Кто дал вам музыку?

Р. S. Интересно, как возникло выражение «отмахнуться от чужой беды»? Спросить Робина».

Когда Робин однажды вспомнил о календарях: «А скажи, Клоди́, ты что-нибудь с ними делаешь?», она в смущении пролепетала:

— В общем, да, я в них записываю разные вещи.

Робин не нашел в этом ничего странного, и Клодине еще больше захотелось писать в календарях, потому что теперь, когда они перешли в ее полную собственность, она стала ощущать что-то вроде ответственности за эти сотни чистых страниц, которые нужно заполнить ее собственными словами. Переписывать сюда что-нибудь из газет и книг или вклеивать было бы нечестно.

И она решила написать обо всем, что она знает и что видит вокруг, о себе и о своей жизни, о Робине и его транзисторе, об их с Робином недругах, — ей хотелось, чтобы к тому времени, как календари заполнятся, в них было все, как в настоящих толстых книгах.

«Сегодня я начинаю рассказ о моей жизни, — написала она в первый день Нового года. — Раньше мой папа был очень храбрый солдат, его ранили в Арденнах. Сейчас он владелец очень крупной бензозаправочной станции, это самая крупная станция «Мобилгаз» в радиусе 30 миль. Ему 53 года, из всех отцов, каких я знаю, он самый старый. Моя мама была француженка, очень красивая, ее звали Адриенна. Она уехала с папой в Феникс, но детей у них долго не было, я родилась только через девять лет после того, как они поженились. Она назвала меня Клодиной, в честь своей покойной сестры, и умерла, так и не выйдя из родильного дома. Для папы это было очень тяжелое горе, он до сих пор от него не оправился. Я не знала маму, но с нами с тех пор живет тетя Лили и заменяет мне мать. Так все говорят. Ей 48 лет. Буду продолжать завтра».

Назавтра Клодина поднялась на чердак, устроилась на полу, поджав под себя ноги, и стала писать дальше.

«Какая у меня внешность? Ростом я 4 фута и 9 дюймов[4], а вешу 87 фунтов[5]. Тетя Лили говорит, что если я буду держать голову повыше и перестану горбиться, то когда-нибудь из меня получится изящная женщина. А сейчас пока я совсем некрасивая и готова спорить на что угодно, что такой всегда и останусь».

Она положила ручку и взяла зеркальце, которое Робин принес от дяди Берджи. У зеркальца была причудливо изогнутая пластмассовая ручка, но задняя стенка отлетела и осыпался кусочек амальгамы, так что когда в него смотришься, то в самой середине лба оказывается дырочка. Сощурившись, в дырочку можно было увидеть дерево за окном, и вместо кожи на лбу вдруг появлялась нахохлившаяся на голой ветке синичка. «Это доказывает, — писала Клодина, — что, если ты способен увидеть не только свою голову, но и то, что находится внутри головы, ты вдруг можешь обнаружить птицу на дереве там, где у тебя должны быть мозги». И она тут же сочинила стихотворение о зеркале с дырочкой, которое показывает не только человеческое лицо, но и весь мир.

Через несколько дней Клодина вырезала из газеты заголовок — «Ученый считает, что современные дети знают слишком много», принесла его наверх и вклеила в календарь. Под заголовком она написала: «Напрасно он так в этом уверен. Если бы он побывал в нашей школе, он переменил бы свое мнение. Наши ребята не знают ничего, кроме десяти самых популярных рок-н-роллов недели». Потом подумала и вычеркнула конец предложения — из дружбы к Робину. «Беда в том, что они видят по телевизору все больше и больше разных вещей, а знают все меньше и меньше. На вид они все очень умные, но мысли у них глупые».

Когда в газетах не было ничего интересного, Клодина описывала учителей («Мисс Бидуэлл над всеми смеется, а сама носит эластичные чулки от расширения вен») или своего отца («Меня очень огорчает, что он вынужден так много работать, но, с другой стороны, что бы он стал делать дома? Когда он остается со мной или с тетей Лили, он не знает, о чем с нами говорить»), себя — как сильно она меняется с каждым днем, даже голова кругом идет, хотя, когда она разглядывает себя в зеркало, все как будто по-прежнему, такая же пучеглазая, и та же дырка в середине лба. Единственно, о ком она почти не писала по причинам, не вполне ясным ей самой, была тетя Лили, хотя и ее приходилось упоминать, когда дело касалось еды, одежды или книг.

Месяцев через шесть все календари, которые хранились на чердаке, были исписаны. Клодине пришлось принести еще несколько штук из домика на заднем дворе ресторана и со старой орешины — эти Робин завернул в рваный плащ, — но и они тоже скоро кончились. Пришла весна и выбила Клодину из привычной колеи. Она бродила целыми днями по улицам или носилась с Робином на велосипеде и подолгу не прикасалась к календарям, но, оставаясь одна, все-таки о них вспоминала, словно они были оправданием ее любви к одиночеству или вообще ее существования на свете. И странное дело: как только Клодина дописала последний календарь, доведя рассказ о своей жизни до настоящего времени, и рассказала, в сущности, все, о чем ей хотелось рассказать, она заболела.

Мистер Краус лишился сна и покоя — он и всегда терялся перед болезнью, а тут еще врачи не могли определить, что с Клодиной. Как ни старалась лечить ее тетя Лили — поила бульонами, ставила компрессы, часами читала ей вслух, — лихорадка не проходила, и наконец девочку пришлось положить в больницу. Там врачи пришли к заключению, что, по-видимому, ее апатия и упадок сил вызваны инфекционным мононуклеозом — чрезвычайно распространенным среди детей заболеванием, — но поставить точный диагноз никто из них не решился. Однако все сходились на том, что болезнь Клодины затяжная и поправится она, вероятно, не скоро.

Теперь дом угнетал Лили Краус своей тишиной, хотя и раньше, когда Клодина была дома, она эту тишину редко нарушала. При мысли, что племянница где-то наверху, на чердаке, одна или с этим озорником Робином Уэлсом, Лили становилось легче на душе. А сейчас возвращаться в этот огромный безобразный дом, который встречал ее полнейшей пустотой, — нет, это было свыше ее сил. Она обрадовалась бы даже Робину с его пронзительным свистом и вечно ревущим транзистором, но он к ним больше не приходил, и она сталкивалась с ним только в коридоре больницы, где он появлялся регулярно, принося Клодине свежие новости об Эдди, Уолтере, мисс Бидуэлл и остальных.

Однажды, томясь одиночеством и тревогой, но пытаясь убедить себя, что ищет затерявшуюся библиотечную книгу — кстати, это была книга Гэвина Максуэлла о выдрах, которая очень понравилась Клодине, — она поднялась по крутой лесенке на чердак. За все время, что Клодина и Робин здесь играли, она ни разу к ним не наведалась. Может быть, Клодина просила ее не приходить и тетя Лили обещала, — она уже не помнила. Как бы там ни было, она не узнала чердака: ребята увешали стены предвыборными плакатами и серпантином, оставшимся от чьего-то дня рождения, на полу лежала вытертая до дыр соломенная циновка, а у стены стоял перекосившийся книжный шкафчик, подпертый с одного угла обломками кирпича. В шкафчике стояли три ряда старых деловых календарей. Лили вытащила один и стала рассеянно его перелистывать.

Когда несколько часов спустя она сходила по лесенке вниз, ноги у нее болели от долгого сидения на корточках. Она прошла к себе в комнату и села за стол, за которым вела запись домашних расходов и деловую переписку Фреда. Но сейчас она написала на конверте адрес своей школьной подруги Джозефины Шефер, которая уже много лет работала секретарем в каком-то процветающем нью-йоркском издательстве. Потом принялась за письмо: «Дорогая Джо, посылаю тебе бандеролью дневники, которые я только что нашла. Они все пронумерованы по порядку, ты увидишь. Писала их Клодина, которая, судя по всему, тайком пристрастилась к этому занятию. Сказать откровенно, я не знаю, как мне с ними поступить, я подумала и решила послать их тебе. Может быть, у вас в издательстве есть кто-нибудь, кому можно их показать?»

Лили покусала губы и стала писать дальше: «Дело в том, что Клоди уже давно лежит в больнице (поэтому-то я никак не могу вырваться к тебе в город), диагноза ей поставить не могут, и поправляется она очень медленно. У меня такое ощущение, что ее болезнь каким-то образом связана с этими дневниками, но если это и не так, я ни в коем случае не хочу, чтобы она узнала, что я их прочла, и тем более что я послала их тебе и их читал кто-то еще. Ты, я уверена, меня поймешь. Прости, что я так долго тебе не писала, но ты представляешь, как я сейчас кручусь, а Фред забежит домой на несколько минут перекусить — и сразу же в больницу. Передай от меня привет Джейни. Целую. Лили».

И буквально через три дня, как ей показалось, Джо позвонила. Властный и требовательный телефонный звонок раздался в ту самую минуту, как Лили вошла в пустой, гулкий дом. Она в волнении подбежала к аппарату.

— Лили, это я, Джо. Мистер Ноулс просидел над дневниками Клодины всю ночь и теперь хочет поговорить с тобой. Ты не возражаешь?

— Нет, нисколько, — пролепетала Лили, — пожалуйста.

В трубке зазвучал мужской голос:

— Мисс Краус, я вам очень благодарен за дневники вашей племянницы. Мне бы очень хотелось напечатать их в том виде, как они есть, и я надеюсь, фирма мою идею одобрит. Для нас эти дневники просто находка — в них все так естественно, ни одной фальшивой ноты. Великолепно, просто великолепно! Но прежде я хотел бы задать несколько вопросов вам, если позволите.

Лили открыла было рот, чтобы ответить, но слова не шли. Она облизала губы, но и это не помогло. К счастью, мистер Ноулс не стал дожидаться ее ответа.

— Мисс Краус, мисс Шефер рассказала мне, что вы работаете в библиотеке и что Клодина — девочка из провинции, которая всего два раза была в Нью-Йорке и видела, может быть, только Радио-Сити и Метрополитен-музей. Вы мне можете дать слово, что не помогали ей, то есть не давали ей советов что-то добавить, что-то выкинуть, что-то изменить?

— Мистер Ноулс, — взволнованно заговорила Лили, — я вообще узнала о существовании этих дневников несколько дней назад. Я не поправила в них ни одного слова и послала Джо все, как было. И если вы мне не верите…

— О, вашего слова вполне достаточно, вполне. Но мне бы хотелось навестить вас, если можно. И Клодину, разумеется. Когда удобнее всего это сделать, мисс Краус?

Лили растерялась.

— Клодина сейчас очень больна.

— Тогда я буду вам звонить. А когда ей станет лучше и она будет в состоянии выдержать путешествие, может быть, вы с ней приедете сюда как гости нашего издательства.

И вот что произошло, когда Лили пришла в следующий раз в больницу — она рассчитывала свои визиты так, чтобы попасть между Фредом и Робином Уэлсом. Клодина лежала на двух плоских и длинных больничных подушках, и голова ее казалась маленькой и хрупкой, словно у куклы, которую кто-то сунул в постель. На бледном, осунувшемся лице блестели светлые глаза, ставшие за время болезни еще более выпуклыми. Лоб тоже еще больше выдавался вперед. «Заставлю-ка ее выстричь челку, — подумала Лили, — так ей будет гораздо лучше». А тела под одеялом словно и вовсе не было. На постели рядом с Клодиной лежала «Повесть о двух городах».

— Хорошая книга. — Клодина протянула руку к «Повести», но не подняла век. — Принеси мне еще что-нибудь Диккенса.