Из грязи и золота

Дымом. Может быть, смертью, но если это смерть — сейчас, пока разум еще спит, Клавдий готов был принять такую смерть.

Золотой и алый хаос. Что-то изломанное, сросшееся и изломанное снова, хрупкое и зыбкое, оживающее в такт прикосновениям и движениям губ.

Столько золота и столько зла. Столько горечи и грязи, сколько может быть только в живом человеке.

Разве мог он теперь сомневаться.

…

— Охренеть теперь, это как вообще?! — ошеломленно прошептал Айзек.

Рихард еще ничего не видел, но уже знал, что нужно прямо сейчас садиться в абру и плыть в город, а если не будет абры — плыть без нее. Они с Айзеком стояли на пороге комнаты Тамары, и это были совсем не те слова, которые он хотел услышать.

Конечно, Рихард никуда не поплыл. Он отодвинул Айзека и несколько секунд разглядывал комнату.

Действительно, охренеть.

Комната была пуста, только на полу у кровати — несколько пятен крови.

— Поль ее проверяет? — спросил Рихард, опускаясь на колени рядом с пятнами.

— Только по браслету, — пробормотал Айзек.

— Тогда не говори ему, что она сбежала. Пока… не говори.

Рихард выпрямился и показал ему раскрытую ладонь.

На ладони серебрились несколько усиков датчиков и расстегнутый браслет.

…

Когда Клавдий снова открыл глаза, где-то далеко стонал и гудел аэробусами и кэбами просыпающийся город. Клавдию казалось, что он видит, как в утреннем сумраке белое и синее чудовище отряхивается ото сна и вылизывает собственные тени, дремлющие на песке.

Он все еще ничего не видел. И Марш все еще была рядом — лежала на его плече, с той стороны, где горячо пульсировала под повязкой незатянувшаяся рана. Марш ее не тревожила. Не могла тревожить, но почему-то могла усмирить.

— Клавдий? — прошептала она. — Это я изобрела пауков, которые взорвали центр Лоры Брессон.

— А я изобрел рыбью кость, — глухо ответил он.