Барби. Часть 1

Серый комок в углу, на который она сперва не обратила внимания, и был Мухоглотом. Его крохотное тельце, искромсанное лопнувшим стеклом, едва шевелилось, напоминая не то умирающую птицу, не то шевелящуюся на ветру серую ветошь. Разбухшие ручонки слепо царапали пол полупрозрачными пальцами — едва ли в попытке помочь телу подняться, сил в их несформировавшихся мышцах было недостаточно для этого — скорее, в предсмертной агонии. Рассеченная надвое грудная клетка всхлипывала, обнажая тончайшие ребра, похожие на рыбьи кости, и какие-то полупрозрачные влажные лоскуты, розовые и серые, трепещущие внутри. Полусросшиеся челюсти Мухоглота задергались, точно он пытался что-то сказать, между ними мелко по-змеиному задрожал крохотный язык, наполовину растерзанный его собственными зубами. Большие глаза гомункула глядели куда-то выше Барбароссы и Котейшества, но злости в них уже не было. Было что-то задумчивое, почти мечтательное, совершенно не свойственное им при жизни.

Барбаросса встрепенулась, не зная, куда броситься. За новой банкой? Нет питательного раствора, но можно наполнить ее дождевой водой из бочки, на первое время сойдет. За бинтами? Где взять бинты, достаточно тонкие для того, чтобы перевязать гомункула? И можно ли вообще перевязать его раны? А какие лекарства могут остановить кровь? Дьявол! Искусство создания гомункулов они проходили на втором круге, но Барбаросса с ужасом обнаружила, что почти ничего не помнит из этой области алхимии. Остались только какие-то невразумительные клочки — Парацельс, магнетизация, триместры вызревания плода…

А потом гомункул издох. Слабо выдохнул, напоследок щелкнув многочисленными зубами, и выпрямился на полу, жалкий, крохотный и влажный, как дохлый цыпленок, покрытый пигментными пятнами старости и блеклыми следами растяжек. Темные глаза, покрытые сеточкой катаракты, потускнели и съежились.

И только тогда Барбаросса поняла, в каком дерьме они оказались.

Не просто гомункул — профессорский любимец. Питомец самого профессора Бурдюка, растерзанный, точно сворой диких лисиц. Лежит на полу в лекционной зале, истекая прозрачной слизью. Херовая картинка, Барби. Паскудная — хуже тех порнографических гравюр, которые прятала в своих многочисленных тайниках Холера. Хуже не придумаешь. Хуже может быть только пригласительный от самого Сатаны на ежегодный бал.

Не зная, зачем это делает, Барбаросса наклонилась к выпотрошенному гомункулу и подняла его свернутым носовым платком. Он не только казался легким, как сопля, отрешенно подумала она, не зная, куда его деть, он и весил как новорожденный мышонок. Жалкая тля в стеклянной банке, погибшая нелепо и по странной прихоти судьбы.

Волк всегда остается волком, даже если обрядить его в ливрею с гербом, припудрить и умастить розовой водой. Барбаросса еще не успела толком сообразить, что происходит, а ее инстинкты, беззвучно вынырнув из непроглядных глубин, уже приняли на себя контроль на растерянно застывшим телом и мятущимся, как мотылек, рассудком.

Первым делом надо убедиться, что зала пуста. И верно — пуста. В университете Броккенбурга до хера соблазнительных местечек, где можно приютиться после занятий, но кафедра спагирии к таким не относится — слишком уж едкие здесь царят ароматы для желающих раздавить тихонько бутылочку или потискать друг друга за пёзды, спрятавшись за партами. Никого нет — уже лучше. Второе — гомункул. Чтобы не держать его в руках, Барбаросса отошла к окну и положила невесомое тельце в вазон с молочаем. Позже она уберет его — сожжет в ближайшей печи или закопает под окнами, в университетском палисаднике. Впрочем… Глядя, как стремительно сереет и истончается старческая кожа Мухоглота, Барбаросса подумала, что похороны, пожалуй, могут и не потребоваться, того и гляди он сам разложится в тлен у них на глазах. Третье — прочие следы. Убирать лужу питательного раствора платком не получилось бы, поэтому она просто стерла потеки с кафедры и мебели. Осколки она быстро и сноровисто собрала в тот же платок и завязала узлом, благо их не пришлось долго искать. Уже получше.

Котейшество всхлипнула. У нее не было нужных инстинктов, как у Барбароссы, позволявших мгновенно перейти к действию, все это время она стояла посреди залы, прижав руки к груди, бледная как свернувшееся молоко. Даже лучшие из ведьм иной раз оказываются в чертовски сложном положении, когда от их таланта не зависит ровным счетом ничего.

— Какой ужас, Барби…

— Спокойно, Котти, это всего лишь хренов гомункул. Кукла из плоти, ничего больше.

— Любимая кукла профессора Бурдюка, — прошептала Котейшество, — А я убила его.

— Черт, ты не убивала его! Несчастный ублюдок сам уронил свою банку, мы обе это видели.

— Я разозлила его. Если бы не я…

Барбаросса стиснула кулаки. Когда-то это позволяло ей собраться с силами. Ее кулаки сами по себе были силой, и чертовски грозной, заставившей с собой считаться многих самоуверенных сук в Броккенбурге. Но сейчас и они были бесполезны — просто куски плоти, пронизанные костями.

Это она раздразнила Мухоглота, измываясь над ним в ожидании Котейшества. Это она привела его в бешенство, не предполагая, что он прицепится к Котти. Она заставила его взбеситься от злости, не думая о последствиях.

— Ты… ты можешь его оживить?

Котейшество бросила взгляд по направлению к вазону с молочаем.

— Нет.

— Совсем никак? Какие-нибудь чары, какие-нибудь…

— Он мертв, Барби. И уже разлагается.

— А как же твой Флейшкрафт?

Котейшество вяло дернула плечом.

— Флейшкрафт — магия плоти. Он не в силах возвращать жизнь в ту плоть, что уже мертва.

— А как же твои катцендрауги? Их-то ты возвращала?

Она покачала головой.

— Они были еще живы, когда попадали ко мне. С мертвыми я ничего поделать не могу.

Херово, подумала Барбаросса. Почти так же херово, как заявиться в трактир, где пирует вражеский ковен, без привычных кастетов и ножа за голенищем. Даже немножко хуже.

Бежать? Этот вариант она не предложила Котейшеству, сама откинула как бесполезный. Дверные демоны здесь, в университете, выдрессированы на зависть, они неуклонно ведут учет, кто и когда входил в лекторий и сколько в ней пробыл. И дело не спихнешь на растворившееся от порыва ветра окно, которое опрокинуло банку. Она успела уничтожить самые явные следы, но без сомнения оставила множество мельчайших улик, которые укажут на нее явственнее, чем палец мертвеца, украшенный нужными рунами и надлежащим образом заговоренный, на его убийцу.

Херово, сестрица Барби. Крайне херово.

Можно уверять себя, будто все в порядке, все под контролем, но зудящие под кожей инстинкты, вечно голодные и злые, как свора бродячих псов уже твердят — не будет. Не будет ни прогулки по скверу, ни мятных тянучек, ни украдкой выпитого в бурьянах мозельского вина. Ничего хорошего этим блядским днем в Броккенбурге уже не случится, а случится только что-нибудь паскудное, недоброе и злое.

— Повинимся профессору, — осторожно произнесла она, неуверенно глядя на Котейшество, — Ну, виноваты, шалили. Случайно опрокинули банку. Ну не убьет же он нас!

— Барби, — Котейшество подняла на нее взгляд. Теперь ее глаза не казались цвета гречишного меда, они потемнели и сделались похожи на ржавчину, — Это был любимый гомункул профессора. Ты знаешь, что он делает с теми, кто портит его любимые вещи?

Барбаросса неуверенно кивнула.

— Та сучка из «Готландских Дев»…

— Ее звали Требуха.

— Не помню, как ее звали, — Барбаросса досадливо дернула головой, — Помню только прыщи у нее на роже. Болтали, будто профессор Бурдюк сжег ее на месте, когда узнал, что она позаимствовала из его лаборатории печку, чтоб приготовить какую-то дрянь…

— Атанор[16].

— Что?

— Это был атанор, Барби, — тихо произнесла Котейшество, — Специальная алхимическая печь. Требуха взяла ее в лаборатории, чтобы приготовить раствор белены. Но призвала не того демона, которого следовало, и сожгла ее дотла. А когда повинилась…

Барбаросса напряглась.

— Так он сжег ее?

— Нет. Не сжег. Он заточил в ее груди вечно горящую частицу огня, — тихо произнесла Котейшество, глядя пустым ржавым взглядом на кадку для молочая, — Кусочек самого Ада, медленно сжигающий ее изнутри. Требуха ведрами хлебала воду, каталась по земле, выла, молила о пощаде, но Бурдюк не смилостивился, пока она не превратилась в кучку угля на полу. А потом приказал служанке вытереть пол тряпкой.

То ли сказалась близость сырой земли, то ли природа гомункула неумолимо брала свое, но тело его быстро разлагалось, сморщиваясь и распространяя вокруг резкий аммиачный запах, немного отдающий маринованным луком. Он уже не походил на уродливую куклу и искаженными пропорциями, как при жизни, скорее, на какое-то серое насекомоподобное существо, быстро сереющее и сливающееся с землей, ветшающее на глазах…

— Он не посмеет. Ты — его лучшая ученица.

— Она тоже была его лучшей ученицей, Барби. У профессора Бурдюка каждый год новая лучшая ученица. А Мухоглот был при нем четыре года.

Барбаросса и сама ощутила сырую слабость в груди. Точно там, между не единожды сломанными ребрами и отбитой селезенкой невидимые ядовитые пауки принялись плести липкую паутину, опутывая ей внутренности. И где-то там же быстро разлагался тщедушный маленький гомункул.

Паршивое чувство, сбивающее дыхание и сковывающее движения. В последний раз она ощущала нечто подобное полгода назад, когда в узком переулке Унтерштадта встретила трех не в меру ретивых сучек из «Люцернхаммера» с ножами в рукавах. Очень ретивые и злые сучки с очень острыми ножами. Тогда она вырвалась. С проткнутой печенкой, распоротой рукой и парой свежих дырок между ребрами. Вырвалась, щедро угостив Брокк своей и чужой кровью. Но сейчас…

— Что ж, — пробормотала она, — Дело херня, но, по крайней мере, у нас есть время, чтобы пораскинуть мозгами. Профессор Бурдюк не появится в университете еще по меньшей мере два дня, а значит…

— Он будет здесь завтра, с рассветом.

— Что?

— Завтрашняя лекция, — голос Котейшества был столь слабым, что мог бы показаться заблудившимся в лекционной зале октябрьским сквозняком, — Он доверил мне читать ее, но и сам будет присутствовать на занятиях, чтобы проверить, как я веду урок. У нас в лучшем случае восемнадцать часов.

Барбароссе показалось, что она слышит тяжелое сопение Бурдюка и влажный шорох шевелящейся в нем соломы. Всего лишь отзвуки ветра за окном, но на миг ей стало так холодно, точно она забралась на самую высокую башню университета в одной только нижней рубашке.

Не полтора дня, как она предполагала. Не день, что было бы еще терпимо. Котейшество сказала, сейчас половина второго или что-то около того. Ну да, все сходится. Сегодняшние занятия завершились в полдень, еще полтора часа она ждала Котейшество в лекционной зале, измываясь над гомункулом, значит, в их распоряжении осталась половинка дня, чтобы найти спасение. И та — надкусанная, точно пшеничная лепешка.

Котейшество с потерянным видом смотрела в окно. Лицо казалось даже не бледным — серым, как плоть гомункула, разлагающаяся в горшке с молочаем. Барбаросса и сама ощутила предательскую слабость от одного лишь взгляда на подругу.