Самоцветы для Парижа

(3) Бассейн Большого Створа. Май 1918 года

Воскресенский, некогда процветающий прииск, в последнее время переживал упадок. Не чувствуя крепкой хозяйской руки, он приходил в запустенье.

Отчаянно плодилось воровство, как ни пресекал ревком проснувшуюся в людях алчность. Рабочие разбегались по тайге, подгоняемые верой в свой фарт. Все реже и в меньшем количестве поступал из шахт изумрудный сланец.

Вологжанин взирал на беспорядки сквозь пальцы.

И в этот день он больше по привычке, чем по необходимости, обошел участки. О том, что простаивали лебедки, десятники докладывали ему не впервые, но слушал он их плохо и не торопился принимать меры. А после обеда даже завалился на диван, надеясь возместить ночное бдение. Однако нервное перенапряжение дало о себе знать, и он долго ворочался с бока на бок, пока не решил наведаться в Нечаевский лог.

Облюбованное ранее место для тайника он нашел бы с закрытыми глазами. Тайга здесь сгущалась, вздымаемая скальными выходами, изобиловала старыми и свежими шурфами, сырыми пещерами.

Но каково было его разочарование, когда среди бурелома приметил собранный из жердей, крытый берестой балаган. Поодаль в начатых шурфах возились незнакомые мужики.

Старателям не везло, и на чем свет стоит проклинали они заблудившееся счастье.

Разочарование Владислава Антоновича переросло в радость. Как хорошо, что не поленился заглянуть сюда сегодня! В этих мужиках он увидел перст судьбы, указавшей ему свыше на опасность.

Торжествующий Вологжанин не отказал себе в удовольствии побеседовать с мужиками. Он даже угостил их дорогими папиросами и рассказал им историю открытия знаменитых изумрудных копей в Южной Америке.

Бородатые старатели ахали, откровенно завидовали смекалке неведомого им испанского кабальеро Хуана де Пенагоса, обнаружившего мелкие зеленые камешки в курином зобу.

«Ну как есть дети», — думал Вологжанин, наблюдая за своими простодушными согражданами. Нечто вроде жалости шевельнулось в нем, но он тут же задушил это первобытное чувство.

Нашли кому завидовать! Кости этого конкистадора истлели за четыре столетия. Вологжанин внутренне усмехнулся: а вот он жив, и зеленого камня у него побольше, чем у победителя индейского племени мюзо, хотя он в жизни ни одной курицы не потрошил.

Бодрым вернулся к исходу дня Владислав Антонович на Воскресенский прииск.

Без помощи кучера запряг он в таратайку казенного жеребца, похлопал его по сильному крупу и направился в дом.

Там заперся на засов и спустился в погреб.

Не скоро появился Вологжанин на крыльце, зато в руках держал перемазанный глиной, видавший виды кожаный саквояж. Он небрежно бросил саквояж в таратайку, швырнул следом лопату. Вел себя несуетно, как обычно, когда ездил на соседние прииски или в Камнегорск за свежей корреспонденцией.

Ничто не вызывало тревогу. Бараки рабочих пустовали, конторских служащих словно корова языком слизнула.

Отряхнув руки от приставшей глины, Вологжанин взялся за вожжи. Слетело уже с языка ямщицкое: «Пошел!» — и вдруг спиной учуял чей-то взгляд. Но оборачиваться не стал.

Массивные бревенчатые ворота никто не охранял. Лишь ряды колючей проволоки напоминали о былых, им же введенных порядках «Анонимной компании».

Владислав Антонович остановил подводу, достал из брезентового плаща портсигар. Не спеша, постучал мундштуком папиросы о серебряную крышку, прикурил, закрывая огонек обеими ладонями от ветерка, и только тогда огляделся.

Никого.

Показалось, что ли?

Но страх, который он испытал, уже не проходил. Наоборот — нарастал снежным комом, как ни храбрился Вологжанин, сжимая в кармане запотевшей ладонью рубчатую рукоятку нагана. Оружие он привез с германского фронта, держал его в укромном местечке и только сегодня прихватил с собой — рискованный предстоял маршрут.

Лесная дорога шла вдоль извилистого Большого Створа. Река спокойно несла свои неглубокие воды в теснине тайги.

Колеса вязли в мочажинах, спотыкались о могучие корневища корявых сосен, выпиравшие из распаренной после первых дождей земли бугристыми сухожилиями.

У тридцатилетнего Вологжанина вся жизнь была еще впереди.

И какая жизнь!

Его род славился мужским долголетием, и Вологжанин был уверен, что пребудет на свете чуть ли не до конца двадцатого века.

Он еще покажет этим выскочкам, устроившим ему офицерский суд чести за самовольный расстрел солдата-большевика. А он, Вологжанин, схватил его на месте преступления. Да, преступления! Ибо этот голубчик накануне атаки читал окопникам прокламацию, призывал брататься с немцами.

Кровь ударила тогда Вологжанину в голову. Вся русская армия с надеждой и верой восприняла успешное наступление войск генерала Брусилова, а большевики не желают воевать, сеют смуту среди солдат.

«Что?! Ма-алчать!..»

И три выстрела в упор заткнули глотку агитатору.

Вологжанин не ждал за столь ревностное несение службы ордена, но и наказания тоже не ждал. Однако эти демократические слюнтяи...

Пришлось тогда ему покинуть гвардию и с маршевой ротой сибирских лаптежников угодить под губительный огонь немецких пулеметов в окрестностях Ревеля, но бог миловал — отделался ранением.

Чем больше распалял себя Владислав Антонович, тем явственней выплывал из небытия тот солдат.

Ротмистр поморщился от неприятных воспоминаний.

Не с той ли поры поселился в его душе затаенный беспрестанный страх? Этот страх нередко поднимал его с постели, и он, неприбранный, всклокоченный, презирая себя, сидел, дожидаясь рассвета. Страх гнездился в груди, вызывая тупую боль в сердце и где-то под левой лопаткой. Однажды ему стало невмоготу, и камнегорский доктор посоветовал ехать в Екатеринбург.

Вологжанин, занятый в ту пору отправкой добычи в Париж, так и не сумел побывать в уезде, а потом отложил поездку — боль отступила, стала забываться.

И вот опять...

Нет, он до сего дня не раскаивается в содеянном. Только так и должен был поступить офицер императорской гвардии.

Что из того, что теперь он близок с немцем? Это жизнь так повернулась. А все потому, что война проиграна благодаря таким вот либералам, какими оказались его сослуживцы...

Он, Вологжанин, был честным воином и бесстрашно прошел фронт, но возвращаться после ранения на передовую счел бессмысленным — государь отрекся от престола, защищать стало некого. Так он попал на службу в «Анонимную компанию», пользуясь знакомством с мсье Леже, одним из влиятельных директоров изумрудной империи, даже в годы войны навещавшим свои владения через Владивосток. И первое, что сделал новый управляющий Воскресенским прииском, — укрепил охрану, во главе которой поставил Эрика Розерта, обязанного ему своей свободой.

Вологжанин вобрал голову в плечи, взглянул на дорогу.

Бежали на взгорки рощицы молодых березок и тут же стыдливо прятались за плечи сосен-перестарок.

Опять стало холодно.