Барби. Часть 1

Глава 1

— Эй, Мухоглот! Ты сам-то знаешь, сколько у тебя зубов? Бьюсь об заклад, они у тебя не только в пасти, но и в местечках поукромнее. То-то тебе, небось, приходится помучиться, чистя их перед сном, а?

Гомункул сердито заворочался в своей банке.

— Пшла нахер, сучье отродье!

По меркам своего племени он, наверно, был уже немолод. Ручки и ножки, вяло колышущиеся в мутной жиже питательного раствора, выглядели по-стариковски отечными, увитыми разбухшими шнурками вен, а кожа, неестественно розовая и рыхлая, напоминала разваренную ветчину, усеянную, точно грибами-гнилушками, целыми россыпями пигментных пятен. Среди гомункулов редко сыщешь красавчиков, но любимец профессора Бурдюка даже на их фоне выглядел весьма неказисто, если не сказать — жалко.

Его ответ развеселил Барбароссу. Мухоглот не относился к особо болтливым созданиям. Имея от природы куцый умишко и небогатый словарный запас, едва достаточный для того, чтобы складывать слова в простейшие предложения, обычно он мало что мог противопоставить своим обидчицам. Особенно когда те, распаляясь, высыпали на плавающего в банке уродца весь запас острот, отшлифованных за два часа скучного лекционного занятия по спагирии до кинжальной остроты.

Разумеется, ни одна из этих записных острячек не была достаточно безрассудна, чтобы делать это в открытую, на глазах у профессора Бурдюка. Даже сопливые школярки знали, до чего трепетно профессор Бурдюк относится к своему любимцу. Но стоило профессору, закончив лекцию и тяжело шаркая, удалиться в маленький кабинет за лекционной залой, как Мухоглот непременно получал свою порцию ежедневных насмешек, как нищий, сидящий на привычном месте, получает порцию медяков. Некоторые из них, пожалуй, были вполне безобидными, другие же жалили как осиный яд.

— Мухоглот, сегодня ты особенно прекрасен! Ишь как глазки блестят! Признавайся, нашел себе зазнобу?

— Эй, Мухоглот! Ты такой умный! Не иначе, сам скоро заделаешься профессором в Броккенбурге? Тогда тебе, пожалуй, понадобится баночка побольше, а?

— Хочешь, сошьем тебе новую мантию из тряпок? И прелестную шапочку из фаллопиева колпака[1], чтоб ты не застудил себе ушки?

— Мухоглот! Не заскучал ли ты там в своей банке? Может, кинуть тебе туда дохлую жабу? Из нее получится славная невеста для такого красавца, как ты! Наплодите с ней прорву прелестных детишечек! Может, они даже сожрут тебя самого!

Гомункул профессора Бурдюка редко отзывался на оскорбления. Если его допекали в край, он чаще всего съеживался на дальней стороне своей банки, зыркая на своих мучительниц крохотными злыми глазками. Порок внутриутробного развития наградил его не только несимметрично раздувшейся головой, в которой глаза были утоплены точно ягоды в булке, но и волчьей пастью с вывернутыми наружу челюстями. Когда Мухоглот скалился, эта пасть распахивалась точно клюв какого-то морского гада, обнажая расколотое нёбо, усеянное десятками крохотных полупрозрачных зубов.

Иногда он нарочно делал это, улучив момент, когда какая-нибудь из школярок с первого круга оказывалась близко к банке — распахивал свою пасть, скрежеща зубами, да еще делал вид, будто бросается на стекло. Эффектный трюк, который он освоил до совершенства, не одну юную бздюху оставив с мокрыми портками. Но против старших ведьм этот фокус был совершенно бесполезен, в их глазах он был не столько чудовищем, запертым в банке, сколько учебным пособием сродни распятой на лабораторном столе жабе. Если они что-то и видели в профессорском любимце, так это лишь неизменную мишень для своих шуток, делавшихся все более ядовитыми из года в год.

«Они ненавидят не его, — однажды сказала Котейшество, отстраненно глядя на скалящегося Мухоглота, — В нём нечего ненавидеть. Он всего-навсего скрюченный уродец в банке. Малый кусок плоти, наделенный крохой магических сил. Они ненавидят себя и свою беспомощность, а на нем лишь вымещают снедающую их злость».

С этим Барбаросса, пожалуй, могла бы согласиться. К третьему году обучения в Броккенбурге злости в душе скапливается много. До пизды много. Если не изливать ее, используя еще более беспомощных существ, чем ты сама, можно рехнуться или наложить на себя руки. Она до черта повидала и тех и других. Может, она не самая толковая ведьма на херовой горе, но эту науку она понимала — усвоила еще в ссыкливом детстве, перемежая эти знания тумаками и оплеухами от щедрой на руку мачехи. Злость нужно спускать, как едкую жижу из лабораторных чанов после занятий по алхимии. Иначе в какой-то момент ее сделается так много, что сама не заметишь, как прожжешь дыру в ад.

Барбаросса небрежно закинула ногу на ногу, раскачиваясь на парте, точно ленивый возница на козлах. Немыслимая дерзость, на которую она никогда бы не осмелилась в присутствии профессора Бурдюка, всесильного властителя спагирии, но вполне простительная в пустой лекционной зале. Почти пустой — не считая ее самой и Мухоглота, пялящегося на нее из своей залапанной банки на вершине профессорской кафедры.

— Ты похож на разваренную луковицу, — сообщила ему Барбаросса, ухмыляясь, — Вот увидишь, рано или поздно какая-нибудь голодная сука из Шабаша украдет тебя, добавит чабреца и сварит из тебя похлебку!

Деформированные челюсти Мухоглота заскрежетали друг о друга, едва не перетирая зубы. Может, он и был глуп от природы, этот деформированный плод, существующий лишь за счет малой толики сил Ада, которую вдохнули в его сморщенную оболочку, глуп и в придачу бессилен, как букашка, но возраст сделал его сварливым, а Барбароссу он терпеть не мог и в лучшие свои времена. В темных глазах гомункула, затянутых густой паутиной катаракты, загорелась ярость, несоразмерная крохотному тельцу.

— Пшла прочь, чумная пизда! Удушу! Прочь!

Барбаросса хохотнула. Это и в самом деле выглядело потешно — вспышка ярости у существа, не способного справиться даже с новорожденной мышью. Должно быть, это все солнце. Полуденное октябрьское солнце Броккенбурга заглядывало в стрельчатые окна лекционной залы, наполняя пространство пьянящими и сытными запахами спелой осени, которые иногда разносятся по университету в преддверии первых заморозков. Пахло так, как обычно и пахнет в пустых аудиториях — сухим деревом парт, старыми сапогами, искрошенным мелом, паклей, которой на зиму забили рамы, украдкой выкуренным дешевым табаком, едкими ароматами химикалий, въевшимися во все половицы и доски, чужими духами, побелкой, каким-то тряпьем…

Последние теплые деньки на вершине блядской горы.

Уже совсем скоро с востока и севера потекут, укрываясь в грязных, отороченных волчьим мехом сумерках, холодные злые ветра, небо сделается еще более блеклым, чем обычно, а солнце, и так еле видимое за густым смогом магических испарений, на долгое время превратится в свинцовый кругляш, не согревающий, а стылый, как монета из руки мертвеца.

Но сегодня Ад расщедрился на славную погоду. Октябрь, шелестящий за окнами лекционной залы, разоделся в шелка и червонное золото, точно престарелый ландскнехт, нацепивший все свои ордена, ветра не терзали, а беспечно посвистывали в переулках, и даже гарпии, чертящие свой бесконечный узор в небесах, выглядели не хищно скользящими в облаках тенями, а беспечными и легкими пташками…

В такие дни совершенно невозможно учиться, постигая премудрости адских наук. Вдыхать едкие испарения химикалий, вглядываться до рези в глазах в сложные, змеями переплетающиеся, узоры чар, разбираться в схоластических формулах Гоэции. Душа хрустит, точно новенький дублет, еще не протертый на локтях, на стоптанных башмаках словно вырастают звенящие шпоры, рассыпающие по мостовой Броккенбурга дробный, мятущийся и тревожный, перестук. А может, это сердце стучит, запоздало разбуженное октябрьским теплым деньком, спеша что-то ощутить, согреться, испытать, прежде чем этот денек, отгорев, не ссыплется за воротник холодной золой…

Хочется цедить воздух мелкими резкими глотками, хохотать без причины, скалиться, болтать ногами, фиглярствовать и петь похабные саксонские песенки, от которых делается солоно во рту. Хочется впиться зубами в податливые горячие губы осени, выбирая досуха оставшиеся на них капли хмельного летнего вина. Радоваться тому, что жива. Что еще один день на блядской горе не свел тебя в могилу, что в груди еще бьется сердце, что в кошеле звенят вразнобой монеты, что Броккенбург, это ублюдочное старое чудовище, обожающее дробить косточки неудачниц своими древними гнилыми зубами, расщедрилось еще на один погожий теплый денек…

Лекционная зала была пуста — совершенно пуста, как винная бутыль на утро после славной пирушки. Барбаросса вздохнула, обведя ее взглядом. Они все уже были там, снаружи, все эти суки, еще полчаса назад сосредоточенно скрипевшие перьями по бумаге, строившие серьезные лица и делающие вид, будто в этой жизни их не заботит ничего кроме спагирии. Уже хохотали, звеня шпорами по мостовой, хлестали пиво, ухаживали друг за другом, резались в кости, обменивались сложносочиненными комплиментами, изысканными остротами, звучными пощечинами, а кое-где, наверняка, уже и лобковыми вшами.

Никто лучше ведьмы не знает, как скоротечна жизнь. Стоило профессору Бурдюку объявить об окончании занятий, как все эти прошмандовки, строившие из себя прилежных студенток, прыснули прочь, как мартовские кошки, оставив на память о себе исписанные перья на партах, фантики от конфет, чернильные лужицы да забытые в спешке шпильки. Ну и смятые записочки, конечно.

Барбаросса зевнула, разглядывая комок бумаги, лежавший на парте перед ней, один из многих прочих, оставшихся после занятий. Эти снаряды, безустанно снующие по зале подобно беспокойным демонами, несли в себе самые разные заряды. Может, это была любовная записочка, полнящаяся сопливыми деталями вперемешку с ошибками, может, второпях нарисованный чернилами шарж, может, запоздалое признание, напичканное лживыми извинениями, приглашение на танцы или вызов на дуэль после занятий…

Конкретно этот угодил ей в затылок во время лекции. Ну, он-то точно предназначался не ей. Сестрицу Барби не зовут на балы и на оргии, что до драк и дуэлей… Барбаросса ухмыльнулась, небрежным щелбаном заставив бумажный комок заскакать по партам и врезаться в оконное стекло, точно крошечное ядро. Ей никогда не требовалось приглашение, чтобы размять кулаки.

Барбаросса потянулась, ощущая каждой клеточкой тела глухую тоску.

Блядская несправедливость. Все эти юные сучки выпорхнули из гнезда, точно выводок гарпий, она же вынуждена околачиваться в пустой лекционной зале, не зная, чем занять себя, сущее мучение для ее души, беспокойной как адское пламя, которой и минуту-то усидеть на месте непросто…

Она попыталась вспомнить, видела ли на лекции кого-то из «Сучьей Баталии», но вспомнила только Холеру. Устроившись на своем облюбованном месте в дальнем конце залы, подальше от Бурдюка, Холера, судя по извечной блядской улыбочке, размышляла о чем угодно, но только не о тетрасомии и хризопее. Конечно, она не стала поджидать своих сестер-«батальерок», предпочла смыться едва только закончилась лекция. И уж конечно, отправилась не в библиотеку. Не иначе, в какой-нибудь бордель в Гугенотском Квартале, чтобы славно там развлечься, выбросив из головы те крохи науки, которые таким трудом вбивали ей в голову без малого три года. Похотливая сука.