Барби. Часть 1

— У меня подвело брюхо от голода, — буркнула она, застегивая дублет на верхнюю пуговицу, — И я голодна, как кляча, которую кормили бурьяном вместо овса. Пошли, завалимся в первую попавшуюся таверну и пожрем по-человечески.

— Никак у тебя завелись деньги, Барби?

Барбаросса позвенела кошелем на ремне.

— Одна старая подруга нынче утром подарила мне новенький блестящий талер. Кроме того, у него в компании десять медных братьев-грошей. Не рассчитывай на бламанже или чем там еще объедаются графья да оберы, но на пару тарелок зауэрбратена в ближайшей забегаловке должно хватить.

— Зауэрбратен? — Котейшество сморщила нос. Она не любила маринованное в винном уксусе мясо, что на взгляд Барбароссы было позором для всякой суки, рожденной под благословенным небом Саксонии, — Я думала, мы собирались погулять после занятий?

— С какого этого хера мы должны гулять?

Котейшество дернула плечом.

— Ты только глянь, погляди, какая славная погода на дворе! Мы можем пройтись по Печной улице, я покажу тебе пару забавных мест, а после взять мятных тянучек и посидеть в старом сквере.

— Я ненавижу мятные тянучки, Котти.

— Я знаю. И ты ругаешься как сапожник всякий раз, когда я их покупаю. Так что каждая из нас сможет заняться любимым делом. Ты сможешь ругаться, а я — есть тянучки. А еще в том старом сквере есть один чудный фонтанчик с особенным механизмом, я непременно должна тебе его показать! Заговоренные демоны внутри пропускают через себя воду, отчего она пахнет то медом, то соленой карамелью, а вечером…

— У меня нет времени до вечера! — отрезала Барбаросса, — В три часа пополудни Каррион назначила мне дополнительный урок по фехтованию в Малом Замке. И она спустит с меня сорок шкур, если я припозднюсь хоть на минуту. Так что я намереваюсь сытно пожрать и…

— У тебя сложности с фехтованием, Барби?

Барбаросса терпеть не могла отводить взгляд. И никогда не отводила. В драке первая сука, которая отводит взгляд, имеет шанс заработать нож в подбрюшье или покатиться по мостовой с черепом, проломленным свинчаткой. Кроме того, отводящий взгляд демонстрирует свою слабость, а голодные суки из Броккенбурга, мнящие себя ведьмами, чуют слабость лучше, чем свора голодных собак — запах бифштекса. Она никогда не завоевала бы себе в Броккенбурге ту репутацию, которой пользовалась, если бы позволила себе хоть раз показать слабость.

Но иногда, когда Котейшество смотрела на нее в упор, ничего не могла с собой поделать. Глаза у нее были непривычного для Броккенбурга оттенка, золотисто-желтого, который она про себя называла цветом гречишного меда. Встретив их взгляд, особенно в таких ситуациях, как сейчас, на короткой дистанции, она ощущала себя фехтовальщиком, рапиру которого поймали на полувзмахе и парировали, так ловко, что та сама собой отскочила в сторону, перестав быть оружием. Глаза сами откатывались в сторону.

— Каррион считает, что я недостаточно времени уделяю упражнениям, — неохотно сказала она, — Третьего дня она заставила меня полдня к ряду штудировать «Хитрого фехтовальщика»[13], а вчера исколотила доской по хребту за то, что моя третья позиция все еще кажется ей обезьяньей. Если я не покажу сегодня, на что способна, она искалечит меня до полусмерти.

Котейшество серьезно кивнула, положив свою ладонь ей на плечо. Ладонь эта была невесомой, крохотной, но от ее прикосновения по телу Барбароссы тихонько зазвенели, открываясь, весенние ручьи. Полные не затхлой ядовитой жижей, как все ручьи под Броккеном, а чистой сладкой водой.

— Мы не будем подводить Каррион, — пообещала она, — Ни за что на свете. Но сейчас только половина второго, так что мы легко успеем заскочить и в трактир и за тянучками.

Успеем, подумала Барбаросса. Несмотря на по-осеннему невысоко висящее солнце день едва успел отмерить половину. Они успеют и прогуляться, и поболтать и, может даже, распить бутылочку мозельского, припрятанную ею в бурьяне возле Малого Замка.

— Но никаких фонтанов, — строго произнесла она, погрозив Котейшеству пальцем, — И точка.

— Никаких фонтанов, — улыбнулась Котейшество, — Но, раз уж тебя не прельщают фо…

Закончить она не успела — со стороны профессорской кафедры донесся глухой звук, в котором Барбаросса лишь с опозданием распознала гул потревоженного стекла.

Мухоглот. Мелкий ублюдок из банки, про которого она совсем забыла, медленно приходил в себя. Его бугристая деформированная голова должна была все еще отчаянно звенеть, но темные глаза уже восстановили достаточную фокусировку для того, чтобы метнуть в них с Котейшеством пристальный взгляд. Исполненный обжигающей ненависти настолько, что мог бы пронзить навылет рейтарскую кирасу толщиной в две линии[14].

— Грязные шлюхи! — заверещал он, вращая выпученными глазами, — Удушу! Прочь! Прочь!

Силы в нем было недостаточно даже чтобы справиться с воробьем, но стоящая на кафедре банка вздрогнула, когда он принялся лупить ее своими крохотными, как бородавки, кулачками. Барбаросса мысленно усмехнулась. Черт, кажется, ей удалось довести профессорского прихвостня до настоящего исступления. Как бы у него не лопнула от кровоизлияния головешка, ишь как бесится… Не лопнет, конечно, всем известно, что в теле гомункула нет ни капли крови, ее сцеживают, заменяя питательным раствором, но все равно, может выйти паршиво. Профессор Бурдюк не спустит своим студенткам, если с сеньором Мухоглотом вдруг приключится что-то недоброе.

— Эй, Мухоглот! — Котейшество приветливо махнула исходящему злостью гомункулу беретом, — Что это ты не в духе сегодня, любезный? Не поймал сочную муху сегодня? А может, сапожник принес тебе сапожки, а те оказались малы?

Но Мухоглот уже вышел из того состояния, когда мог спокойно воспринимать обращенные к нему слова. Он и прежде был тугодумом, не умнее курицы, теперь же и вовсе походил на пойманного демона, пойманного в ловушку пентаграммы, мечтающего дотянуться до теплых потрохов обидчицы. Долгие измывательства сестрицы Барби порядком подточили его разум, а грубая встряска, кажется, окончательно выбила какие-то крохотные шестеренки в его головешке. По крайней мере, Барбаросса не рискнула бы опустить в его банку руку.

— Отлижи мне, скотоебка! — взвизгнул он, — Прочь! Отлижи мне!

— У тебя был тяжелый день? — Котейшество миролюбиво помахала рукой в воздухе, — Не серчай. Хочешь, я принесу тянучку и тебе?

— Не стоит, Котти! — окликнула ее Барбаросса, — Не подходи к этому выблядку, видишь, он не в себе. Опять нажрался дохлых тараканов, наверно.

Но Котейшество лишь качнула головой, приближаясь к кафедре. Не зная о том, каким испытаниям подвергался гомункул на протяжении последнего часа стараниями сестрицы Барби, она шла без всякой опаски. Должно быть, решила, что малыш просто чудит. Может, перегрелся в своей банке или еще чего.

Барбаросса ощутила тень беспокойства, скользнувшую по душе — как резкая птичья тень скользнула поперек залитой солнцем дороги. Глупо думать, будто жалкий гомункул в силах навредить одной из самых могущественных ведьм третьего круга, она заклинала существ тысячекратно могущественнее, чем он, однако… Вдруг ей, чего доброго, придет в голову сунуть руку в банку, где захлебывается от ненависти эта тварь? Палец он, пожалуй, не отцапает, а вот ноготь оторвать, пожалуй, в силах.

— Котти! Не подходи, говорю!

— Все в порядке, Барб. Я просто проверю, как он. Наверно, какие-то изменения магического фона, гомункулы очень чувствительны к нему, или… Да ты сам себя не похож, Мухоглот! Что случилось? Может, у тебя болит голова после вчерашнего пива? Или твоя маленькая женушка заругала тебя за то, что ты засиделся в трактире допоздна за картами? Или…

Зря она упомянула женушку. Зря вообще заговорила с ним. Мухоглот, невзирая на свой ничтожный размер, осатанел настолько, что в конец перестал понимать, что происходит. Превратившись в крохотный сгусток ярости, он раз за разом отскакивал от стенки и сжимался в комок, чтобы секундой позже врезаться в нее еще раз — точно осоловевшая от холода осенняя муха, пытающаяся протаранить оконное стекло или крохотное ядро.

Он делал это из всех своих ничтожных сил, которые Ад вдохнул в его тщедушное тельце. И сил этих оказалось на удивление много — банка дрогнула, так, точно в нее запустили щебенкой. И еще раз. И еще. Во имя всех распутниц Ада, подумала Барбаросса, открывая рот, но еще не зная, что намеревается сказать, надо угомонить этого выблядыша, пока он не размозжил свои цыплячьи косточки о стекло или…

Она не успела ничего сказать. Не успела предупредить Котейшество, а та, верно, не заметила и сама, что банка с гомункулом, стоящая на профессорском столе, водружена не в центре его, а на самом краю, опасно близко к краю.

Мухоглот заверещал и ударил еще раз, впечатавшись в стекло с глухим стуком. И в этот раз достиг своего. Стоящая на самом краю банка накренилась, на миг замерев в мгновении шаткой стабильности, точно накренившаяся стеклянная башня на Площади Чудес в Пизе. Мухоглот успел прокричать что-то нечленораздельное, исполненное ярости и торжества. Должно быть, на миг — тот миг, что банка зависла над краем — ему показалось, что он сломил стены своей стеклянной темницы, что сейчас сможет выбраться наружу и задать этим двум самодовольным сукам трепку, которую они давно заслуживали. Что сил в его крохотном сморщенном теле еще удивительно много, что…

Мгновение оборвалось, как струна под пальцем, оставив после себя только испуганный крик Котейшества. И оглушительный звон стекла.

Котейшество была в порядке. Это было первое, в чем Барбароссе надо было убедиться, едва только она оказалась рядом. Не порезана прыснувшей во все стороны шрапнелью из стеклянных осколков, лишь облита кисло пахнущим питательным раствором, стекающим по ее кюлотам и колету. Но сама она, кажется, этого даже не заметила.

— Ох, дьявол, — только и пробормотала она, глядя куда-то за кафедру, — Дьявол и сто сорок тысяч блядских чертей…

И это тоже было плохим знаком. Котейшество не ругалась, по крайней мере, на принятом в Броккенбурге остерландском наречии. Если на нее и накатывало желание отпустить крепкое словцо, она использовала итальянский или французский. Но сейчас, кажется, была слишком потрясена, чтобы перебирать.

Барбаросса проворно оттащила ее в сторону, вытаскивая платок. Надо вытереть эту дрянь с ее колета, пока та не впиталась, ни к чему пропадать хорошей вещи. И не только это. Барбаросса закусила губу. Придется разыскать новую банку для профессорского ублюдка, раз уж он был так неосторожен, что расколотил свою прежнюю. Дьявол, а ведь это было не венецианское стекло, а толстый вальдгласс[15] полудюймовой толщины!

— Барби…

Взгляд Котейшества заставил ее замереть, так и не вытащив платка.

— Все в порядке, Котти. Сейчас я достану этого заморыша и… Где он?

— Там, — она указала пальцем и палец этот дрожал, — Он там, Барби. На полу.

Барбаросса перегнулась через кафедру и…

— Сто сорок тысяч похотливых чертей, — только и смогла пробормотать она, — И сорок обозных блядей сверху!