Этландия

Ловец водяных блох

Утром в городе пел шарманщик:

Есть прекрасный город Вена,

В нем с тобою заживем…

Там, под каждой крышей, сенью

Счастье мы с тобой найдем…

Песенка ударялась в окна. Летела к небу весны. Повисала над распускающимися почками дерева.

Песенка родилась у мусорной ямы. Родил ее голод шарманщика. О венской весне пели осенние уста старика.

Глаза шарманщика были прикованы к окнам.

«Неужели не откроется ни одно окно?» — спрашивали голодные глаза.

Там всем счастье неизменно…

«Ах, как дымится за окном кофейник!»

Там всегда весна царит…

И когда зиме на смену

Весна нежная летит,

Там, под крышей теплой Вены,

Будем гнездышко мы вить…

Так утром родились две мелодии: мелодия любви и мелодия голода. Здесь, у мусорной ямы голод пел песенку о любви.

Морщинистый профиль женщины злым глазом глядел на дно двора. Захлопнулось, звякнув, окно.

Песенка оборвалась. По асфальту двора зашлепали старческие ноги.

В лабиринт переулков ушла сгорбленная спина с шарманкой… И уже где-то очень далеко звучало:

Есть прекрасный город Вена…

В этом городе, за стеклами окон и очков, сидит важный государственный чиновник, господин Шобер.

Господин Шобер вычерчивает необыкновенные диаграммы и строит башни цифр. Господин Шобер слышит песенку шарманщика, он в такт покачивает головой и насвистывает:

Там, под каждой крышей, сенью,

Счастье мы с тобой найдем…

Господин Шобер смотрит на свою работу и иронически улыбается… Это статистика самоубийств в городе Вене…

Важный государственный чиновник Шобер уважает свой труд… Он любит, чтобы приносящая тартинки на завтрак девушка из кафе говорила: «Господин статистик, вот ваши бутерброды с сыром…»

Кривые графиков и растущие цифры пели довольно мрачную песню о Вене. Маленькие — «на почве любви и семейных обстоятельств». Большие — «на почве голода». Может, любовь и голод имеют свои различные мелодии, но здесь, под рукой господина Шобера, и мелодия любви и мелодия голода сливаются в один скорбный кортеж цифр и зловещих кривых.

Из стола господина статистика всегда несется запах гниения. Бухгалтер Працак любил острить: «Господин Шобер, ваши самоубийцы разлагаются, от вашего стола несет трупным запахом».

Господин статистик любил бутерброды с сыром.

Черная, жирная кривая изгибалась на бумаге… ^{Здесь, у мусорной ямы голод пел песенку о любви.} * * *

Длинной вереницей изогнулась очередь людей… Медленно поглощает здание очередь. Там, где она начинается, сидит чиновник. Он механически каркает в окошко: «Пропущена отметка. Вы сняты с учета! Дальше! Следующий!»

Костлявые руки протягивают книжки. До очереди безработных долетает песня шарманщика. Песня вплетается в стук печати, ударяющейся о книжки безработных. Живые жизни, надежды, горести, муки и мысли печатает штемпель. Растянулась цепь исхудалых лиц.

Среди «штемпельных братьев» стоит молодой парень. Он думает о своей любимой. И в озлобленной угрюмой очереди голода под звуки шарманки рождается единственная улыбка любви.

— Вы оглохли!.. Давайте книжку!.. Пропущена явка. Снимаетесь…

Около очереди на мостовой стоят рядом два человека. Один молод, и его зовут Август. Другой — сумрачный, рано состарившийся, Франц. Их объединяет одно — они сняты с последнего, ничтожного пособия. Август склонил голову над своей выброшенной книжкой, потом, вдруг схватывает с мостовой камень и бросается с ним к зданию… Туда, где окошко, где желтое лицо чиновника, пальцы, штемпель… На руке Августа повисает его сосед Франц. Камень падает.

— Не дури!.. Завтра на его место посадят такого же…

Двое, выброшенные из очереди, из списков, из фабрик, стояли на мостовой у камня, который должен был заменить пулю. * * *

К ломбардной стойке подошел шарманщик, опустил ножку и поставил на прилавок инструмент. Оценщик поднял голову от квитанций, посмотрел поверх очков и сказал: «Ссуд не выдаем, даже под бриллианты…»

Сидя на ступеньках какого-то подъезда, старик нежно ощупывал дырявые одежды шарманки. «Ничего мы с тобой, старуха, не заработаем…» — сказал он, медленно поглаживая ее оборванную бахрому… и слезящимися глазами уперся в асфальт. На асфальте появилась тень в каске. Старик смотрел на ноги тени и не поднял головы.

Тень сказала: «Вы себя чувствуете как в консерватории. Забирайте свое корыто — концерт не состоится! Живо!..»

Август и Франц шагали с биржи домой. Франц говорил:

— Борьба нужна, но силами всех, а не одиноких камнеметателей. Приходи на собрание безработных.

Август сплюнул и покривился:

— Дымить трубкой! Выносить резолюции! Стариковские дела. Я молод!

— Молодость? Не торговать ли ею собираешься? Почем килограмм?

— Найду работу…

— Один?

— Один…

— Подохнешь с голоду… Один ничего не значит. На этой дороге только гибель.

Простились на углу.

— Ты куда, Август?..

— К милой… А ты?

— Домой…

Август затянул пояс еще на две дырки и, засвистев, зашаркал по асфальту.

Франц хотел тронуться домой в предместье… вспомнил: домой идти нельзя… Там ждут с утра зеленые лица ребят и усталая, постаревшая жена. Набросятся: «Принес пособие?.» И разве повернется язык сказать: «Нет»? Хуже — «Сняли совсем…» И польются упреки. Голодные люди делают жизнь друг другу невыносимой. Лицо жены покрывается отвратительными злыми морщинами… И губы противно дрожат… Я чувствую, как в ее глаза наливается ненависть… «Ты… ты во всем виноват… Что ж, умирать с голоду детям… Отец! Жалкая кляча ты…»

Часы упреков рождают желание убить ее, детей, себя… Только не слышать этот истошный крик засохших губ…

Вот что ждет тебя дома, мой Франц…

И Франц остался на углу. Машинально достал из кармана коробки спичек… Хотел спрятать обратно… Сжал зубы, закрыл глаза и потом изменившимся голосом, голосом, которого сам не узнал, произнес:

— Купите спички… Господин, вам нужны спички… * * *

По улицам шагал Август. На две дырки пояса стянутый живот не так уж громко давал о себе знать. Только бы не смотреть в витрины. Тогда начинает мутить, и голова становится тяжелой. «И когда встречу ее — ни звука или взгляда, говорящего о нужде». Август молод. Мелодия любви и мелодия голода гремят над ним. Во-первых, он безработный, во-вторых, любит девушку Берту.

Август уторапливает шаги и старается не думать о том, как ответить на вопрос Берты: «Когда же будет комнатка и жизнь, вымечтанная долгими вечерами под деревьями Пратера?»

Ромео идет по улице. У Ромео нет денег. Ромео — безработный. Джульетта пока еще служит кельнершей в ресторане.

Что бы стал делать шекспировский Ромео, если бы его сняли с учета и пособия?.. Стал бы он петь серенады и клясться в любви, или пошел бы просить милостыню на панели Вероны, забыв имя Джульетты?..

Безработный… Безработный — это когда становится ясно, что твоя голова, руки, голос, ноги никому не нужны…

Недалеко от ресторана, где служит Берта, Август заходит в подворотню, торопливо чистит рукавом пиджака запыленные ботинки… затем смотрит в стекло витрины и старается придать голодному лицу «бодрый и веселый вид»…

Во дворе у черного входа в ресторан стоит младший повар Стефа. Он многозначительно подмигивает Августу. Он улыбается лоснящимся от жира лицом. Он знает, что этот парень — жених Берты…

— Обожди в коридоре… Буду отпускать ей блюда, так и быть шепну…

Август стоит в коридоре и ждет… Звенят тарелки, носятся кельнерши… В коридоре вместе с запахом блюд разносятся крики: «Две порции сосисок!..», «Консомэ раз» — и задорно грохочут подносы. «Ростбиф — два».

Берта все не идет… А мимо мчатся яства, от их вида кружится голова… словно в тумане бегут, обгоняя друг друга… цыплята… сосиски… отбивные… антрекоты… Антрекот вырывается, нажимает… идет голова в голову с цыпленком… Обгоняет… приходит первым к финишу… двери.

За что ему мстит Стефа?.. Повар придумал ужасную пытку… Он поставил человека, не евшего вторые сутки, к стене коридора, к бесконечному потоку блюд… Их зарумяненные бока… впиваются, как раскаленные клещи… И отбивные котлеты, плавающие в соусе… похожи на дыбы, на которых выкручивают руки… А запах сосисок вонзается как иголки под ногти…

— Август!.. — с подносом подбегает Берта. На подносе дымится какая-то необычайная рыба… Ее пар обволакивает лицо Августа…

— Ты подожди, постой вон там в углу, сейчас горячка. Не могу вырваться. Не дай бог, увидит хозяйка…

Август стоит в углу у двери в зал ресторана. Берта, проходя мимо него, каждый раз что-нибудь нежно шепчет… Когда на ее подносе стояли салаты и консомэ, она, сделав в шутку страшно ревнивое лицо, шепчет:

— Не заглядывайся на кельнерш!

И вот уже бежит мимо столиков… Как они, негодяи, смотрят на нее… Вот тот, с усиками, впился глазами в ее ноги и подмигивает другому. Потом оба оборачиваются и смотрят ей вслед, на ее покачивающиеся бедра… Дать бы по морде этому «с усиками…»

Опять несется Берта… высоко подняв поднос с пуляркой.

— Скоро освобожусь!..

Она ставит пулярку у самой двери, там сидит плотный, лысый господин. Август его знает. Это чиновник Шобер. Берта наклоняется, расставляя посуду. И Шобер жадно заглядывает туда, где опустился воротник кофточки. Чиновник Шобер говорит Берте:

— Берта, я сватаюсь за вас. У меня солидная должность… Я чиновник, статистик… статистик смертей… Меня не поразит кризис… Меня кормят самоубийцы..

— Господин Шобер, ведь это очень мрачная профессия.

Господин Шобер гладит ее руку…

— Я вам спою, как шарманщик:

И когда зиме на смену

Весна нежная летит,

Там, под крышей теплой Вены,

Будем гнездышко мы вить.

Проходя мимо Августа, Берта говорит:

— Не ревнуй… Мы должны быть приветливыми с завсегдатаями нашего ресторана. Так велит хозяйка… Успокойся, я не выйду за него замуж… Еще десять минут, и я освобожусь…

Август голоден, но какой Ромео будет просить обед у Джульетты или полкроны… Любовь нельзя в Вене начинать с этого… Надо быть Ромео… Надо сделать веселое лицо… Ибо Берта может найти парня, который ей сам даст крону… А этот чиновник, кормящийся самоубийцами, серьезно хочет на ней жениться… Что он ей говорит… * * *

За углом от ресторана с такой силой сдерживаемая Августом бодрость растаяла, и ноги налились, стали тяжелыми… Он чувствует, что пошатывается. Справа и слева вдруг выплывают злые лица и что-то кричат… Да. Да, что он пьян… Наступил на ногу, толкнул даму, что его пора отправить в участок. Август шел и извинялся. И не мог не качаться. Из головы не выходил один взгляд Берты… Это было вот сейчас… Провожая его из ресторана, она вышла на улицу. Подъехала машина. Из нее вышла дама и господин. Берта смотрела на женщину — Август на глаза Берты. От ее взгляда на разодетую, счастливую, довольную женщину, лениво поправляющую перчатку, от этого взгляда Берты стало нестерпимо понятно: «Нужны деньги. Немедленно! Большие деньги». Чтобы она, Берта, была счастливой. Чтобы не смотрела большими глазами голодной собаки на чужое счастье… на чью-то теплую жизнь…