Барби. Часть 1

— А что на счет серной воды? — почтительно осведомилась Котейшество, следовавшая за Бурдюком на расстоянии в половину руты — дистанция, позволительная для ассистента, а не для обычной школярки, и Барбаросса на миг испытала гордость за свою подругу, — Если та будет слишком концентрированной, серебро может потускнеть и…

Бурдюк издал благодушный смешок. Он не сохранил человеческих глаз, вместо них его глазницы, мастерски обметанные двойным швом, были инкрустированы самоцветными камнями — оранжево-алым, как закат, халцедоном в левой и не огранённым куском голубой бирюзы в правой. Из-за этой разницы в цвете взгляд его, на кого бы ни был устремлен, казался немного удивленным.

— Ничуть не потускнеет, если вы будете держж-ж-аться нужной температуры реакции, моя дорогая. А если вдруг потускнеет, имейте наготове раствор мыш-ш-шьяка — двух-трех-х-х капель должж-жно быть довольно.

В его теле не было ни плоти, ни костей, одно только сено, распирающее пустую оболочку, однако по лекционной зале профессор Бурдюк передвигался так тяжело, будто тащил на плечах пару тяжеленных сундуков.

Поговаривали — но только лишь убедившись, что самого Бурдюка нет рядом — его преображение стало расплатой за какой-то отчаянный эксперимент по части алхимии, который он провел на свой страх и риск в молодые годы. Эксперимент был удачен, но его результаты уязвили кого-то из адских владык, поставив под сомнения его собственные изыскания в этой области. Уязвили в достаточной степени, чтобы содрать с бедолаги шкуру, причем так изящно и легко, как выходит только у профессиональных скорняков.

На счет того, почему именно в ней, а не в освежеванном теле, сохранилась жизнь, никто толком не знал. Говорили, Бурдюк наложил на свое тело заклятье, которое сработало не совсем должным образом. Говорили, его спас могущественный покровитель-демон, пожелавший оставить ему память о безрассудстве юности. Говорили… Барбаросса стиснула зубы, пытаясь вжаться в жесткую скамью — лишь бы взгляд разноцветных глаз профессора Бурдюка не коснулся ее. Некоторые разговоры лучше всего пропускать мимо ушей — чтобы сохранить эти уши на как можно более долгий срок.

Бросив взгляд в сторону гомункула, Барбаросса поблагодарила судьбу. Питательная смесь в его банке еще колыхалась, но почти не заметно для глаза, а сам Мухоглот вяло барахтался, широко открывая изувеченный рот, не успев отойти от заданной ему встряски. Если Бурдюку вздумается подойти поближе, чтобы взглянуть на своего любимца, он без труда сообразит, что тут произошло в его отсутствие, а мстительный Мухоглот не замедлит указать на нее своими сросшимися полупрозрачными пальцами. И тогда…

Барбаросса ощутила, как ноют корни зубов. Может, потому, что она стиснула челюсти так крепко, что могла бы перекусить лезвие ножа. Только сейчас, прижавшись ягодицами к скамье, она обнаружила, что совершила ошибку. Мелкую, но способную стать роковой. В спешке поставила сосуд с гомункулом не на то место кафедры, где он прежде был, а ближе к краю. Бурдюк может выглядеть неуклюжим, но он славится невероятным вниманием к деталям, его драгоценные глаза способны различить мельчайшее отклонение от расчетов в ходе работы. Если он заметит, если обратит внимание…

Повезло. Слишком занятый разговором с Котейшеством, Бурдюк прошествовал мимо кафедры, тяжело переставляя ноги и оставляя за собой шлейф из удушливого запаха мюллеровой воды[10] и цветочного одеколона. Барбаросса слышала, как шуршит сено в его чреве, как трещат под усилием все швы в его теле. Там, где по лекционной зале прошел Бурдюк, оставался едва заметный след из пожухлых травинок — причудливая лунная дорожка, неизменно чертящая его путь по университету.

Кажется, он вовсе не заметил Барбароссу. Прошел мимо нее, точно лекционная зала была пуста. Шурша себе под нос наименованиями алхимических формул, неспешно добрался до выхода и протиснулся в дверь, и только после этого, кажется, она смогла вновь набрать воздуха в грудь.

— Извини, Барби, — взгляд Котейшество, едва только упершись в нее, скользнул прочь, точно виноватый пес, опасающийся приблизиться к хозяину, — Я долго, да? У меня всё не ладится с третьей стадией, вот я и хотела немного… Ты злишься, Барб?

Нет, подумала Барбаросса, ощущая, как злые мысли на самом дне души медленно шипят, растворяясь без следа, я не злюсь. Ты не из тех людей, на которых можно злиться. Стоит тебе улыбнуться, как все ядовитые нарывы в моей душе зарастают, а злость уходит, точно вода сквозь песок.

— Я не злюсь, — Барбаросса поднялась, отряхивая полы дублета от воображаемой пыли, — Но порядком заросла паутиной, дожидаясь вас, госпожа ведьма.

Котейшество фыркнула. Она не любила, когда ее называли ведьмой, хотя, кажется, имела на это куда больше прав, чем многие из «Сучьей Баталии». Что там — из всех тех сук, что толклись еще недавно в лекционной зале. В отличие от них, самонадеянных стерв, мнящих себя фаворитками адских владык, никчемных школярок, зубрящих наизусть имена демонов, она творила чары вдохновенно и легко, как полагается владычице адских материй. Может, не все у нее выходило гладко, подтверждением чему служили своры катцендраугов на броккенбургских крышах, но… Когда-нибудь она станет ведьмой, твердо знала Барбаросса. Полновластной мейстерин хексой с императорским патентом. Быть может, лучшей во всей Саксонии или… К черту! В мире! Самой лучшей ведьмой во всем блядском мире, на сколько бы мелье он там ни тянулся во все стороны!

— Можем идти? — осведомилась она нарочито суховато, — Или у госпожи еще остались здесь дела?

Котейшество мотнула головой, попытавшись шутливо боднуть ее в ответ. От этого порывистого движения тяжелый пук волос, лежавший у нее на плечах, дернулся, точно разомлевший пушистый кот, который спросонок пытается ударить обидчика лапой. Волосы у нее были роскошные, тяжелые и густые, изысканной гнедой масти, совсем не похожие на ее собственные пегие патлы. Обычно Котейшество укрощала их при помощи невообразимого количества шпилек, заплетая в строгую и тугую конструкцию — кодекс «Сучьей Баталии» не поощрял пышные прически и Котейшество боялась, что старая сука Гаста в любую минуту прикажет их обрезать, а то и сама обкорнает, вооружившись секачом для капусты.

Иногда ей, впрочем, приходилось давать им волю — как на занятиях по спагирии. Многие из сложных реакций, текущих в алхимических колбах, не любят железа и в его присутствии делаются опасны. Чтобы не гневить адских владык, на занятиях по спагирии Котейшество вытаскивала шпильки и заплетала волосы в тугой хвост, напоминавший Барбароссе дремлющего у нее на загривке кота. Иногда Барбаросса нарочно, шутки ради, ловко сдергивала с этого хвоста стягивающую его ленту — и тогда роскошные волосы Котейшества рассыпались у нее по плечам, точно грива молодой кобылы, облаком дрожащая на ветру. Только облако это было не сырым и едким, как облака, облизывающие гору Броккен на рассвете, а мягким, как пух, отдающим слабым запахом корицы, ландыша и тимьяна — Котейшество добавляла их в древесную золу, которой мыла волосы по субботам.

А еще она была единственной ведьмой из «Сучьей Баталии», которой удивительным образом шло заведенное в ковене пуританское облачение. Обтягивающим бриджам она предпочитала короткие, застегивающиеся под коленом, кюлоты, вместо грубых башмаков носила короткие сапожки с подковками, а поверх рубахи надевала не дублет-безрукавку, как старшая подруга, а колет из мягкой замши с медными пуговками. Не самое практичное облачение для улиц Броккенбурга, вынуждена была признать Барбаросса, но ей этот наряд чертовски шел, особенно когда завершала его беретом с фазаньим перышком и длинным суконным камзолом.

Несмотря на то, что все предметы ее гардероба были строги, все глухого черного цвета за исключением рубахи и шейного платка, как и предписано правилами, они не делали ее фигуру тяжеловесной и зловещей, как это бывало с прочими «батальерками». Напротив, даже облаченная подобным образом Котейшество и сама часто походила на перышко, которое трепещет у самой земли, ожидая подходящего ветра, чтобы потом мгновенно взмыть ввысь. Легкое невесомое черное перышко вроде грачиного. Сегодня оно в Броккенбурге, пойманное злым и ядовитым притяжением проклятой горы, а завтра — уже в Арнсдорфе, Волькентайне, Дорфхайне или даже Дрездене.

Она хороша, признай это, Барби. Еще два года назад ее можно было назвать миловидной, когда она, все еще чумазая и затравленно озирающаяся, похожая на маленького перепуганного хорька, вырвалась из когтей Шабаша. Год назад — просто хорошенькой. А сейчас… Она расцветает, Барби. Расцветает, как все создания Ада, в пору своего шестнадцатилетия. И уже совершенно невозможно становится делать вид, что ты этого не замечаешь.

И дело тут не в косметике или магических декоктах — поглощенная учебой Котейшество всегда уделяла оскорбительно мало внимания своей внешности, не считая нужным ее подчеркивать — дело в ней самой. Она свежа, юна, полна сил — и уверенности в том, будто может запрячь самого Сатану в карету вместо жеребца, если возникнет такая необходимость. Опасная, тревожная, пьянящая лучше чистейшей сомы[11] смесь, погубившая сотни тысяч неосторожных чертовок со времен Оффентурена, и неизбежно притягивающая к ней чужое внимание, как камень Магнуса притягивает железную стружку.

Рано или поздно… Барбаросса стиснула зубы, пытаясь загнать эту мысль прочь в темный чулан, из которого та вылезла. Уже совсем скоро у нее заведутся кавалеры и поклонники. Броккенбург — город ведьм, но и мужского люда здесь хватало во все времена, а наиболее отчаянные часто ищут внимания студенток. Как и во всех вольных имперских городах, здесь до хера богатых хлыщей, чьи брагеты[12] похожи на пустые погремушки, созданные больше амбициями их портных, чем насущной необходимостью, зато кошели набиты им на зависть. Здесь вечно ошивается до черта молодых ловеласов, способных из азарта и тщеславия соблазнить хотя бы и круппеля. Здесь все еще водятся бароны, хоть и плохонькой саксонской породы, но при собственных гербах и шпагах. В конце концов, сюда иногда спускаются из своих небесных чертогов оберы — те хоть и брезгуют человеческим обществом, но иногда не прочь сорвать соблазнительный миловидный цветок, выросший на проклятом камне…

Тебе придется иметь с этим дело, сестрица Барби. Допустим, первому ухажеру ты проткнешь печень ножом, который носишь в правом башмаке. Еще двум или трем выпустишь кишки где-нибудь на улице. Парочку придушишь удавкой или столкнешь в крепостной ров на радость пирующим там тварям. Но всех тебе не отбить — не перебить, не перерезать, не передушить. Это то же самое, что пытаться удержать крепость, которую легионы демонов осаждают одновременно со всех сторон света. Рано или поздно чья-то рука сорвет это трепещущее перышко, а тебе останется лишь смотреть на это, бессильно стискивая кулаки.

— Отчего у тебя такое лицо? — Котейшество нахмурилась, — У тебя такой вид, будто…

Барбаросса улыбнулась. Заставила себя улыбнуться, пытаясь не думать о том, как должна выглядеть ее улыбка, больше похожая на оскал демона. Котейшество была единственным человеком в Броккенбурге, научившимся не вздрагивать при виде нее, но подвергать ее выдержку испытанию лишний раз Барбаросса не любила.