Этландия

В фойе музыкантов было душно. Возбужденные группы оркестрантов спорили. Огромный бородач контрабасист, угрожающе размахивая смычком, отчитывал худенького смущенного скрипача.

Герберт сидел в углу и, закрыв лицо, повторял:

— Какая гадость… И это художники!

Представитель оркестра, поправив очки и аккуратно сложив виолончель в футляр, сказал директору:

— Мы протестуем против сокращения заработной платы…

В храме чистой музыки появилась политика. IV

Через долину гранитной гусеницей был переброшен высокий мост со стрельчатыми окнами пролетов. Над долиной, над мостом гудел ветер. Там на высотах моста шла черная толпа. Ветер гнул деревья, и ветви скреблись в гранитные быки моста. Наклонив знамена, беря шаг за шагом, ступали знаменщики против неистовства ветра. Навстречу буре, навстречу мчащимся облакам, там, где мост прострелен вихрями, тяжело ступая, наклонившись, шел голодный поход.

В долине, кутаясь в свитку, женщина быстро гнала среди вереска тощую корову. Гнулся темный кустарник. Раскаты грозы рассыпалась ливнем… В вершины знамен, в лица, со сжатыми зубами ударили струи ливня. Матери кутали детей. Ноги ступали в грязь. Мокрые одежды оголяли худобу сутулых спин и тощие груди. Под слипшимися волосами глаза, зажмуренные от дождя. Под раскатами грома, под водой ливня мокрые люди запевают песню… То заглушают ее порывы ветра и гром, то вырываются ее мощные, растущие звуки…

Через долину, оглушенную ветром, перекинут серый гранитный мост. Ливень погружает мост в туман, и мост словно испаряется… В долине бегут ручьи и трепещет мокрый колючий кустарник. Старая женщина, спрятавшись с тощей коровой под мостом от ливня, слышит — где-то в небесах, разодранных громом, поют. Там в небе за ручьями воды звучит пенье… И женщина испуганно крестится под мокрой свиткой…

Гром извергает огненные жилы под долиной и обрушивается в нее шипением струй…

В темноту вползали огненномордые ковши; они разевали пасти, изрыгая расплавленный металл. Змеями вились раскаленные полосы в прокатной. Выбивая каскады искр, резала пила огненные бруски. В темноте литейной мелькали блики скул, плеч, голых спин.

В прокатке равномерно грохочут валы, швыряя полосы.

Заглушая скрежет прокатки, рабочий крикнул другому:

— Слышишь!.. Сегодня ночью… встречать голодный поход!..

В литейной, у подогревательных печей кузнечного, среди извивающихся полос прокатки, везде пронеслось… «Ночью… Сегодня ночью… встречать голодный поход»…

В забое откатчики и в ламповой вырубовщики, встречая друг друга, говорили:

— Быть на шоссе!..

— Ночью на шоссе!

И ночь была встречена кострами, факелами, блеском меди оркестра и толпами рабочих, вышедших встречать проходящий мимо городка в столицу голодный поход.

— Идут!..

— Вон… там из-за поворота…

В звуках «Интернационала», среди колеблющихся огней факелов и костров, среди строя шахтеров и литейщиков льется поток голодного похода… Чумазые шахтеры тащат продрогших детей похода к кострам. Литейщик, огромной потрескавшейся лапой, гладит худую белокурую девочку. Потом неумело трет ей озябшие ноги…

Старики, попыхивая трубками, сажали женщин к огню. Тянулись худые руки над огнями костров. Грелись. Женщины выжимали мокрое тряпье… Огромный, черный шахтер, скаля белые зубы, разливал детям в кружки горячий кофе. И детям казалось, что потому и кофе черный, что разливает его страшный и хороший дядя. В искрах поленьев пробегали улыбки. Разливали горячую еду. Раскинулись костры, окруженные людьми. У одного из огней рабочий деловито стаскивал с себя ботинки, менял их на рваные…

— Бери, бери… Мне стоять, цех теплый. Тебе шагать, грязи еще хватит…

У другого костра была тишина. Мать кормила грудного ребенка. Около нее подросток-девочка жевала хлеб и смотрела глазами будущей матери. Над матерью как-то торжественно умолк шахтер с лампочкой. И только старик, щурясь на костер, утирал слезу.

На шоссе у костров был ночной митинг:

— Товарищи! На ваших знаменах — «Работы и хлеба!». Под знамена вашей армии станут миллионы людей. Одна треть населения страны не имеет работы и хлеба. Пусть страна идет голодным походом. Мы, работающие, как и вы обречены на голод. Он будет завтра. Требуйте отмены снижения пособия безработным и инвалидам страны. Не допускайте нового ограбления рабочих.

На трибуну ночного митинга влез литейщик. Он говорил так, как опрокидывал ковш с расплавленным металлом. И слова льются жгучими потоками, и так же клокочет негодование, как металл, вливающийся в форму…

— Неслыханное, нестерпимое обнищание рабочих масс родило великую, гневную армию голода, которая сметет капиталистический строй… Миллионы обречены капитализмом на голодную смерть и самоубийства. «Лишним людям» приказано умирать. Но они забыли, что мы можем умереть и в бою со строем, обрекшим нас на смерть, и только в этом бою мы завоюем жизнь. V

В гостиной в креслах сидели почтенные люди. Они смотрели на мерцание свечей, на лицо Герберта и холодно слушали звуки.

Дремлют прозрачные одутловатые щеки. Чуть мигают маленькие, заплывшие глазки. Маэстро переворачивает нотную страницу и думает: «Сколько раз я давал себе слово не играть перед этими чопорными, лицемерными людьми с их гостиными, похожими на склады музеев, с их тупой болтовней… Зачем я пришел?.. Разве я не мог заболеть…» Почти со злобой, раздраженно смял и кончил ноктюрн. К роялю подошла почтенная дама. Пыжась старой морщинистой шеей, как индюк, дама сказала:

— Ваша музыка очень современна. В ней ритмы сегодняшней жизни. Она передает эпоху. Сыграйте тот ноктюрн… Помните?..

Несколько гостей и хозяин обступили Герберта и снисходительно покачивали головами. Вдруг в гостиной мгновенно поднялась суета. Кто-то из дверей кричал:

— «Она» приехала!..

— «Темная Берта» здесь!..

Все мигом устремились к двери встречать приехавшую.

Герберт уже сел за ноты ноктюрна, но, оглянувшись, увидел, что остался один. Холодный стыд обволок его, и он растерялся, уронил ноты. Лакей подобрал и подал, и в глазах у лакея была колючая улыбка… только в глазах. Руки Герберта стали влажными. Неловко задев стул, он пошел к дверям.

В зал ворвалась гадалка «Темная Берта», окруженная поклонниками. Дама с шеей индюка что-то пролепетала Герберту и виновато исчезла в дверях. «Темная Берта» кричит:

— Да будет темнота!..

Поспешно задували свечи, мелькали возбужденные лица гостей…

Хозяин в коридоре просил извинения, просил остаться… и, видно, очень спешил в гостиную…

Лицо «Темной Берты» было освещено лучом. Это была дешевка. Какой-то карманный фонарик. Она истерически взвизгивала.

— «Он» здесь! Я чувствую тебя, великий дух!.. «Он» здесь!.. Он вселяется в меня!..

И кто-то сладострастно шептал в темноте:

— Прорицайте, Берта!.. Прорицайте!..

С искаженным лицом «Темная Берта» выкрикивала какой-то бред…

Уходя, Герберт в подъезде спросил самого себя:

— Конкурировал ли Бетховен с гадалками?.. VI

Ночь. Тлеют костры. Ветер то вздует огонь, то затихнет. Чуть шевелит ночной ветер знамена, колышет одежды спящих. Сдвинул прядь волос… Кто-то во сне судорожно кутается от ночного холода…

Тихо ступает часовой голодного похода. Он останавливается и смотрит, как на другой стороне шоссе, у костров сидит полиция и наблюдает за спящим лагерем.

В эту ночь в столице в казарму на мотоциклете примчался ординарец. Он вручил заспанному майору пакет. В приказе было: «…Выступить в составе… не допустить проникновения в столицу… вплоть до применения оружия…»

Той же ночью старый наборщик вкладывал в верстку обоймы свинцовых патронов букв.

На плацу, у казарм на рассвете трубач поднял горн. И словно рычаги машин автоматически бросились руки к винтовкам. Шедшие на рассвете на заводы рабочие услышали мерный шаг рот. Едущих на велосипедах рабочих согнал с дороги полк. Рабочие остановились на углу и смотрели…

Дама с морщинистой шеей индюка сказала: «Ваша музыка очень современна…»

Маэстро Герберт сидел на открытой террасе кафе и смотрел на улицу. И думал: «Музыка стала достоянием холодных снобов — гостиных или вот этого ржущего барабаном, завывающего саксофоном джаза в кафе… Бах слагал аккорды для храмов. Вагнер мечтал о музыкальной трагедии на амфитеатрах под открытым небом… Теперь музыку пишут для ресторанов…» «В вашей музыке, маэстро Герберт, ритмы сегодняшней жизни…» Да, кто-то писал в «Музыкальном обозрении»: «Мелодии Герберта, его характернейшие сложные ритмы, быстрота их смен, полифоничность его произведений, тончайшая паутина диссонансов — остро передают пульс сложного сегодня…»

«Пульс сегодня…» Может, он бьется на этой улице?.. На углу стоит старушка-пенсионерка у закрытого банка… Она страшно глядит в мостовую… Вон подымаются руки, просящие милостыню, руки, предлагающие зубочистки, спички… На этих руках бьется пульс…

Женщины с глазами больных собак, и тот человек, засунув руки, уныло и тупо плетущийся по тротуару… и заколоченные витрины, и одутловатое, почти разлагающееся лицо на подушке авто — вот ритмы сегодня…

Великая музыка, ты зашла в тупик со своими синкопами, диссонансами, изощренной полифоничностью, ты очень хорошо передаешь судороги современной цивилизации… но ведь это конвульсии умирающего?

Все лица, виденные за сегодняшний день, слились в одно, с запавшими глазами, полуоткрытым ртом, надвигающееся в остром истошном звуке джаза… Саксофон бледного оркестранта кафе родил эту галлюцинацию. Маску… маску зеленую с запавшими глазами… Она надвигалась на Герберта и шептала: «Маэстро, ваша музыка очень современна, но эта современность — смерть…»

И музыка и жизнь — конвульсии умирающего… В этой смертельной пляске подергивается саксофонист… Слишком пристально глядел на него маэстро Герберт… и в глазах поплыли круги труб, тарелок, и сквозь их звон лезла огромная маска зеленого удушливого умирания, тянувшегося с улицы, где шли нищие и голодные.

Человек, склонившись к Герберту, трясет его:

— Маэстро Герберт! Что с вами?.. Это я… Концертмейстер Ванек…

Герберт очнулся… испуганно вглядывался в концертмейстера… Тот, заикаясь, промямлил:

— Правительство закрыло Государственный симфонический оркестр… VII

У подъезда консерватории стояла растерянная толпа оркестрантов. Они пришли на репетицию. Им объявили, что их руки, умеющие извлекать мелодии, не нужны. Мимо ступеней консерватории течет улица. У фонарей, у бюстов Шопена и Моцарта собираются, как на панихиду, старые меломаны, узнавшие из газет о закрытии оркестра. Старушки, учительницы музыки, только и жившие абонементами концертов, вздыхают под трауром. Утонченные девушки, зачарованные Гайдном, Бахом и Шубертом, с ненавистью глядят из-под статуй на «пошлую улицу»… Человек спокойно проходит мимо голодных глаз и протянутой руки. Человек спокойно проходит мимо очереди у благотворительной столовой. Человек, молча прошедший мимо голода, взрывается подобно бомбе у консерватории…

— Позор!.. Банкроты!.. Закрыть гордость страны — симфонический оркестр!