Жизнь и приключения Максима Горького по его рассказам

В доме деда

После смерти отца приехала в Астрахань бабушка, Акулина Ивановна, и увезла Алешу и его мать на родину, в Нижний.

В маленькой каюте парохода, взобравшись на узлы и сундуки, смотрел Алеша в окно, выпуклое и круглое, точно глаз коня. За мокрым стеклом бесконечно лилась мутная, пенная вода. Когда она, вскидываясь, лизала стекло, Алеша каждый раз спрыгивал на пол.

— Не бойся, — говорила бабушка и, легко приподняв его мягкими руками, снова ставила на узлы.

Алеша знал, что бояться нечего, но не мог удержаться, — так неожиданно вода кидалась на него.

Бабушка, круглая, большеголовая, с огромными глазами и смешным рыхлым носом, была вся какая-то черная, мягкая и казалась Алеше удивительно интересной. Говорила она ласково, весело и складно, а двигалась легко и ловко, точно большая кошка.

На палубе бабушка совсем расхлопоталась.

— Ты гляди, как хорошо-то! — говорила она, переходя от борта к борту и шумно радуясь, словно сама была не больше своего внука.

Было в самом деле хорошо. Погода была славная, небо ясно, берега точно шиты зеленым шелком, а по берегам — города и села, похожие издали на пряничные.

Хороши были и сказки бабушкины, что рассказывала она Алеше во время долгого путешествия.

Говорит, точно поет, и чем дальше, тем складней.

Алеша слушает и просит:

— Еще!

— А еще вот как было: сидит в подпечке старичок-домовой, занозил он себе лапу лапшой, качается, хныкает: «Ой, мышеньки, больно, ой, мышата, не стерплю!»

Подняв ногу, бабушка хватается за нее руками, качает ее на весу, смешно морщит лицо, словно ей самой больно. Вокруг стоят матросы — бородатые ласковые мужики, — слушают, смеются, хвалят ее и тоже просят:

— А ну, бабушка, расскажи еще чего!

Потом говорят:

— Айда ужинать с нами!

Ужинать с ними было очень весело. Сами они пили водку, Алешу же угощали арбузом и дыней.

Когда приехали в Нижний, к борту парохода подплыла большая лодка со множеством людей, подцепилась багром к спущенному трапу, и один за другим люди из лодки стали подниматься на палубу. Впереди всех быстро шел небольшой сухонький старичок в черном длинном одеянии, с рыжей, как золото, бородкой, с птичьим носом и зелеными глазками. Это был дедушка. Он быстро вертелся, поворачиваясь то к тому, то к другому, и не просто говорил, а кричал, взвизгивая и прибавляя:

— Эх, вы-и…

И когда до Алеши доносился этот долгий звук «и-и», ему становилось как-то зябко и скучно.

Позади деда молча шли дядья Михаил и Яков. У обоих были мальчишки-сыновья, и обоих сыновей звали Сашами.

Бабушка толкала Алешу вперед, чтобы со всеми здоровался да кланялся бы. А он и вовсе растерялся.

Съехали с парохода и пошли толпой по улице, мощенной крупным булыжником.

И взрослые, и дети не понравились Алеше.

Взрослые были какие-то серые и скучные, дети — тихие и пугливые.

Зато двор дома, где жил дед, был удивительный: весь завешен огромными мокрыми тряпками, всюду стояли чаны с густой разноцветной водою. В этой воде тоже мокли тряпки. Тут же стояла печь, в ней жарко горели дрова и что-то кипело, булькало, а человек с высокой лысой головой и в темных очках громко говорил странные слова:

— Сандал — фуксин — купорос…

Это была красильня. В заведение деда приносили материи и платья, их распарывали по швам и бросали в кипящие котлы. Работали дед, дядья Михаил и Яков и два работника. Один из них — Григорий Иванович — плешивый, бородатый, в темных очках, с большими ушами. Когда он сидел около котлов или мешал кипящую краску среди белых клубов пара, он похож был на доброго колдуна. Другим работником был молодой широкоплечий парень Иван, по прозвищу Цыганок, черный, как большой жук, весельчак и плясун.

По субботам, когда дед уходил в церковь, в кухне начиналась неописуемо-забавная жизнь. Цыганок доставал из-за печи черных тараканов, быстро делал упряжь, вырезал из бумаги сани, и по желтому, чисто выскобленному столу разъезжала четверка вороных, а Иван, направляя их бег тонкой лучиной, кричал:

— За архиреем поехали!

Приклеивал на спину таракана маленькую бумажку, гнал его за санями и объявлял:

— Мешок забыли. Монах бежит, тащит! Их ты!

Связывал ножки таракана ниткой; насекомое ползло, тыкаясь головой, а Ванька кричал, похлопывая ладонями:

— Дьячок из кабака к вечерне идет!

Он показывал мышат, которые под его команду стояли и ходили на задних лапах, волоча за собою длинные хвосты, смешно мигая черненькими бусинками бойких глаз.

Но особенно хорошо бьвало по праздникам, когда на кухню приходил дядя Яков с гитарой, бабушка устраивала чай с закуской; волчком вертелся Цыганок; тихо, боком приходил мастер Григорий, сверкая темными стеклами очков.

Дядя Яков настраивал гитару и играл какую-то заунывную песню. Торопливым ручьем она бежала откуда-то издали и, волнуя сердце, выманивала непонятное чувство, грустное и беспокойное. Бабушка слушала, вздыхая. Неподвижно сидел Григорий Иванович, опустив длинную бороду и поблескивая очками. Алеша сидел зачарованный, а когда песня становилась уж очень грустной, буйно плакал в невыразимой тоске. По-особому слушал Саша Михайлов — сын дяди Михаила: он весь вытягивался в сторону играющего, смотрел на гитару, открыв рот, и через губу у него тянулась слюна. Иногда он даже падал со стула, тыкаясь руками в пол, и, упав, так и сидел на полу, вытаращив застывшие глаза. А Цыганок, слушая музыку, запускал пальцы в свои черные космы и иногда неожиданно и жалобно восклицал:

— Эх, кабы голос мне, — пел бы я как, господи!

Но, бывало, дядя Яков вдруг оборвет свою музыку, ударит по струнам и закричит:

— Прочь, грусть-тоска! Ванька, становись!

Охорашиваясь, одергивая желтую рубаху, Цыганок осторожно, точно по гвоздям шагая, выходил на середину кухни; его смуглые щеки краснели, и, сконфуженно улыбаясь, он просил:

— Только почаще, Яков Васильич!

Бешено звенела гитара, дробно стучали каблуки, на столе и в шкафу дребезжала посуда, а среди кухни огнем пылал Цыганок, реял коршуном, размахнув руки, точно крылья, незаметно передвигая ноги; гикнув, приседал на пол и метался золотым стрижом, освещая все вокруг блеском шелка, а шелк, содрогаясь и струясь, словно горел и плавился.

Цыганок плясал неутомимо, самозабвенно, и казалось, что если открыть дверь на волю, он так и пойдет плясом по улице, по городу, неизвестно куда…

— Режь поперек! — кричал дядя Яков, притопывая.

Цыганок шел поперек, а музыкант пронзительно свистел и выкрикивал:

Эх-ма! Кабы не было мне жалко лаптей,
Убежал бы от жены и от детей!

Людей за столом подергивало, они тоже порою вскрикивали, подвизгивали, точно их обжигало; даже бородатый мастер хлопал себя по лысине и урчал что-то.