Этландия

— Устроился?.. Умница!.. Где?.. Какая работа?! Где зарабатываешь?.. По специальности?..

Август мог ей сказать все что угодно, кроме того, что он здоровый, молодой парень, способный электротехник — ловит блох…

— Нет. Не по специальности… Одно дело открыли со старикашкой…

— Велосипедное?..

— Нет… я стал охотником…

— И много зверей убиваете?..

— Порядочно…

— А звери хищные?.. Это очень опасно?..

Август чуть улыбается и отвечает ей:

— Да, Берта… Это опасно… * * *

Идет весна. Она бывает и в Вене. Весна это такая пора, когда хочется жить, но чиновник Шобер уже авансом проектирует взлет кривой. Пока только точками. Может, эти точки — головы? Чиновник ученый. И есть наука о самоубийствах, а в «науке» — «весенний подъем волны самоубийств»…

Весна — это такая пора, когда хочется жить. Смертельно хочется жить. Дышать.

…В Вене люди, чтобы жить, делают все. Они подбирают кал и продают его на удобрение, они пристают с зубочистками к людям, не евшим недели, с коробками спичек к некурящим, они бросаются под автомобили, чтобы получить пенсию за увечье, они роются в мусорных ямах. Все-таки это может прокормить. В аллеях Пратера птицы начинают вить гнезда. И стоят недостроенные, заброшенные скелеты многоэтажных домов. И когда на деревьях звенит гомон новоселья крылатых, внизу, на скамьях Пратера, сидит семья рабочих у своего скарба, выброшенного из дома.

В Вене, где на окраинах у грязных домов с выбитыми стеклами, стоят худые, рахитичные дети, в этом городе набухают почки и мощно вырываются зеленые побеги. Наступила пора, когда цвели деревья… И пора, когда тысячи людей стали ненужным хламом. Они сбивались у столовых и ночлежек. Лежали грязным навозом на земле бульваров, в пыли панелей. На лоне весны, рождения, могучего расцвета природы, в дни, когда журчат ручьи и зеленеют луга, — склонялись оборванные люди, протягивая руки, глядя запавшими глазами на весеннее солнце.

Весна — это такая пора, когда можно выбрасывать людей из их жилищ… И днями по дорогам от Вены шли вереницы выселенных, тарахтели тележки со скарбом, детьми.

Шли за пределы города.

Тысячи людей стали ненужными. Руки, умеющие шлифовать железо, ткать узоры, делать замечательные вещи — эти руки становятся иссохшими, жилистыми палками, устало свесившимися с плеч. Золотые руки венских мастеров сохли от безделья. * * *

В зоомагазине царила полутьма от нависших клеток, растений и аквариумов на окнах. Пахло пометом. Монотонно и зло скрипели попугаи, изредка разражался тоскливым писком кенарь, рыбы уныло подыхали в аквариумах. Весна принесла тоску птицам, им снились теплые гнезда на покачиваемых ветром верхушках деревьев. От ощущения этой далекой свободы, где шумят зеленые листья и так хорошо качаться на ветках, от этого воспоминания о зеленеющем мире, лежащем за стеклом магазина, птицы отупело бились в клетках. Весна сгорбила спину хозяина, и желтые пальцы устало, в сотый раз перестукивали суммы векселей на счетах. Стук счет перекликался с долбящим стуком клювов…

Весна… Первая весна, когда нет покупателей. Сколько их бывало в прошлые весны! Когда магазин наполнялся голосами супружеских парочек, споривших — купить канарейку или золотых рыбок. Пусто. Что будет дальше? Людей перестали интересовать песни соловьев и блестки рыбок. Они еще с трудом кормят свою старую таксу, но и то думают кому бы подарить собаку. Птичий уют стал не нужен. Люди думают в каком бы ломбарде заложить пальто.

К весне начался падеж. Словно сгорбившись, дружно подыхали попугаи… Всплывали в аквариумах вздутые рыбешки, К запаху водорослей в магазине примешивалась тухлость. Счеты пели печальную песенку умирания, развала. Все реже кого-то призывал кенарь. И когда в один из весенних дней Август, весело напевая песенку, вошел в магазин и поставил на прилавок полную банку копошащихся водяных блох, хозяин оторвался от счетов, посмотрел поверх очков и, вздохнув, сказал:

— Я закрываю магазин, и ваши блохи больше не нужны. Мы живем в ужасное время. Люди перестали любить золотых рыбок. * * *

Август возвращался, нелепо держа банку в руках. Посмотрел на нее: там копошились насекомые, они были похожи на людей в Вене: так же душили друг друга, чтобы выбраться наверх. И нижние с искалеченными телами лежали мертвым слоем, над которым кипела смертельная борьба. И вид этих мокрых чудовищ, пожирающих друг друга, давящих, свивающихся клубками, привел в ужас Августа; он с омерзением швырнул банку с моста в воду реки. И вспомнил почему-то комнатку и старческий голос старика:

— Когда блохам грозит опасность, они исчезают под воду. * * *

Полдень поджаривает асфальт. Снизу поднимается жирное удушье смолы. Человек идет в полдень. У человека есть две руки, но они никому не нужны. У человека голова, в которой склады знаний, ловкости, мастерства. Но голова никому не нужна. Человек не нужен. Он может упасть здесь на растопленный асфальт. Он может броситься в вонючую воду реки, где плавают человеческий кал и бумага… У человека серое лицо с проваленными щеками. Может, когда-то эти щеки улыбались, их целовали женские губы, но сейчас они обросли щетиной и покрылись цвелью. Человек идет. Он на ногах с пяти утра, когда его согнали со скамьи Пратера. Он отупел от ходьбы, зноя и безделья. Рот его полуоткрыт, губа отвисла. Он идет смутно чувствуя, как оступаются ноги, как задевает он плечами прохожих, как несутся грубые окрики.

В полдень по знойному асфальту Вены идет человек… * * *

Франц, продав на вечернем перекрестке последний коробок спичек, шагал в рабочий район, туда, за мост. Там, в здании, плавали тепло, говор и дым. Там, где по углам висели серп и молот и плакаты, шло собрание безработных. Разбросанные по всем перекресткам люди, чувствовавшие себя жалкими, голодными клячами на улицах, никому ненужными тенями, здесь оживали, наливались бодростью. И здесь, в прокуренном зале, чувствовалась весна. Человек из очереди у биржи труда, из длинного хвоста у ночлежек понимал, что еще не все потеряно, что сообща можно переносить горе и что вот эти драные локти соседей — это локти целой армии. А армия может бороться.

Здесь Франца нагрузили работой. Делили район на взводы. Здесь говорили о массовом выходе на улицу. О борьбе — неумолимой борьбе обнищалых, голодных токарей, инструментальщиков, грузчиков.

И человек, начиненный динамитом горя, взрывался здесь, гремя призывом о подмостков…

Коммунистическая партия единственная, которая ведет нас в бой против диктатуры голода, нищеты и вымирания. * * *

Ночью темноту ночлежного дома наполнили звуки: сквозь храп и свист застуженных глоток настойчиво пробивался чей-то больной, крикливый бред. Потом стихал… на минуту воцарялась тишина, и даже были слышны шаги дежурного в коридоре. И опять кто-то измученно переворачивался на своих койках, кто-то стонал, долго и мучительно чесался, кто-то вскакивал и во сне звонко хохотал. Август долго не мог уснуть: рядом в темноте лежал человек и всю ночь во сне, словно зверь, глодал какие-то кости, сосал их, громко чавкал. Человек во сне пожирал горы снеди, жадно, слюняво чмокая, рыча. Звенело в ушах, и голову Августа засасывала трясина сна.

Август слышал жадное рычание. Снилось ему, что стоит он у клеток зоопарка. Люди в грязных зеленых униформах кормили зверей.

Август видел волка, рвавшего кусок мяса. Волк с ненавистью смотрел одним глазом на него… И глаз фосфорился…

Август завидовал своим диким предкам, прыгавшим по прутьям. У них было тепло, и их хорошо кормили. Август подошел к солидному служащему зоопарка, почтительно снял кепку и просил посадить его в клетку. Служащий осматривал, ощупывал Августа и потом мрачно покачал головой и шепотом сказал:

— Шерсти, шерсти не вижу. Где шерсть?

Август, дрожа от страха, раскрыл рубаху и показывал на жидкие волосы на груди:

— Господин управляющий, я очень голоден, посадите меня в клетку, я буду стараться.

Управляющий заорал:

— Обрастите шерстью!

И Август тихо спросил его:

— А это трудно… обрасти шерстью?..

Потом была черная яма, из нее он кого-то тащил на солнечный свет. Это была Берта.

Они шли сосновым лесом, и солнце лилось сквозь кроны высоких сосен. И вдруг лес рассыпался — и опять яма, а в ней злой голос Берты:

— Для этого нужны деньги…

С высоких гор, в серебряную долину неслись Берта и он на лыжах. Берта упала, взбив алмазную пыль, лицо ее было в снегу и, отирая мокрый снег, он целовал ее хохочущий рот, и так хотелось обнять ее, катиться по снегу, глядя на снежную пыль, за которой слепящее глаза солнце… но ее голос хрипел: «Но для этого нужны деньги…» И Август заметался, чего бы он ни желал, какие бы видения ни рождались, их гнал, их закрывал крик этого назойливого голоса.

Хорошо вечером сидеть у голубых изразцов смотреть как огонь освещает ее глаза… «нужны деньги»…

Укрыть тебя, укутать, целовать голову… «нужны деньги»…

Смотреть на твой затылок, где вьется золотой пух… «а деньги?»… Весь мир, все вещи омерзительно кривили свои хари и выли… нужны деньги…

Голова плавилась в жару, плыли кошмары. Шея Берты с золотым пухом разрасталась и от этого чудовищного роста звенело в ушах… Шея заслоняла все… потом из темноты появлялись ее улыбающиеся губы, он тянулся к ним, и губы падали вниз, летели в какую-то пропасть, кружилась голова, и Август чувствовал как несется вниз…

Идет весна. От ночных мечтаний о Берте и голода Август бредит. В его бреду дико переплелись в тяжелые клубки две мелодии. Они давят его голову, они рвут его мозг. И смрадная ночлежка с ее храпом, почесываниями оглашается криком, метанием человека на грязном тюфяке. Человек стонет. Он вцепляется во сне зубами в грязный матрац, он обнимает его, он впивается зубами и кричит… И сонный дежурный остервенело бьет по голове сходящего с ума человека…* * *

В одну из ночей Августу стало ясно, что ни Берты, ни работы, ни обеда не будет. Август встал со вшивой койки ночлежки, в темноте пробрался между матрасами со спящими и вышел на мокрую улицу. Была ночь. Ночь шла к рассвету, уже гасили фонари. В темноте побрел по переулкам.

В Вене есть мертвый мост. Мост, через который из-за ветхости закрыто движение. С него ночью люди бросаются в объятия студеной смерти. Была весенняя ночь. Перила моста были мокры. Внизу над водой стелился пар. Мерцали жирные пятна огней на воде. Тихо — и ни души. Август перенес ногу через мокрый парапет. В эту минуту его остановили чьи-то руки. Он обернулся и увидел человека — в котелке, в пальто с поднятым воротником.

— Вы от голода хотите принять холодную ванну?

— Да.

— Есть заработок. Идемте.

Тупо поплелся Август, дрожа от холода, подняв воротник пиджака. Шли недолго. В одном из переулков, около реки, котелок толкнул дверь ночной пивной… В пивной сидело два-три человека, и плавали оставшиеся еще с вечера дым и тепло.

Когда выпитое отогрело Августа, незнакомец откинулся на спинку стула, закурил и, затянувшись, сказал:

— Вы хотите умереть? Прекрасно. Место и час были выбраны с большим вкусом. Вы хотели утонуть, следовательно, вам ваша душа и тело не нужны. Прекрасно. Душа не является предметом торговли: она принадлежит богу или черту. Они и заключат на нее сделку. Остается тело. Человек решается умереть, не жалея себя. Следовательно, он не пожалеет и части себя. У вас нет денег. Вы можете немного заработать. Я покупаю половые железы… Я комиссионер одной из лучших лечебниц. Пустяковая операция. Неделя чудесного отдыха и питания в фешенебельной частной лечебнице — и тысяча крон вознаграждения. Медицина великодушна: она возьмет у вас только одну железу. Тысяча крон — одна половая железа. Полная гарантия. Контракт. Тысяча крон!