Этландия

— Идут! Войска!

Крик вонзился в ряды, смял и остановил их.

— Войска?!.

Человек оседает на шоссе. Толпа хлынула к нему. Штаб голодного похода с высоты холма всматривается в горизонт. На горизонте чернело каре войск. Значит, прибежавший батрак был прав. Обернувшись, увидели с холма, как смялись ряды и как люди группами уходили с дороги в поле.

— Стой, товарищи!.. Не отступать!.. Ни шагу назад!.. Первый залп по голодному походу поднимет весь город…

Вдалеке от дороги понуро стояли малодушные и слушали крик с холма.

Жара плавила шоссе. Под деревом, забравшись в тень, две девушки содрали рубаху со знаменщика и зашивали на ней дыры. Знаменщик застенчиво закрывал голую волосатую грудь. У ручья люди пили воду, наклонив иссохшие лица. Над водой мать любовалась вымытым ребенком. Не беда, что у ребенка торчали ребра… Стояли первые ряды и смотрели туда, на горизонт. Штаб похода совещался. По холму заковылял старик с палкой. Добравшись до вершины, он поднял палку и скомандовал по пыльным рядам:

— Инвалиды, старики! Идем в первую колонну! Идем, старики… Все равно помирать скоро…

И словно принимая парад, старик на холме поднял воинственно свою палку:

— Верно, безногий, идем.

— Идем, дедушка, поковыляем. Нам ли бояться пуль… Видели тогда еще, когда теряли ноги…

Почти торжественно стекались калеки и старики. Кое-кто топорщил седой ус и старался молодецки выпрямить старческую спину… Ряды худых плеч смыкались. Из поля в строй вернулись колебавшиеся. Бежал и знаменщик в заплатанной рубахе. Там, в двух километрах на север, тоже раздавались команды. Трубили горнисты. Боевыми цепями кололись квадраты войск. Расставляли пулеметы.

Звенели обоймы. Стояли готовые к бою шеренги войск и ждали…

Идут…

Шумят тысячи шагов…

Ждали потные лица солдат под шлемами…

Идут. Нависают шаги…

Шел голодный поход…

Впереди… парадом «человеческих обрубков» шли герои войны, ползли тачки безногих в пыли, в качании крестов и медалей… Шли слепые с черными орбитами очков. Равномерно под марш постукивали костыли. Руки колодками толкали тележку с туловищем. Шли, щупая камни палками, слепые. Подергивались контуженные. Шли словно помолодевшие старики…

Дороги мира видели полчища сарацин в вихрях бурнусов, сверкающие потоки крестоносцев, орды Чингисхана, реки гуннов и разбитые полки Наполеона, — но такой армии дороги мира еще не видели!..

Армия голода шла в жару, и уже темнело грозовое небо на горизонте. Армия голода шла в удушье… Лохмотья, впавшие глаза и груди, костлявые спины. Пыль. Серая пыль… и молчание… Голодные взводы, полки, дивизии. Шли люди, которым нечего терять, ибо они ничего не имеют. От этой безногой, безглазой, худой и голодной армии в облаках пыли несся удушливый ужас. И когда стоявшие цепи солдат привычно направили дула, безногий поднял колодку и крикнул:

— Целься, мы видели на своем веку дула…

И швырнул в морду офицера запыленную колодку. Офицер разодрался криком:

— Вторая рота, огонь!

Шли старики, спокойные, с глазами, устремленными вдаль…

— Назад! Ни шагу! Рота, огонь!..

Перед армией лохмотьев руки, державшие винтовки, дрожали. И мушка прыгала от знамен до рваных подошв… И ряды войск расступились. Мимо дул, мимо притаившихся пулеметов, мимо рук, лежавших на курках, медленно шла армия голода. Когда офицер, потный и жалкий, забегал в поле, кому-то крича:

— Вот как?!. Не слушать команды?..

К нему подошел старый командир и сказал:

— Успокойтесь, бросьте кричать. У вас не хватит ни патронов, ни людей…

Морем голов катился голодный поход. Два офицера шли полем и слышали за спиной крик: «Да здравствуют солдаты!» Солдатские взводы приветственно поднимали шлемы на острие штыков. Офицер покривился:

— Солдаты… Войска… Сброд… X

Над столицей уже нависал приближающийся топот похода. Слились тысячи запыленных ног. И человек в пижаме потерял сон…

На перекрестке столицы ветер колышет накидку полицейского. Гасит фонари ковыляющий человек… Почему на улицах гремят шаги?

Человек в пижаме ходит у бледно просвечиваемой шторы окна. Раздвигает шелковую штору, подергивающейся рукой зажигает папиросу и смотрит в окно… На перекрестке ветер колышет накидку полицейского…

Шагает по асфальту пустой улицы кривоногий фонарщик. И его шаги в пустоте улицы вырастали в топот тысяч ног. Гасли фонари. Становилось темно. Только вспыхивала папироса, освещая лицо. Лицо было объято страхом, долгой бессонницей…

Утром кое-кто поспешно грузил чемоданы, хрупких девушек и упитанную жену в авто и как-то туманно отдавал распоряжения дворецкому:

— Кто будет спрашивать по телефону… я уехал на неделю с семьей… В горы… Да! В горы…

Закрывались магазины… Стонали протяжно жалюзи… Грудами мешков окапывались патрули на площадях.

В четвертой палате тюремной больницы, в повязках и халатах сидела группа участников вчерашнего боя. Среди них с забинтованной головой сидел осунувшийся маэстро Герберт… В палату на тележке ввезли миски с обедом. Дежурный поставил миску на столик койки Герберта… Надзиратель у дверей, перебирая, как четки, ключи, исподлобья смотрел на палату. Дымились миски на столах. Кучей сидели халаты и даже не обернулись на господина надзирателя. Потом человек с забинтованной рукой подошел к своему столику, взял миску и поставил ее на пол у двери, где уже шеренгой стояли девятнадцать дымящихся мисок… Герберт поднес к губам ложку… Посмотрел на спины в халатах… К двадцати мискам прибавилась еще одна — Герберта.

Надзиратель в канцелярии бросил ключи на стол:

— Четвертая палата объявила голодовку…

Герберт сидел в общем кругу халатов, и его сосед коммунист говорил ему:

— Может быть, «осьмые», «целые» ноты и «паузы» «общечеловечны», но тот, кто слагает из них музыку, — классовый человек. Музыка классовая, ибо создается человеком определенного общества и для общества…

Герберт, поглаживая край халата, думал о музыке будущего — десятитысячных хорах вместо «спиритических сеансов музыки», о музыке народного празднества и услышал голос:

— Конрад Герберт!

Это вызывает надзиратель, держа бумагу в руке. Герберт поднялся и тонкой рукой, выхоленной на клавишах лучших роялей мира, простился с крепкими ладонями своих товарищей по бою, по палате, по голоду у дымившихся мисок… XI

В сумерки из тюремных ворот с перевязанной головой был выпущен композитор Конрад Герберт…

По вечерней улице шагал маэстро. Слабость опутала ноги. Он остановился, ухватившись за фонарный столб. Сквозь туман больной головы увидел маэстро, как по улице носились с прожекторами полицейские автомобили. Щупали лучами переулки. Проходили быстрым шагом патрули. Всюду на перекрестках были навалены мешки укрепления. Город превращался во фронт…

За окном в дыму плавала рабочая пивная. Герберт толкнул дверь и погрузился в человеческий говор… У одного столика, яростно потрясая газетой, спорили. У другого человек жадно ел и так же жадно слушал… Пивная бушевала говором и жестами… Кельнер поставил Герберту еду и пиво. Герберт пил и смотрел на стену… На стене плакат: «Пей пиво вдоволь, о политике помалкивай», а под ним другой: «Компартия — единственная партия, борющаяся против фашистской диктатуры голода». Голода!.. Голода!..

Герберт встал и протиснулся сквозь толпу к подмосткам:

— Друзья!

Пивная обернулась и затихла. На подмостках стоял маэстро с поднятой рукой.

— В тюремной больнице… двадцать коммунистов… объявили голодовку.

К Герберту рванулось несколько человек, обступили. Один, обернувшись, крикнул забитой людьми пивной:

— Слово имеет участник боя, товарищ Герберт.

Из пивной вышли и стали у дверей двое безработных. Прикурив, прищурив глаза, смотрели, как ведет себя полицейская тужурка на перекрестке. Композитор Герберт, смущаясь, нервно комкая фразы, рассказал о битве раненых в подвале, о голодовке в тюрьме…

— …ни издевательства над ранеными, ни полицейский террор не ослабляет уверенности в вашей победе!..

Как герой в криках приветствий, с перевязанной головой стоял Герберт на подмостках. Какие-то матросы и безработные жали ему руки, заботливо усаживали его. Бледный маэстро вспомнил аплодирующие манекены консерватории… Рабочая пивная стоя пела песню.

Ряды, сомкни худые плечи,

Смелей за шагом шаг.

Терять нам больше нечего,

Все отобрал наш враг…

Лейся, бурли, великий поход,

Гневом вздымайся народ…

Герберт растерянно посмотрел на певших:

— Постойте… Что вы поете?.. Вы поете мою песню…

— Ваша?.. Меня научил ее петь один молодой парень, участник боя. Он подобрал слова…

Поздно вечером Герберт пришел домой. Зажег свет. Выслушал долгие вздохи Эльзы. Не снимая пальто, сел за рояль… Перед ним стояла рукопись начатой «Четвертой симфонии»… Аккорд за аккордом он проиграл написанное несколько дней тому назад, и оно показалось ему жалким и слащавым. Долго сидел, склонив перевязанную голову… Боль мешала сосредоточиться, понять, почему все это стало чужим и безвкусным… Рана будоражила другие мелодии… В звуки «Четвертой симфонии» ворвался топот ног, крики митингов, звон разбиваемых стекол, залпы, грохот мчащихся лошадей и стук тюремных дверей. И созданная им музыка вдруг падает в хаос звуков и тонет в нем. Только строчит пулемет и нарастает голос оратора… Композитор обессиленно опускает руки с клавишей и смотрит в окно… За стеклом мутный город. Тишина… Протяжно поют колеса идущего на повороте вечернего трамвая…

Герберт попытался вернуться к анданте симфонии. Звуки были бледными. В них назойливо въедался какой-то другой, грозный мотив, по ноте, по такту залавливая тонкие, путаные звуки симфонии. Мелькнул на секунду образ запыленных ног, и человек, лежащий в крови на мостовой… Словно желая выбросить из головы навязчивый мотив, Герберт стал брать аккорды. Это был марш. Сначала неуверенные далекие шаги, затем какая-то огненно-железная поступь, выраставшая в сверкающий взрыв… Герберт остановился:

— Где я слышал эту поступь?

Звуки втягивали его. Они тяжело клубились, как клубятся облачные симфонии грозовых туч… Да, это был марш грозовых туч… И марш стал ясен. Герберт вспомнил… Ночь… Остановившийся автомобиль. Запыленные ноги в лучах фары… Голос… Поступь… Лохмотья и слова…

— «…а музыка вне политики…» XII

В зале мюзик-холла была душная полутьма. Разрастался пошленький мотивчик марша. В рядах среди публики белым привидением сновал кельнер и продавал вафли. Зрители покупали, вталкивали их в рот, жевали, тупо глядели на сцену. На сцене подвизался факир-шпагоглотатель. Пыжась и потея, вытаращив глаза, всаживал он в рот железный прут. Он его пожирал. Раздались хлопки рядов. Задрымкал оркестр. Факир уже глотал огонь. Зрители жадно пили зельтерскую из сифонов. Перед занавесом лощеный конферансье объявлял следующий номер. Шпагоглотателя сменил маэстро Герберт… Голод заставил маэстро не брезговать заработком на этой арене факиров и акробатов. Звуки музыки все время перебивал шум в зрительном зале. Кто-то подавился вафлей и громко икал. В рядах шикали, оборачивались, шипели на икающего. Герберт с усилием старался сосредоточиться, не слышать шума… Вдруг в нежное пиано ворвался громкий, пронзительный свист… Потом мертвая тишина… Опять свист и крик…