Кумуш-Тау — алые снега

Теке-Кудук

Небо давило жаром. Камень обжигал, как пламя.

Алимаксум лежал вниз лицом. Раскаленные копья солнца били в затылок. Перед глазами в алом полумраке свивались огненные кольца, нестерпимо-яркие, — отдавались в голове болью.

Шапка. Где его шапка? Бархатная, с опушкой из куницы. Накрыться ею — и боль утихнет, замрет...

Шапки нет. Она там, внизу.

Туда нельзя смотреть, иначе разум покинет тебя. Улетит, как птица. Не по силам человека — такая мука.

И все-таки он взглянул.

Дно расселины усыпано дресвой, сверкающей на солнце. Ее острые грани, как иглы света, впиваются в зрачок.

Шапка лежит там.

Возле родника.

Круглая чаша до краев налита вздрагивающей синевой. Непрестанно холодное ее кипенье. Капли солнца колышутся в воде, маслянисто переливаясь. Алимаксум словно ощутил губами прохладу и свежесть воды, растворившей солнце; хотел глотнуть и не смог: в пересохшем горле костью стояла боль.

Он еще раз взглянул.

Теке шевельнулся. Вытянул шею и начал пить. Алимаксум словно слышал торопливые его глотки — всасывающий, захлебывающийся звук.

Теке перехитрил его. Они оба умрут. Но козел умрет, напившись! Тело его наполнится дремотным покоем. Сладость воды останется на языке. И смерть придет незаметно, как сон.

Край обрыва — рядом. Одно усилие, и ты будешь там, на дне... Где взахлеб бормочет вода, переливаясь через край каменной чаши, блестящей змейкой скользя по галечнику.

Камни ждут. Им некуда торопиться.

Человек сам упадет в их объятья — и хрустнут тонкие кости. Он умрет прежде, чем губы омочит вода.

Камни перехитрят его так же, как перехитрил раненный им козел.

Нет пути среди скал — ни вниз, ни вверх.

Красные и белые, изрезанные продольными складками, они похожи на сложенные стопой каменные одеяла и подушки. Тяжелые одеяла. Они надвигаются, нависают, душат...

А... а... а...

Нет, ни звука не вырвалось из одеревенелого горла. Но крик звучал внутри, разрывая грудь.

Алимаксум закинул руки, прикрывая затылок. Слабые руки с палочками — костями. Солнечный жар раздавил их, он, как слиток железа, нагретого добела. Шевелились воспаленные мысли: а что, если, вспоминая все случившееся, шаг за шагом, вздох за вздохом, он вернется к началу этого дня и останется в нем?

...«Охотнику — голова и шкура, мясо — в общий котел, по обычаю», — сказал старший чабан. Кивнув, Алимаксум стал собираться. Он не взял подковок с шипами, что помогают карабкаться на кручи. Шаг его верен.

Светила луна, одевая половину горы в белый атлас света, половину — в черный бархат тени. Воздух был легкий, сухой, дорога привычна.

У человека дом — четыре стены, у козла-теке — горы. Для него здесь растут душистые травы. Скалы укрывают его тенью в жаркий час дня, ручьи поят холодной, как лед, водой. Алимаксум знал заветные места козлов. Затаившись, тихий, словно камень, ждал он рассвета.

Он знал, как все будет, — как взлетит на гребень скалы бородач-теке, закинув на спину рога-ятаганы; прогремит выстрел, рухнет тяжелое тело. Тогда Алимаксум добьет и освежует зверя. Запляшет пламя костра — вкусен шашлык из печенки, свежей, сочащейся кровью! Тушу он сохранит в ледяной воде ручья, а часть возьмет с собой: товарищи его, чабаны, придут за остальным. Шкуру и рога он заберет себе. Шкуру хорошо стелить на землю, ночуя под открытым небом. Рога — память и слава.

Вкусно мясо теке; чабаны будут есть и восхвалять Алимаксума-мергена — меткого стрелка. Эта слава — его, и ее уж никто не отнимет...

Солнце встало, дробью рассыпался кекличий крик, засвистели горные индейки-улары; травы заговорили — запахом, бабочки — трепетным полетом. В шуме дня напряженное ухо уловило ожидаемый звук: пофыркиванье и легкий звон копыт по камню...

Алимаксум удержал в груди дыханье: козел чуток, вздохом, звуком дрогнувшей ресницы спугнешь его!

...Он ждал и знал, и все же это было, как сон, — теке стоял на камне, старый, с могучей шеей, рога длиной в руку, с голубыми насечками; козел нес их легко, словно царственное украшенье.

Весь теке был виден как отчеканенный на серебре неба; он осмотрелся, переставляя уши, с шумом втянул воздух черными влажными ноздрями и, успокоенный, важно шагнул; за ним, семеня, подвигалось стадо, кормясь на ходу, легко взбегая по крутизне выше и выше. Ноги коз словно наизусть заучили ямки и выступы скалы, лишь изредка скатывалась, звякнув, задетая копытцем галька.

Сердце заполнило всю грудь — Алимаксум вел козла на мушке; он не помнил, когда выстрелил, — только вдруг загрохотало, раскатилось по горам, как будто рушилось небо.

...Громом наполнилась голова.

Алимаксум застонал и перевернулся на спину. День был ослепительно черный, как ночь. Или это ночь? И козлы на ночном водопое. Теснятся у воды, лают, точно собаки, хриплыми, надорванными голосами.

Или это — его дыханье с хрипом, с надсадой вырывается из груди?

Шел день — катилось огненное колесо.

Плавились и текли мысли.

Не он ли сам — теке, раненый и избившийся при падении? Он лежит на острых камнях, пегий от крови, и, весь вздрагивая, дышит, бока его надуваются и опадают, рога чугунной тяжестью тянут голову к земле. Вода журчит рядом, сейчас он подползет к ней и напьется... А родник убегал, прятался под камни, пересохший рот наполнялся горячим песком...

«Это я, Алимаксум, — возвращался он к самому себе болезненным усилием воли. — Я лежу, день идет... и я еще жив...»

Родник на дне расселины, ее со всех сторон заперли скалы, красные, как свежее мясо, и белые, точно кумыс. Взгляд Алимаксума упирается прямо в каменную осыпь. Она была серая — на солнце, теперь синяя — в тени скалы. Появляются облака, высокие — летят плавно, низкие — быстро. Красный откос просекает жила, белая с черным — окаменелая змея... Вот та скала — как нож, это — как три жернова, сложенных один на другой...

Всюду — камень. Зачем он?

Он молчит и не отзывается на человеческий голос. Ему не холодно, не жарко. Он — другое. Непонятно-безжалостное и равнодушное. Камень — это смерть. Как раньше не знал этого Алимаксум?

Идет день...

Глаза теке были выпуклые и просвечивали, как сердолик, из которого делают печати для колец. Когда грянул выстрел, козел подпрыгнул и упал передними ногами на колени, потом — в нем словно проснулась и сжалась в упругий комок вся замершая сила жизни; скачок — и он взлетел на скалу высотой в четыре своих роста. Каждый прыжок уносил его все выше и выше, он взмахивал треугольным хвостиком, закидывал голову, фыркал... Кровавый след тянулся за ним, и охотник бросился за подранком.

Темнело в глазах, и снова приливали силы; добыча была рядом, почти в руках. Алимаксум, словно конь на улаке, хватал ртом раскаленный воздух, весь он был одно стремленье, острое и дрожащее, как стрела в полете, — догнать, схватить!

Подобно раскрытой ладони, лежала осыпь поперек пути. Козел тронул ее копытами — и помчался, широко расставляя пружинистые ноги, вниз, по уступам скалы. Загремели камешки, сбитые им — вниз, вниз!

«Обежать бы стороной!» — а нога уже коснулась круглой глыбы посреди осыпи. Глыбу качнуло; пытаясь удержать равновесие, он ступил левой ногой, не взвесив шага. Осыпь ожила, зашуршала, нога увязла по колено и опрокинула его набок, быстрей и быстрей катились камни, обломок скалы величиной с гранат ожег спину... С глухим рокотом хлынула каменная река; она катилась все быстрее, со свистом и грохотом, в тучах пыли, и первые ее волны, разбившись о дно ущелья, прогремели, как залпы...

«Беда — под ногами», — встали в памяти старые, как мир, слова... Во все небо расплылся кровавый след теке.

...Синяя осыпь заалела на закате. Рдеют камни — точно угли выкатились из очага.

В прозрачном зеленоватом небе огненные узкомордые лисицы гонятся за одной дымчатой. Поймали наконец — а та расплылась, поширела, заслонила их пламень.

Все погасло.

Синева теней окутала скалы. Красная скала — стала черной, белая — голубой.

Клокочет вода в роднике, или кровь бьет в виски жаркими молоточками, или бьется судорожно, издыхая, красавец-козел?..

Он пролетел над осыпью, словно крылатый, но догнал его каменный ураган, скрутил, свалил — и теке тяжело покатился с уступа на уступ, переворачиваясь на лету...

Он упал возле воды. Он умрет, не зная мучений. Когда?

Ночью? Утром? И кто из них умрет первым?...

...Проходили мысли, высокие и равнодушные, как облака.

«Если вода выше твоей головы — то уж не высчитывай, на сколько». Жизнь — свеча на ветру, и не все ли равно, когда ветер дунет посильнее?.. Человек бессмертен в своих детях. У него, Алимаксума, нет детей.

...Он вернулся с войны и шел, с трепетом ступая по белой, мягкой родной пыли; все было, казалось, как пять лет назад, но скоро он убедился, что время, как вода, — не течет вспять. Матери он не застал в живых; девушка, которую хотел ввести в свой дом, была женой другого. Младший брат уехал учиться и остался в городе. Дом был и дома не было: пустые стены, в глубоких нишах — отсырелые ватные одеяла, сложенные без береженья; на подоконнике — керосиновая лампа с разбитым стеклом... В бригаде, которой он руководил до армии, был теперь главным молодой паренек, управляющийся с трактором, словно с умело объезженным конем; даже названия книг, которые читал этот бригадир, были Алимаксуму непонятны. Паренек ничем не провинился перед ним, а чувство было, словно он что-то украл, — время ли, гордость ли, счастье. Алимаксум не поехал на агротехнические курсы, а пошел чабановать в горы, подальше от людской жалости, что порой горше насмешек. Чабаном — он делал все, что скажут, и не больше. День ко дню нанизывался, как бесконечное ожерелье; иногда выпадала бусина — охотничья удача.

...Воздух, налитый в ущелье, — как стоячая вода. Тихо. Скоро и его мысли, радости и муки растворятся в молчании вселенной. И не все ли равно, жить или умереть человеку, не пустившему корней в родной земле?...

Странные звуки показались продолжением бреда: плеск и шумное фырканье, и громыханье камня о камень. Но нет, прохладная рука ночи лежит на его лбу, и мысли ясны: он слышит то, что слышит.

Звуки несутся снизу. Алимаксум подполз к краю обрыва.

Посмотрел — и со стоном закрыл глаза.

Ему померещилось, что луна упала в расселину и рассыпалась на сотни серебряных брызг.

Алимаксум обхватил рукой остроребрый камень. Рука еще понимает и холод его, и твердость, и тяжесть. А глазам уже нельзя верить. Так ли начинается смерть?

Он посмотрел снова.

В круглую чашу родника был налит тихий, точно лунный, свет. В нем купался теке. Мерцающая голубизна то закрывала козла до шеи, то скатывалась по крутым бокам, оставляя на них легчайшую пыль света. Теке, фыркая и мотая головой, расплескивал по камням серебристые искры — они вспыхивали и гасли, и вспыхивали вновь. Временами слабо светящийся туман, клубясь, вставал над родником и почти скрывал тело козла, только рога черными саблями просекали его свеченье.

Голова отяжелела и потянула вниз; Алимаксум отполз от края обрыва.

Все, все неправда.

Этот свет в ночном мраке глубокой, словно колодец, расселины! И теке — где же его слабеющие всхрипы, бессильно вытянутые ноги, его долгое и трудное умиранье?