и садится рядом со мной. Вглядываясь в обмякшее, нездоровое лицо, я с кощунственным удивлением думаю: почему здесь, в этой жизни, она не умерла? Что не удержало ее в нашей и сохранило здесь? Как теперь вспомнить движение плеча, подтолкнувшее к могиле?

Прибегает Ромка и с разбегу прыгает на диван рядом с бабушкой, но с обратной стороны от меня.

– Покушал? – Она пытается прижать его непоседливое тельце, которое вывертывается из ее объятий.

– Да, – нетерпеливо бросает он и отползает к своим игрушкам, – грибок съел.

– Какой грибок?

– Розовый, – беспомощно объясняет Ромка, – с ножкой.

– Пирожное, – подсказываю я, но сын не слышит. – Песочное…

Я затравленно разглядываю мальчика в зеленой байковой рубашонке, какую никогда не надела бы своему сыну, и вдруг отчетливо понимаю, что это не мой ребенок и рядом не моя мать. Она умерла почти пять лет назад, а мой Ромка украден, увезен, исчез, и мне уже не увидеть его, потому что вырваться отсюда, из этого жуткого фильма, не суждено. Моим мужичкам, моим мальчикам, некуда вернуться, наше жилище занято. И где они оба – по ту или по эту сторону экрана? Да и существуют ли на самом деле?

– Ты победил, – говорю я, глядя поверх оконной изморози в глубокое пространство неба. – Я поняла Твой приговор, но слишком люблю жизнь, чтобы оставаться в ней зрителем. Мне страшно, Господи, и горько, что Ты не простишь этот новый грех, но я сумею победить свое малодушие. Я не хочу быть похороненной заживо. Я ухожу…

…Тело обнаружили только весной, когда сошел лед».