Этландия

Голодный поход

Через долину гранитной гусеницей был переброшен высокий мост со стрельчатыми окнами пролетов. Над долиной, над мостом гудел ветер. Там на высотах моста шла черная толпа. Ветер гнул деревья, и ветви скреблись в гранитные быки моста. Наклонив знамена, беря шаг за шагом, ступали знаменщики против неистовства ветра. Навстречу буре, навстречу мчащимся облакам, там, где мост прострелен вихрями, тяжело ступая, наклонившись, шел голодный поход.

В долине, кутаясь в свитку, женщина быстро гнала среди вереска тощую корову. Гнулся темный кустарник. Раскаты грозы рассыпалась ливнем… В вершины знамен, в лица, со сжатыми зубами ударили струи ливня. Матери кутали детей. Ноги ступали в грязь. Мокрые одежды оголяли худобу сутулых спин и тощие груди. Под слипшимися волосами глаза, зажмуренные от дождя. Под раскатами грома, под водой ливня мокрые люди запевают песню… То заглушают ее порывы ветра, и гром, то вырываются ее мощные, растущие звуки…

Через долину, оглушенную ветром, перекинут серый гранитный мост. Ливень погружает мост в туман, и мост словно испаряется… В долине бегут ручьи и трепещет мокрый колючий кустарник. Старая женщина, спрятавшись с тощей коровой под мостом, слышит, как где-то в небесах, разодранных громом, поют. Там в небе за ручьями воды звучит пенье… И женщина испуганно крестится под мокрой свиткой… * * *

В темноту вползали огненномордые ковши; они разевали пасти, изрыгая расплавленный металл. Змеями вились раскаленные полосы в прокатной. Выбивая каскады искр, резала пила огненные бруски.

В прокатке равномерно грохочут валы, швыряя полосы.

Заглушая скрежет прокатки, рабочий крикнул другому:

— Слышишь!.. Сегодня ночью… встречать голодный поход!..

В литейной, у подогревательных печей кузнечного, среди извивающихся полос прокатки, везде пронеслось… «Ночью… Сегодня ночью… встречать голодный поход…»

В забое откатчики и в ламповой вырубовщики, встречая друг друга, говорили:

— Быть на шоссе!..

— Ночью на шоссе!

И ночь была встречена кострами, факелами, блеском меди оркестра и толпами рабочих, вышедших встречать проходящий мимо городка в столицу голодный поход.

— Идут!..

— Вон… там из-за поворота…

В звуках «Интернационала», среди колеблющихся огней факелов и костров, среди строя шахтеров и литейщиков льется поток голодного похода… Чумазые шахтеры тащат продрогших детей похода к кострам. Литейщик огромной потрескавшейся лапой гладит худую белокурую девочку. Потом неумело трет ей озябшие ноги…

Старики, попыхивая трубками, сажали женщин к огню. Тянулись худые руки над огнями костров. Грелись. Женщины выжимали мокрое тряпье… Огромный, черный шахтер, скаля белые зубы, разливал детям в кружки горячий кофе. И детям казалось, что потому и кофе черный, что разливает его страшный и хороший дядя. В искрах поленьев пробегали улыбки. Разливали горячую еду. Раскинулись костры, окруженные людьми. У одного из огней рабочий деловито стаскивал с себя ботинки, менял их на рваные…

— Бери, бери… Мне стоять, цех теплый. Тебе шагать, грязи еще хватит…

У другого костра была тишина. Мать кормила грудного ребенка. Около нее подросток-девочка жевала хлеб и смотрела глазами будущей матери. Над матерью как-то торжественно умолк шахтер с лампочкой. И только старик, щурясь на костер, утирал слезу.

На шоссе у костров был ночной митинг:

— Товарищи! На ваших знаменах — «Работы и хлеба!». Под знамена вашей армии станут миллионы людей. Одна треть населения страны не имеет работы и хлеба. Пусть страна идет голодным походом.

Мы, работающие, как и вы обречены на голод. Он придет завтра. Требуйте отмены снижения пособия безработным и инвалидам страны. Не допускайте нового ограбления рабочих.

На трибуну ночного митинга влез литейщик. Он говорил так, как опрокидывал ковш с расплавленным металлом. И слова льются жгучими потоками и так же клокочет негодование, как металл, вливающийся в форму…

— Неслыханное, нестерпимое обнищание рабочих масс родило великую, гневную армию голода, которая сметет капиталистический строй… Миллионы обречены капитализмом на голодную смерть и самоубийства. «Лишним людям» приказано умирать. Но они забыли, что мы можем умереть и в бою со строем, обрекшим нас на смерть, и только в этом бою мы завоюем жизнь.* * *

Ночь. Тлеют костры. Ветер то вздует огонь, то затихнет. Чуть шевелит ночной ветер знамена, колышет одежды спящих.

Сдвинул прядь волос… Кто-то во сне судорожно кутается от ночного холода…

Тихо ступает часовой голодного похода. Он останавливается и смотрит, как на другой стороне шоссе, у костров сидит полиция и смотрит на спящий лагерь…

В ту ночь в столице, в казарму на мотоцикле, примчался ординарец. Он вручил заспанному майору пакет. В приказе было: «…Выступить в составе… не допустить проникновения в столицу… вплоть до применения оружия…»

Той же ночью старый наборщик вкладывал в верстатку обоймы свинцовые патроны-буквы:

На плацу, у казарм, на рассвете трубач поднял горн. И словно рычаги машин автоматически бросились руки к винтовкам. Шедшие с рассветом на заводы рабочие услышали мерный шаг рот. Едущих на велосипедах рабочих согнал с дороги полк. Рабочие остановились на углу и смотрели.

Человек бежал по шоссе. Мимо чахлых кустарников, запыленных камней, запрокинув голову, задыхаясь, несся человек. Он уже видел на дороге черную тучу голодного похода. Там, вдали, жилистые руки несли древко знамени. Шагали запыленные люди. Батраки с лопатами. Небритые старики в очках. Мешки, гуща спин. Дети на руках женщин. Люди на костылях, вытирающие пот с худого лба. Последние ряды окутывала пыль и долго висела позади шеренг.

Навстречу походу бежал человек. Не добежав, он споткнулся… Остановился на шоссе, не в силах бежать, не в силах крикнуть, он только вскинул тревожно вверх руки.

Поход замедлил шаг. Смотрел на человека, поднявшего руки. Глотнув воздуха, собрав последние силы, человек на шоссе истошно кричит:

— Войска!

Крик вонзился в ряды, смял, остановил их. Кое-кто мгновение стоял оцепенев, а потом начал пятиться назад. «Войска!» Человек оседает на шоссе. Толпа хлынула к нему. Штаб голодного похода с высоты холма всматривался в горизонт. Там чернело каре войск. Значит, прибежавший батрак был прав. Обернувшись, увидели с холма, как смялись ряды и как люди группами уходили с дороги в поле.

— Стой! Товарищи, не отступать! Ни шагу назад! Первый залп по голодному походу поднимет весь город…

Вдалеке от дороги понуро стояли малодушные и слушали крик с холма. Жара плавила шоссе. Под деревом, забравшись в тень, две девушки стянули рубаху со знаменщика и, весело подшучивая над ним, зашивали дыры на рубахе. Знаменщик застенчиво закрывал голую волосатую грудь. У ручья пили воду. Над водой мать любовалась вымытым ребенком. Не беда, что у ребенка торчали ребра.

Штаб похода совещался. По холму с палкой заковылял старик. Добравшись до вершины, он поднял палку и скомандовал по бесконечным пыльным рядам:

— Инвалиды, старики! Идем в первую колонну. Старики, идем? Жить все равно мало осталось!

И, словно принимая парад, старик на холме поднял воинственно свою палку:

— Верно, безногий, идем! Идем, поковыляем. Нам ли бояться пуль?.. Видели, когда теряли еще ноги.

Торжественно стекались калеки и старики…

Кое-кто топорщил седой ус и старался молодецки выпрямить старческую спину. Ряды худых плеч смыкались. Из поля в строй вернулись колебавшиеся. Бежал и знаменщик в заплатанной рубахе. Там, в двух километрах на север, тоже раздавалась команда. Трубили горнисты. Боевыми цепями кололись квадраты войск. Расставляли пулеметы. Звенели вставляемые обоймы. Стояли готовые к бою шеренги рейхсвера — и ждали.

Шел голодный поход.

Впереди парадом человеческих обрубков шли герои войны, ползли тачки безногих в пыли, в качании «железных крестов». Шли слепые в черных очках. Равномерно под марш ковыляли костыли. Руки колодками толкали тележку. Шли, щупая палками камни, слепые. Подергивались контуженные. Шли, словно помолодевшие старики.

Дороги мира видели полчища сарацин в вихрях бурнусов, сверкающие потоки крестоносцев и орды Чингис хана, и реки гуннов, и разбитые полки Наполеона, — но такой армии дороги мира еще не видели. ^{Шли голодные взводы, полки, дивизии… Такой армии дороги мира еще не видели.}

Армия голода шла в жару, и уже темнело грозовое небо. Армия голода шла в удушье. Лохмотья, впавшие глаза, щеки, груди, костлявые спины. Пыль, серая пыль. И молчание. Шли голодные взводы, полки, дивизии. Шли, готовые на все. Шли люди, которым нечего терять, ибо нет у них ничего. От этой армии в облаках пыли несся ужас. Этот ужас ударил в глаза солдатских рядов. И, когда стоявшие цепи привычно направили дула, безногий поднял колодку и крикнул:

— Целься, мы видели на своем веку дула!

И швырнул в морду офицера запыленную колодку. Офицер разодрался криком:

— Назад! Ни шагу! Рота, огонь!..

Шли старики — спокойные, с глазами, устремленными в даль.

— Вторая рота, огонь!

Перед этой ужасной армией лохмотьев руки, державшие винтовки, дрогнули. И мушка прыгала от знамен до рваных подошв.

Калеки, безногие, слепые врезались в первые ряды войск. И ряды расступались. Мимо дул, мимо притаившихся пулеметов, мимо рук, лежащих на курках, медленно шла армия голода. И, когда офицер, потный и жалкий, забегал в поле, кому-то крича: «Вот как? Не слушают команды?» — к нему подошел старый командир и сказал:

— Успокойтесь, бросьте орать… У вас не хватит ни патронов, ни людей.

Морем голов катился голодный поход. Два офицера шли полем и слышали за спиной крик: «Да здравствуют солдаты!» Солдатские взводы приветственно поднимали шлемы на острия штыков. Офицер скривился:

— Солдаты! Войска! * * *

Над столицей зловеще нависли приближающиеся шаги похода. Снились тысячи запыленных ног. И человек в пижаме потерял сон. На перекрестке столицы ветер колышет накидку полисмена. Гасит фонари ковыляющий кривоногий человек. Почему на улицах гремят шаги? Человек в пижаме ходит у бледно просвечиваемой шторы окна. Раздвигает шелковую штору, подергивающейся рукой зажигает папиросу и смотрит в окно. На перекрестке ветер колышет накидку полисмена. Шагает по асфальту пустой улицы кривоногий фонарщик. И его шаги в пустоте улиц вырастали в топот ног. Гасли фонари. Становилось темно. Только вспыхивала папироса, освещая лицо. Лицо было объято страхом долгой бессонницы.

Утром поспешно грузил в авто чемоданы и упитанную жену и отдавал распоряжения дворецкому:

— Кто будет спрашивать по телефону, — я уехал на неделю с семьей в горы…

Закрывались жалюзи магазинов, проверялись запоры ворот. Грудами мешков окапывались патрули. * * *

В предместьях, у заколоченных досками ворот завода, начиналось поле. Над полем стлался туман. Где-то далеко выл одинокий гудок…

Торчали черные, мертвые трубы завода на бледном рассветном небе. Заколоченный дом. Пустая улица. На пустыре землянка. Из ее трубы тонкой струей тянется дым…