Цветы валерианы

Голос Рольфа звучал холодно и неприветливо. Он уже представлял себе такую возможность: отец при смерти. Что он мог сделать? Аппарировать Коула Саламандера в Мунго. Или выписать ему домовика. Пожалуй, всё. Не думает же отец, что Рольф сам останется рядом с ним?

— Не волнуйся, наследничек, я тебя не потревожу, — констатировал металлический голос. Коул едва заметно прищурился. Очевидно, это означало ехидство. — Чхал я на медицинское обеспечение, ничего они сделать не смогут. Вот пусть и идут куда подальше. Я позвал тебя, чтобы сообщить: ты наследник этого барахла, — он повёл руками, показывая на дом. И счёта в Гринготтсе. Вот бумаги... — Коул взмахнул указательным пальцем, и чары буквально впихнули Рольфу в руки сундучок со свитками. — Не то, что бы я был в восторге, но больше некому... А гобелен с деревом рода всё равно подтверждает, что ты мой сын. Придётся ему поверить.

Коул усмехнулся. Рольф рассвирепел и сделал попытку швырнуть сундук обратно, но тот намертво приклеился к ладони. Саламандер-старший тихо надтреснуто рассмеялся. А Рольф вдруг понял, почему сад и дом так настойчиво вели его сюда: родовая магия чувствовала, что скоро останется без хозяина. И жаждала получить нового. Что ж, придя сюда и взяв в руки сундук с бумагами, отказаться он уже не мог. Зато мог поставить...

— Одно условие! — его взгляд встретился с взглядом отца. Две непохожие пары глаз были одинакового «бутылочного», серо-зелёного цвета. И это казалось странной шуткой природы над присловьем «зеркало души».

— Условие? — Коул как-то странно крякнул, — видимо, это означало смех, — подлил себе ещё огневиски и нетерпеливо махнул рукой: — Ну, валяй!

Рольф старался не обращать внимания на поведение отца. Тот уже успел основательно опустошить бутылку. Но это не было проблемой, скорее, даже наоборот: если что-то и могло заставить Коула Саламандера говорить о прошлом, так это беспощадно развязывающее язык огневиски.

— Расскажи мне о матери, — отчеканил Рольф, не сводя с отца глаз.

— Что? — Коул яростно выдохнул и упёр пухлые руки в бока. — Ты предлагаешь мне... Мне! — он неожиданно застыл, словно в попытке подобрать подходящие слова своему возмущению... и внезапно расслабился, равнодушно поведя плечами: — А почему бы собственно и нет? Только не говори потом, что я тебя не предупреждал!

Он призвал из бара ещё одну бутылку. В чём бы ни заключалась его таинственная болезнь, внешне — кроме искусственного голоса, конечно — о ней ничего не напоминало. Поймав бутылку кончиками пальцев, он мгновенно трансфигурировал из газеты стакан для виски и аккуратно, не расплескав ни капли, наполнил его почти до краёв. Коул, при своей негнущейся шее и плотном телосложении, всегда казался неповоротливым, но на самом деле был очень ловким и даже стремительным. Этим он был похож на волка... нет, скорее на дикого кабана. Вот и сейчас он исполнял простые бытовые действия с искусностью и быстротой, достойной жонглёра в цирке, при том, что мысли его были заняты совсем другим.

— Будешь? — Коул словно только что заметил, что до сих пор не предложил ему выпить. Рольф только отрицательно помотал головой. — Ну как хочешь... — не стал настаивать отец. — Ты очень на неё похож... — он повёл рукой в воздухе перед лицом Рольфа, словно очерчивая его. — Почти копия. Только цвета другие...

Он снова уселся на диван и хрипло вздохнул. Выпил стакан залпом. Видимо, слегка не рассчитал, закашлялся, смахивая с глаз непрошеные слёзы. Подождал какое-то время, глядя на подлокотник кресла, в котором сидел Рольф. И начал свой рассказ:

Рассказ Коула Саламандера.

— Какой она была красивой... — глаза отца подёрнулись странной, мечтательной пеленой, чем-то почти вдохновенным, но бесстрастный металлический голос преобразователя придавал его словам какой-то жуткий оттенок. — Белокурая красавица, гибкая, как ива, с волосами, блестящими на солнце, как горный поток... — пухлые, короткие пальца отца затрепетали в воздухе, словно пытаясь изобразить этот переменчивый блеск.

Несколько секунд он смотрел куда-то вверх, словно находясь во власти воспоминаний. Но потом его лицо резко приобрело жёсткое выражение. Он посмотрел прямо на Рольфа, как никогда похожий на приземистого кабана-секача, готового к атаке.

— Это был бедный посёлок. Маги там жили рыбной ловлей, как простые маглы. Всю волшебную живность давно извели... А овец пасти они всегда были невеликие мастаки. Травками иногда разве пробавлялись. Но что там растёт, в этой Исландии? Мох да полевые цветы. Даже на бодроперцовое зелье не насобираешь... А тут я приехал! — отец коротко хохотнул. — Знаешь, весь важный такой, — он по-барски взмахнул рукой, — мол, ищу редкие виды, не проплывал ли где-то поблизости кальмар-альбинос? Девушки местные вокруг меня разве только хороводы не водили. Чирикали, как птички. Только одна внимания не обращала: ходит гордая, холодная, словно статуэтка изо льда...

Отец снова смотрел куда-то вдаль, а Рольф боялся даже дышать, чтобы не спугнуть момент. Что бы ни спровоцировало такую откровенность, — огневиски, усталость или желание хоть с кем-то поделиться своей историей, — но старший Саламандер впервые рассказывал ему эту историю. Строго говоря, он вообще впервые что-то ему рассказывал. А Коул продолжал:

— ...И так мне эта девушка втемяшилась... только минутка свободная — сразу возле её дома отираюсь, чуть ли в окна не заглядываю. У колодца поджидаю, на танцах смотрю во все глаза, а пригласить боюсь, представляешь себе? В первый раз боюсь! — он как-то нелепо, беспомощно улыбнулся и смущённо пожал плечами. — Раздражал я её... Говорила, а мне подружки её докладывали: «хлипкий, слабый, дёрганый какой-то, словно ярмарочный паяц, нет в нём настоящей силы». Я на дикую мантикору сам ходил, — с обидой рявкнул Саламандер. На его глаза даже навернулось несколько слезинок, — а она мне «слабак» и «коротышка». И смеётся надо мной вместе с подружками...

Глаза старшего Саламандера подёрнулись яростной пеленой: видимо, воспоминания о былом унижении были слишком живы до сих пор. Он замолчал и молчал так долго, что Рольф испугался, что Коул не станет больше продолжать эту тему. Но он заговорил, на этот раз хрипло и приглушённо:

— Я уже собирался уезжать... Когда в посёлке случилось несчастье: перевернулся рыбачий баркас её отца. Всё произошло мгновенно. Никто и палочки-то достать не успел. А вода ледяная. Почти никто не спасся. Там же и брат её погиб, и из деревни много кто. Осталась она одна-одинёшенька. Похоронила отца и брата, дом продала, чтобы с другими семьями рассчитаться: вроде как, это вина их семьи была, раз баркас отцовский. Сидит возле своей землянки и плачет. Раньше её многие замуж звали: потому что не только красивая, но и с богатым приданым. Она им отказывала и смеялась. А теперь кто позовёт? Разве что поиздеваться...

Коул обхватил голову рукам и застонал. Преобразователь реагировал только на сформированные мысли, поэтому в этот раз молчал. И стон был его собственный: еле слышный, тонко-надсадный, как писк комара. Саламандер мотал головой из стороны в сторону, словно пытаясь что-то с себя стряхнуть. Рольф пережидал, ничего не спрашивая. И Саламандер продолжил:

— Дернула меня Моргана к ней подойти... Говорю, «милая фрекен, может, пойдёте за меня? Я увезу вас отсюда в другую страну, там море такое же серое, как парусина, но тёплое, а скалы белые-белые, как молоко у овцы». И что-то ещё такое нёс, сам уже не помню, какие-то глупости, лишь бы она меня слушала... Она смотрит своими большими глазищами и кивает даже вроде бы. А я, обрадованный, дальше распинаюсь... Наконец, прервала меня. Говорит: «Я согласна». На меня как будто ящик с конфетти перевернули, такой я радостный стал... — он снова глуповато улыбнулся. — А она всё продолжает: «Приходите завтра, как стемнеет. И контракт свадебный принесите. Буду я вашей женой. И уеду с вами. Только смотрите — как стемнеет, не раньше!» Говорит, а глаза злые и отчаянные, словно в море кидаться собирается... Это я потом понял, а тогда почти не слушал, только кивал, как дурак, и улыбался... Пришёл на следующий день, мы магический контракт подписали и всё: два кольца, муж с женой. Только... она другая стала. В глазах — ни злости, ни радости. Ничего. Словно с куклой разговариваю. Губы холодные, движения неживые. Манекен.

Коул невольно вздрогнул, когда вспоминал об этом. «Валериана, — думал Рольф. — То самое приворотное зелье, хрустальное забвение». Перед его мысленным взором возник хмуро-надменный профиль Малфоя, снисходительно роняющего: «Им пользовались девушки из бедных семей, чтобы приворожить богатого жениха...», «...это помогало им не чувствовать ни боли, ни горечи...»

— Сначала я ничего не замечал, — продолжал Коул, уже почти срываясь на крик. — Потом меня это стало раздражать. Сижу в другой комнате, думаю о том, как она ведёт себя со мной и злость берёт... — он сжал пальцы вокруг горлышка графина. — Вот она входит... И я словно цепенею. Стою, мямлю, как дурак, кажется, снова всё сделаю, чтобы только ей было хорошо. А она равнодушно покачает головой, проведёт по щеке холодными пальцами и снова уходит... Потом родился ты, — Коул впервые за время разговора поднял на Рольфа глаза: мутные, яростные, горящие, словно он пытался собственной злостью растопить тот холод, о котором говорил. — Я думал, это её изменит. Но она так и осталась куклой. И покормит, и покачает, и песенку споёт... Только не было в ней этого... — он нервно пощёлкал пальцами, пытаясь подобрать подходящее слово, — животного, телячьего восторга, который даже сука испытывает, когда вылизывает щенков...

Рольф рассеяно кивнул, вспоминая поскрипывание колыбели и тихий, печальный голос, напевающий, но словно автоматически, без выражения, просто по памяти. Всегда грустные глаза, всегда холодные руки...

-...А потом я стал срываться. Нет, не просто срываться, потому что она вводила меня в ступор. Я пересиливал себя и специально был с ней груб... Ставил синяки, засосы, залеплял пощёчины... Как же мне было страшно... — Коул даже сейчас задрожал мелкой дрожью, судорожно сжимая край мантии. — Я насиловал себя не меньше, чем её. Я хотел докричаться, пробиться сквозь её ледяную корку. Пусть бы она презирала меня, как тогда в Исландии. Пусть бы злилась... Только не так, не так... — он снова обхватил голову руками, раскачиваясь, словно от мучительной боли, но уже не в силах остановиться. Слова сыпались из Коула словно сами по себе: — Она улыбалась. Она всегда улыбалась мне в лицо и смотрела немигающими стеклянными глазами, как оленья голова из охотничьего домика. Я выворачивал ей запястье почти до хруста, а она улыбалась... и я ослаблял хватку, ненавидя себя, проклиная её... Я не мог больше так. Я любил её. Я боялся её. Она вызывала у меня ужас, словно я был простым маглом, а она — тёмной колдуньей.

Рольфу уже тяжёло было это слушать. Металлический голос давил на уши, воздух в гостиной был спёртым, с запахом пыли и плесени, словно здесь давно никто не убирал. Мёртвый дом, населённый призраками. И посреди этого сидел этот человек и рвал в клочья его последние светлые воспоминания о родном доме. Да, Рольф сегодня утром уже обо всём догадался и предполагал, как всё может обернуться. Но одно дело дойти до этого рассудком, и совсем другое — слышать подтверждение своим мыслям.