Барби. Часть 1

Вот она, разница между нами, подумала Барбаросса. Ее считают одной из самых прилежных и подающих надежды ведьм Броккенбурга, моим именем пугают школяров. Но когда дело касается серьезных вещей, угадайте, кто берет поводья в свои изрезанные шрамами руки.

Барбаросса положила руку на плечо Котейшества и тряхнула. Осторожно, но без излишней нежности.

— Не беда, — решительно произнесла она, — У нас все равно до черта времени. Пошли. И будь добра не развешивать сопли, я не хочу поскользнуться на лестнице.

Котейшество слабо трепыхнулась в ее хватке. Еще ничего не понимала, глаза не успели вернуть себе привычный цвет, который она называла цветом гречишного меда, но чужая уверенность благотворно сказалась на ней — щеки как будто немного порозовели.

— Куда? Куда мы? Как ты…

Барбаросса осклабилась.

— Добудем для старины Бурдюка другого ублюдка в банке, раз уж мы не можем вернуть этого. Мы в Броккенбурге, Котти! Здесь добыть гомункула можно быстрее, чем кусок пирога!

— Но он… он же…

— Заметит? — Барбаросса мрачно хохотнула, — Не сомневайся. Другого такого мозгляка, как наш Мухоглот, во всем городе не сыскать. Непременно заметит. Но, по крайней мере, не превратит нас в пепел на полу.

Котейшество вяло кивнула. Энергия, распространявшаяся зудящим теплом в теле Барбароссы, стала передаваться и ей. Этой энергии пока еще было слишком мало, чтобы вернуть ее лицу привычное выражение, но достаточно, чтобы она, по крайней мере, смогла тряхнуть головой.

— Ты права, Барб. Мы просто найдем другого гомункула для профессора, вот и все.

Барбаросса удовлетворенно кивнула.

— Вот такой ты нравишься мне гораздо больше. И где мы станем искать другого гомункула в первую очередь?

В этот раз Котейшество отчетливо улыбнулась. Верный знак того, что она взяла чувства под контроль.

— В Эйзенкрейсе, конечно. Где же еще?

— И верно, — согласилась Барбаросса, — Где же еще? И мы рванем туда точно лошади с подпаленными хвостами, прямо сейчас. Или ты хочешь задержаться, чтобы спеть своему любимцу колыбельную?

Мухоглоту не нужна была колыбельная. Обретший последнее пристанище под листьями сухого от алхимических испарений молочая, похожий на истлевшую мышь вроде тех, что каменщики замуровывают в кладке на счастье, он не выказывал никаких жалоб и капризов. Однако глаза его внутри съежившейся деформированной головы сохранились на удивление хорошо.

Так хорошо, что Барбароссе стоило немалого труда убедить себя, что они вовсе не провожают их с Котейшеством взглядом до самого порога.

Барбаросса никогда не любила разглядывать гомункулов и не испытывала к ним симпатии. На ее взгляд, все они, независимо от возраста и пола, были скудоумными ублюдками, запертыми в банках, ворчливыми, как столетние старики, и такими же злобными. Но этот…

Дьяволово семя! Этот выглядел хорошеньким, как фарфоровая кукла из числа тех, которыми играют дети оберов, настолько, что почти невозможно было представить его заточенным в банке посреди профессорской кафедры.

Плод сформировался почти полностью, Барбаросса легко определила это, хоть и не обладала большими познаниями по части алхимии. Не черепахообразный уродец с раздувшейся головой, как плоды на восьмой неделе извлечения, и не какой-нибудь шестинедельный ублюдок, у которого и лица-то толком не разобрать, одни только мягкие розовые хрящи, выпирающие из черепа. Нет, этот выглядел почти целиком сформировавшимся маленьким человечком, можно было разобрать даже маленькие пальчики на ногах. Кожа у него была бледной и упругой, а глаза, безразлично взиравшие на Барбароссу через стекло, были чудесного орехового цвета.

— Это Бриарей, наш любимец, — приказчик кивнул ей с таким достоинством, будто сам был гордым отцом этого плавающего в банке плода, — Превосходный экземпляр, один из лучших. Тридцать недель полной выдержки. Взгляните, как превосходно сформировались ушные хрящи! У него даже есть ногти!

Он имел повод для гордости, вынуждена была признать Барбаросса, делая вид, что разглядывает существо в банке без особого интереса. Здоровая кожа, никаких тебе врожденных уродств или ни лишних пальцев. Лоб чистый, выпуклый, даже надбровные дуги сформировались совершенно естественным образом. Небось, мамаша-то его не вкалывала до самых схваток на мельнице, а нежилась на толстых пуховых перинах. Питалась хлебом из пшеничной муки, молоком и мясом, не теми объедками, что подают на стол внизу, в Унтерштадте, где зачастую и вареная брюква идет за деликатес, а в голодные годы пропадают даже крысы. Его мамаша не сдавливала свой дебелый живот корсетом, как сдавливают до последнего дня служанки, прячущие свое не рождённое дитя от хозяйского гнева. Не пичкала себя аконитовым зельем, запоздало стремясь отравить и уничтожить содержимое своей матки, ставшее гнетущим напоминанием об отгоревшей страсти. Не дышала отравленным воздухом предгорий, не терпела побоев, не пила ядовитой воды из окрестных рек…

Барбаросса ощутила ворочающуюся в груди злость, похожую на вкручивающиеся в землю корни какого-то злого ядовитого растения. Она не терпела Эйзенкрейс, не терпела его нарядных, как будуары дорогих шлюх, лавочек, наполненные мягким светом магических огней, не дающих ни запаха горелого масла, ни копоти. Не терпела улыбчивых приказчиков с их манерами, высокомерными и заискивающими одновременно. Может, потому, что при виде ее собственного лица эти улыбки зачастую бледнели или судорожно трепыхались, силясь удержаться на лице, точно умирающая летучая мышь, всеми коготками впившаяся в портьеру.

Этот лощеный тип, хозяин кукольного домика, по крайней мере, еще неплохо держался. По крайней мере, не захлопнул дверь перед ее носом, не сблевал в корзину для бумаг и даже не сплюнул. Хорошая выдержка, мысленно оценила Барбаросса, но если ты ожидаешь щедрых чаевых, можешь катиться нахер вместе со всеми своими заспиртованными отпрысками. Черт, не удивлюсь, если закрыв лавочку, ты запираешь дверь и, похотливо рыча, делаешь тут с этими слизняками такие вещи, о которых не спешишь рассказывать покупателям!

— Плевать нам, где там у него ногти, а где уши, — бросила она небрежно, чтобы сбить немного спеси с этого припудренного хлыща, — Или ты думаешь, что гомункул нам нужен, чтоб поставить на каминную полку и пускать на него слюни? Он нам нужен для дела, верно, Котти?

Котешейство кивнула, но, как-то рассеянно, будто бы машинально. И Барбаросса могла ее понять. Едва только они вошли, как все ее внимание оказалось приковано к витринам. Может, не все целиком, но того остатка, что не было занято разглядыванием банок, определенно не хватало на сестрицу Барби. Черт, она имела на это право. Здесь и в самом деле было, на что посмотреть!

У Бриарея было по меньшей мере две дюжины братьев и сестер. Едва ли они приходились ему единоутробными родственниками, но все были так хороши собой и совершенны, что глаз невольно пытался найти в их чертах какое-то фамильное сходство.

Все они, заточенные в отполированные стеклянные цилиндры, украшали собой витрину, отчего вся зала напоминала отдел с куклами в игрушечной лавке. Некоторые куклы пребывали в полной неподвижности, словно погруженные в глубокий сон, другие слабо ворочались в своих сосудах, разглядывая покупателей и пуская из полупрозрачных розовых губ воздушные пузыри.

— Наш Бриарей очень способный, — приказчик ни на миг не смутился, напротив, премило улыбнулся ей. Его улыбка была превосходного сорта, как и ассортимент лавки, но показалась Барбароссе немного несвежей, потрепанной — как надушенный платок высокородного франта, позабытый в публичном доме, — Он умеет изъясняться по-арамейски и по-гречески, разбирается в философии, телегонии и астрологии, превосходно декламирует стихи, знает арифметику в рамках четырех правил и помнит наизусть двести сорок поэм, имеет музыкальный слух…

Кажется, Котейшество была слишком увлечена открывшимся ей ассортиментом лавки, чтобы задавать вопросы. Барбароссе пришлось взвалить эту роль на себя.

— А спагирия? — резко спросила она, — В спагирии этот мелкий педик что-то смыслит?

Улыбка приказчика сделалась холодной и обжигающей, как раствор антимония[17], которым Барбаросса как-то раз, будучи неразумной школяркой первого круга, сожгла себе запястья.

— Гомункулы не имеют магического дара, госпожа. Крохотная толика чар, впрыснутая в них при… — Барбаросса думала, что приказчик брякнет «рождении», но тот вовремя поправился, — создании не дает им возможности колдовать. Однако делает их чувствительными к колебаниям магического эфира. Впрочем, если вы имели в виду сугубо теоретические знания, полагаю, Бриарей может вас приятно удивить. Он неплохо разбирается в спагирии и алхимии, кроме того, держит в уме содержание многих классических трактатов, от «Von der Frantzösischen kranckheit Drey Bücher» Парацельса до «Le Roi de la Théocratie Pharaonique» де Любича.

— Значит, он соображает в магических делах?

— Соображает, — улыбка приказчика приобрела оттенок синильной кислоты, — Полагаю, даже побольше многих ведьм.

Барбаросса представила, как вынимает из мостовой Броккенбурга увесистый булыжник, поросший слизким зеленоватым мхом, и швыряет его. Прямо в витрину, прямо в этих очаровательных фарфоровых куколок, которые, кажется, научились улыбаться еще до того, как чужие руки в кожаных перчатках задолго до предусмотренного природой срока вынули их из распахнутой материнской утробы.

Спокойно, Барби. Спокойно, сестренка. Не психуй, как малолетняя сикавка, которой впервые присунули между ног. Да, вокруг много стекла, а оно тебя бесит, слишком уж часто твое прелестное личико, хочешь ты того или нет, отражается в сверкающих витринах и начищенных стеклянных банках. Но ты выдержишь — ничего здесь не расколотишь, не свернешь челюсть этому ухмыляющемуся тебе в лицо пидору и будешь вести себя как пай-девочка. Потому что от этого зависит не твое будущее — от этого зависит будущее Котейшества. Горячая кровь хороша в драке, сейчас от нее больше вреда, чем пользы. Хочешь помочь — держи свой беспокойный норов в узде…

— А этот ублюдок вроде и ничего, — пробормотала она, ткнув Котейшество локтем в бок, — Как думаешь, Котти? Скажи, чисто ангелок? Твой Бурдюк будет очарован! Может, даже захочет трахнуть его. Или усыновить. Или и то и другое.

Котейшество осторожно кивнула.

— Хорошие чары. Наложены умело. Фон ровный, чистый.

Барбаросса не знала, что это должно означать, да и не хотела знать. Главное — это отродье в стеклянном горшке подходит на замену почившему в цветочном горшке Мухоглоту. Все остальное не имело значения.

— Сколько? — холодно спросила Барбаросса, — Сколько монет за вашего остолопа, который читает по-гречески?

Она заранее сняла кошель с пояса. Не потому, что боялась воров — тут, в Эйзенкрейсе, всегда было достаточно много сторожевых големов и охранных чар, чтобы не беспокоиться о его сохранности — просто машинально прощупывала вощеную кожу, определяя, не упорхнула ли какая-нибудь монетка, точно птенчик из гнезда. Но нет, все как будто были на месте.