Кровавая луна

ПРОЛОГ

— Осло, — сказал мужчина, поднося стакан виски к губам.

— Твой любимый город? — спросила Люсиль.

Он уставился перед собой, казалось обдумывая ответ, прежде чем кивнуть головой. Она пристально смотрела на него, пока он пил. Он был высок: даже сидя на барном стуле, он значительно возвышался над ней. Должно быть, он был на десять, а может и двадцать лет моложе, чем она, в её семьдесят два года. Сложно понять возраст алкоголика. Его лицо и тело казались вырезанными из дерева: худые, чёткие и жёсткие. Бледная кожа, сетка синих капилляров, отчётливо видневшаяся на носу, вкупе с покрасневшими глазами и радужкой цвета полинявшей джинсы, наводили на мысль, что жил он тяжело. Пил тяжело. Больно падал. Но и, возможно, также крепко любил, поскольку за те месяцы, что он стал постоянным клиентом бара «Твари», она замечала мелькающую в его глазах боль. Как побитая собака, вышвырнутая из стаи, всегда сам по себе в конце барной стойки. Рядом с Бронко, механическим быком Бена (владельца бара), которого он забрал со съёмок невероятно дрянного фильма «Городской ковбой», где он работал реквизитором. Это служило напоминанием о том, что Лос-Анджелес был городом, построенным отнюдь не на успехах в кино, а на мусорной куче людских и финансовых неудач. Более восьмидесяти процентов всех снятых фильмов были полнейшим провалом и потерей денег: здесь самый большой процент бездомного населения в США, плотность которого сопоставима с Мумбаи. Пробки на дорогах старались задушить всё живое в городе, хотя уличные преступления, наркотики и насилие могли их в этом опередить. Но солнце светило. О да, эта чёртова Калифорнийская лампа стоматолога никогда не выключалась, она безжалостно светила, заставляя все безделушки в этом фальшивом городе сверкать как настоящие бриллианты, как подлинные истории успеха. Если бы они знали их истинную цену. Как знала её она, Люсиль, потому что она была там, на сцене. И за кулисами.

Мужчина, сидящий рядом с ней, определённо никогда не был на сцене, она узнавала людей из этой индустрии моментально. Но он также не выглядел как человек, смотрящий на сцену с восхищением, надеждой и завистью. Он был больше похож на того, кому всё это глубоко безразлично. На человека, увлечённого чем-то своим. Музыкант, возможно? Один их тех типов, похожих на Фрэнка Заппу, сочиняющих свою непостижимую музыку в подвале здесь, в Лорел-Каньоне, которые не стали — и никогда и не станут — известными?

После пары его визитов, Люсиль и новенький стали обмениваться кивками и короткими приветствиями, как обычно делают утренние посетители в барах для сильно пьющих. Но сегодня она впервые подсела к нему и угостила выпивкой. Или точнее, она оплатила напиток, который он заказал, увидев, как Бен возвращает ему кредитную карту с выражением лица, говорящем, что лимит исчерпан.

— Но любит ли Осло тебя? — спросила она. — Вот в чём вопрос.

— Едва ли, — ответил он.

Когда он провёл рукой по коротким, грязно-светлым с проседью волосам, она заметила, что вместо среднего пальца у него металлический протез. Он не был красавцем, и багровый шрам в форме буквы «J» от угла рта до уха — будто он был рыбой, попавшейся на крючок, — не помогал делу. Но было в нём что-то, что-то почти привлекательное и слегка опасное, как у некоторых её коллег здесь в городе. Кристофер Уокен. Ник Нолти. Ещё он был широкоплеч. Хотя так могло казаться из-за того, что остальная часть его тела была такой худой.

— Ага, их-то мы и хотим больше всех, — сказала Люсиль. — Тех, кто не любит нас в ответ. Тех, кто, нам кажется, полюбит нас, просто старайся мы чуть сильнее.

— Итак, чем ты занимаешься? — спросил мужчина.

— Пью, — ответила она, поднимая свой стакан виски. — И кормлю котов.

— Хм.

— Полагаю, на самом деле ты хочешь знать, кто я такая. Ну, я… — она отпила из стакана, раздумывая, какую версию ему предложить. Ту, что для вечеринок, или правду. Она поставила стакан, остановившись на последнем варианте. К чёрту. — Актриса, сыгравшая одну большую роль. Джульетта, в лучшей по сей день экранизации «Ромео и Джульетты», но которую теперь никто уже не помнит. Одна главная роль звучит не очень впечатляюще, но всё же это больше, чем могут получить большинство актёров в этом городе. Я была замужем три раза, дважды за состоятельными кинорежиссёрами, от которых ушла с выгодными соглашениями о разводе, что тоже больше, чем достаётся многим актёрам. Третий муж был единственным, кого я любила. Актёр, красивый как Адонис, без денег, дисциплинированности и совести. Он растратил мои деньги до последнего пенни и бросил меня. Я до сих пор люблю его, гори он в аду.

Она допила свой стакан, поставила его на барную стойку и подала сигнал Бену налить ещё.

— А поскольку меня всегда влечёт то, чего я не могу получить, я вложила деньги, которых у меня нет, в кинопроект с заманчивой главной ролью для пожилой дамы. Проект с интеллектуальным сценарием, актёрами, которые действительно могут играть, и режиссёром, который дал бы людям пищу для размышления. Одним словом, любой рациональный человек понял бы, что такой проект обречён на провал. Вот кто я — мечтательница, неудачница, типичный житель Лос-Анджелеса.

Мужчина со шрамом в форме буквы «J» улыбнулся.

— Что ж, хватит с меня самоуничижения, — сказала она. — Как тебя зовут?

— Харри.

— Ты не очень разговорчив, Харри.

— Хм.

— Швед?

— Норвежец.

— Бежишь от чего-то?

— Вот так это выглядит?

— Да. Вижу, ты носишь обручальное кольцо. Убегаешь от своей жены?

— Она умерла.

— А, убегаешь от горя. — Люсиль подняла свой стакан для тоста. — Хочешь знать место, которое я люблю больше всего? Оно прямо здесь, в Лорел-Каньоне. Но не сейчас, а в конце шестидесятых. Тебе стоило побывать там, Харри. Если ты уже был рождён тогда.

— Ага, это я уже слышал.

Она указала на фотографии в рамках на стене позади Бена.

— Все музыканты зависали здесь. Кросби, Стиллз, Нэш… Как звали последнего парня?

Харри снова улыбнулся.

— «Мамас энд Папас», — продолжала она. — Кэрол Кинг. Джеймс Тейлор. Джони Митчелл, — она сморщила нос. — Она выглядела и разговаривала, как ученица воскресной школы, но спала кое с кем из вышеупомянутых. Даже вцепилась своими когтями в Леонарда — он прожил с ней месяц или около того. Мне позволили позаимствовать его на одну ночь.

— Леонарда Коэна?

— Единственного и неповторимого. Очаровательный и милый мужчина. Он научил меня немного искусству стихосложения. Большинство людей совершает ошибку, начиная с единственной хорошей строки, а затем добавляют едва ли приличную диссонансную рифму1. Хитрость заключается в том, чтобы перенести эту рифму в первое предложение, тогда никто её не заметит. Просто взгляни на банальную первую строку песни «Hey, That’s No Way to Say Goodbye»2 и сравни её с красотой второй строки. В обоих предложениях есть настоящая элегантность. Мы слышим это так, потому что считаем, что автор думает в той же последовательности, в которой пишет. Это не удивительно: люди склонны верить, что происходящее — результат произошедшего ранее, а не наоборот.

— Хм. То есть происходящее — результат того, что случится в будущем?

— Именно, Харри. Ты это понимаешь, не правда ли?

— Не уверен. Можешь привести пример?

— Конечно, — она допила свой напиток. Должно быть, он услышал что-то в её тоне, потому что поднял одну бровь и быстро обвёл взглядом бар.

— Сейчас я рассказываю тебе, как задолжала денег за фильм, который так и не вышел в прокат, — сказала она, глядя сквозь грязное окно с полузакрытыми жалюзи на пыльную парковку снаружи. — Это не совпадение, а скорее следствие того, что произойдёт. У бара возле моей машины припаркован белый «Шевроле Камаро».

— С двумя мужчинами внутри, — ответил он. — Он стоит там уже двадцать минут.

Она кивнула. Харри только что подтвердил, что она не ошиблась в своей догадке о сфере его деятельности.

— Я заметила эту машину возле моего дома в Каньоне сегодня утром, — сказала она. — Нельзя назвать большой неожиданностью, они уже делали мне предупреждение и угрожали прислать коллекторов. Неофициальных. Этот кредит был дан не банком, если ты меня понимаешь. Теперь, когда я пойду к своей машине, эти джентльмены вероятно захотят поговорить со мной. Догадываюсь, что они — профессионалы в деле предупреждений и угроз.

— Хм. И для чего рассказывать это мне?

— Потому что ты коп.

Снова он поднял бровь.

— Я?

— Мой отец был копом и, очевидно, вы, ребята, узнаваемы по всему миру. Суть в том, что я хочу, чтобы ты вёл наблюдение за происходящим. Если они станут кричать и угрожать, я бы хотела, чтобы ты вышел на крыльцо и… ну ты понимаешь, выглядел как коп, чтобы они отвалили. Слушай, я вполне уверена, что до этого не дойдёт, но я бы чувствовала себя более безопасно под твоим присмотром.

Харри некоторое время изучал её.

— Окей, — сказал он просто.

Люсиль была удивлена. Не слишком ли легко он позволил уговорить себя? В то же время в его глазах было нечто непоколебимое, заставившее её поверить ему. С другой стороны, она верила и Адонису. И режиссёру. И продюсеру.

— Я ухожу, — сказала она.

Харри Холе держал стакан в руке. Слушал практически беззвучное шипение тающих кубиков льда. Не пил. Он был на мели, на самом дне, и собирался насладиться этим напитком на улице. Его взгляд сосредоточился на одной из картин на стене за барной стойкой. Это была фотография одного из любимых писателей его молодости, Чарльза Буковски, на фоне фасада «Тварей». Бен говорил ему, что она была сделана в семидесятые. Буковски стоял в обнимку с приятелем на рассвете, оба были в гавайских рубашках, глаза блестят, зрачки размером с булавку, с триумфальной улыбкой, будто они только что достигли Северного Полюса после изнурительного путешествия.

Харри опустил глаза и взглянул на кредитную карту, которую Бен бросил на барную стойку перед ним.

Лимит исчерпан. Пусто. Ничего не осталось. Миссия выполнена. Она заключалась в том, чтобы пить до тех пор, пока действительно не останется ничего. Ни денег, ни дней, ни будущего. Всё, что ему оставалось, это проверить, хватит ли ему смелости — или трусости — закончить всё это. Под матрасом в его комнате в гостевом доме лежал пистолет «Беретта». Он купил его за двадцать пять долларов у бездомного парня, живущего в одной из голубых палаток вдоль Скид-Роу. В пистолете было три пули. Он положил кредитную карту на ладонь и сжал её пальцами. Повернулся, чтобы посмотреть в окно. Посмотрел на пожилую даму, гордо идущую к парковке. Она была такой маленькой. Лёгкая, хрупкая и сильная, как воробей. Бежевые брюки и подобранный в тон короткий пиджак. Было что-то из восьмидесятых в её устарелой, но со вкусом подобранной одежде. Она шла так же стремительно, как входила в бар каждое утро, появляясь эффектно для аудитории от двух до восьми человек.

— Люсиль пришла! — провозглашал Бен, прежде чем безо всяких просьб начать для неё смешивать её обычный яд, виски сауэр.

Но не то, как она входила в комнату, напоминало Харри его мать, умершую от рака в онкологической клинике «Радиум», когда ему было пятнадцать, всадив тем самым в его сердце первую пулю. А мягкий, улыбчивый и в то же время грустный взгляд Люсиль, говоривший о добром, но покорном сердце. То беспокойство, с которым она расспрашивала кого-то о последних новостях, их здоровье, любовной жизни, друзьях и родных. И то уважение, которое она проявила к Харри, позволив ему мирно сидеть в самом конце барной стойки. Его мать, неразговорчивая женщина, которая была серым кардиналом семьи, её нервным центром, которая тянула за ниточки так незаметно, что любой мог с лёгкостью поверить, что это отец принимал решения. Его мать, которая всегда была готова тепло его обнять и всегда его понимала, которую он любил больше всех на свете, и ставшую, впоследствии, его ахиллесовой пятой. Как в тот раз, во втором классе, когда послышался мягкий стук в классную дверь, и показалась его мать с коробкой для завтрака, которую он забыл дома. Лицо Харри автоматически засияло при виде её, пока он не услышал смех некоторых одноклассников. После этого он вылетел из класса к ней в коридор и яростно отчитал за то, что она его позорит, она должна уйти, еда ему не нужна. Она лишь грустно улыбнулась, отдала коробочку с завтраком, погладила его щёку и ушла. Позже он об этом не заговаривал. Разумеется, она всё поняла, как всегда понимала. И когда он отправился спать в тот вечер, то тоже понимал, что не она была причиной его смущения. А то, что все вокруг увидели. Его любовь. Его уязвимость. В последующие годы он несколько раз порывался извиниться, но, вероятно, это показалось бы просто глупым.