Остров

Лаголев заоглядывался. Народу было немного, но в движении, в толкотне у столов и на выходе, в мешанине верхней одежды, платков и шапок, ему так и не удалось вычленить ни серый плащ, ни шляпу с полями. На мгновение даже подумалось, что женщина специально затаилась где-то в закутке или за одной из стальных опор, поддерживающих высокую крышу рынка. И хихикает. А что? Не может быть?

— Не туда смотришь, Саша, — с укором сказал Кярим Ахметович. — На прилавок смотри, на овощи-фрукты смотри.

Он с кряхтением наклонился и подобрал раздавленный абрикос.

— Это не я, — сказал Лаголев.

— Ты следить за товаром должен, Саша. И торговать должен.

— Я как раз…

Кярим Ахметович отмахнулся от слов, как от назойливых насекомых. Брезгливо, полужестом, едва намеченным движением пальцев.

— Дай мне тысячу из коробки.

— Сейчас.

Лаголев вернулся за прилавок, чувствуя на себе взгляды скучающих продавцов-соседей, и нырнул рукой на знакомую полку.

Опа! Коробки на привычном месте не было.

Лаголева бросило в жар, в озноб, в оторопь, но, к счастью, по-настоящему испугаться он не успел — судорожно шевельнул рукой, и край картонной стенки с готовностью царапнул ладонь. Господи, сам же сдвинул в сторону!

— Саша.

— Да-да.

Лаголев торопливо отсчитал тысячу, дважды открепляя липкую сторублевую купюру. Лишняя ты, лишняя. Душа дергалась, как на сдаче выручки Руслану. От сходства хотелось реветь белугой.

— Вот.

Он вынырнул, вспотевший, раздерганный, с рукой, похожей на ветку, вдруг разродившейся шелестящим цветком с разноцветными лепестками.

— Медленно, Саша. Ты все делаешь медленно.

Кярим Ахметович взял деньги и пошел прочь. Степенно, чуть косолапя, подшаркивая сандалетами, как и должны ходить хозяева жизни. Какой шашлык сможет сбежать от такого человека? Э, будь он даже вполне живым барашком…

— Кярим Ахметович, — набравшись смелости, позвал Лаголев.

Кожаная куртка на спине Кярима Ахметовича застыла кривой складкой. А поворот головы был, наверное, достоин какого-нибудь древнеримского патриция, к которому обратился с просьбой пусть собрат-римлянин, но, увы, плебей. Высоко поднятая бровь выразила все его отношение к собеседнику.

— Что-то еще, Саша?

— Вы обещали заплатить мне сегодня, за два месяца.

— Сегодня? — очень натурально удивился Кярим Ахметович.

— Да.

— Ай, Саша, значит, заплачу! Ты работай, работай. Ты плохо сегодня работаешь. Опоздал. Вечером все решим.

— Мне просто нужно…

— Работай, Саша. Кярим Ахметович сказал, что заплатит, значит, заплатит. Не переживай, да?

— Спасибо.

— Э!

Кярим Ахметович широким жестом вкрутил невидимую лампочку над бургистым затылком. В его восточной душе, видимо, только так можно было выразить отношение к глупому беспокойству работника.

Э!

Лаголев выпил воды из бутылки, стоящей под прилавком, мысленно встряхнулся: работаем! Левон (ласково — Левончик), провозивший мимо тележку, груженную клубникой и огурцами, на секунду подскочил к столу:

— Надо чего?

В круглых карих глазах, грустных, как у незабвенного Фрунзика Мкртчяна, застыло ожидание ответа.

— Да нет, — Лаголев окинул взглядом разделенное пластиком и дощечками овощное и фруктовое изобилие, зеленое, красное, желто-оранжевое. — Ну, может быть…

Просить было неловко. Вроде и сказано: проси, а все равно через силу. Нет жилки командной. Ну нет. У Натки вот есть, она и генерала, и фельдмаршала включить может — не знаешь, куда спрятаться.

— Не тяни, брат, — попросил Левончик.

— Может, помидоров еще? — несмело предположил Лаголев. — Килограмм пять?

Смуглое лицо Левончика сморщилось, оттопырило уши и губы.

— Помидоры плохие остались. Твердые. Нитрат один. Я ел, Марик ел, Додик ел, потом все животом болели. Лучше я тебе нектарины привезу.

— Зачем мне нектарины?

— Купят! — заверил Левончик.

Он махнул рукой и исчез с тележкой в одном из отворотов. Сосед Рахматулла слева рассыпался рахат-лукумом перед потенциальными покупателями — полной женщиной и ее взрослой дочерью. Поэму можно было написать. О, свет очей моих, купи себе киш-миш. О, серна, о, джейран, я уступлю в цене.

Лаголев так не мог.

— Огурцы, помидоры, абрикосы! Помидоры кончаются!

Мать с дочерью оглянулись на его голос. Кто это? Что это? Оно еще и говорит! Стыдно стало до мурашек. Лаголев улыбнулся им, но понял, что сделал это впустую — женщины уже отвернулись. Конечно, там же: о, звезда моего сердца, о, мед моих слов, я не знаю, как жить, если вы не возьмете петрушку.

— Не проходите мимо! — выкрикнул Лаголев, внутренне скручиваясь от собственной никчемности.

Вокруг шаркали, постукивали каблуками, шуршали одеждой, солнце плыло за рядом верхних, под крышей, окон, чирикали воробьи, смешивались голоса. Вроде все как всегда, как раньше, как пятнадцать и двадцать лет назад, птицы и солнце, где-то чуть подновлено, где-то чуть подкрашено, но вы спуститесь, спуститесь с ферм вниз, здесь все жрут друг друга, и, чтобы выжить, приходится драть горло, давя из себя себя.

— Фрукты! Овощи!

Господи, соки-воды. Мать с дочерью, накупив всего у Рахматуллы, в его сторону даже не пошли. И пусть! Он не сам, его жизнь заставляет. Понимаете, жизнь! Хорошо ходить между столами, выбирая, прицениваясь, сравнивая сорта, когда ты можешь позволить себе это купить. А он может позволить себе только некондицию, которую Кярим Ахметович по-барски отпускает своим работникам почти задаром (Гульнар, впрочем, всегда первая). И килограмм обычных помидоров с рынка пробьет брешь в его финансах на полтора месяца, потому что за квартиру — плати, за домофон — плати, за проезд — плати, за стенку и телевизор в кредит, за стиральную машину в рассрочку, сыну — на одежду, обувь, какие-то карманные расходы, а еще на какие-то шиши надо существовать до следующей заработной платы, перебиваясь с хлеба на хлеб, и это хорошо, что хлеб еще дешевый.

А себе — хотя бы носки и джинсы. Но хрен там. И с Наткой они уже с полгода никуда не выбирались. Трещит семейная жизнь.

Много всего на душе. Много горечи и злости накопилось. Бьешься, бьешься, крутишься беличьим самцом в колесе, а вы смотрите по-рыбьи: чего там придурок от прилавка кричит? От радости я глотку деру. От радости.

— Покупай! Налетай!

Как на панели.

От несправедливости, от крика в горле застрял ком. Протолкнуть бы его с водичкой, да все Гульнар выпила — пустая бутылка под прилавком. Та еще цаца, кстати. Ни здравствуй, ни до свидания. Родственница толстозадая. Все они там друг другу родственники. Чего сюда едут? От хорошей жизни? Едут и едут. Копятся, расползаются по рынкам, как саранча, а дома им не торгуется. Потому что русских повыгоняли, растащили все, что при Советах было построено — ай-яй-яй, холодно и голодно стало.

Ведь правда, правда.

Накрутив себя, Лаголев едва не гавкнул на какую-то старушку, подслеповато приблизившую к ценнику глаза.

— Что…

Сухость в горле спасла, дала опомниться. Он даже ущипнул себя пальцами правой за левую. А так бы — гав-гав-гав! И в сумасшедший дом. Хотя вот же, в сумасшедшие дома сейчас тоже не всяких определяют. Нет финансирования на большое количество сумасшедших. Ишь чего, пожить захотели за казенный счет и прикидываются! Докажи, что буйный. Докажи, что общественно опасный.

Не буйный и не опасный — домой, домой, пусть родные с тобой, болезным, мучаются, а не государство.

— Что-то подсказать? — в конце концов, кашлянув, спросил Лаголев старушку.

— Не вижу, сколько у вас редис стоит, — сказала та.

— Семьдесят.

— Господи! А я думала, там единичка.

— Не сезон пока для редиски.

— Не, я уж не куплю.

Старушка махнула рукой и пошаркала дальше в своем замшелом пальто. Старенькая, такая же вызывающая жалость как та, что выманила у него десятку. Лаголев сжал челюсти. Ну, нет. Он не подает больше. Хватит. Кто бы ему помог. А? Нет желающих? Половину дня уже криком исходит.

— Овощи! Фрукты!

Торговля вяло, но шла. Будний день. Рынок закрывался в семь, но уже к половине седьмого едва десяток покупателей бродил между столами. До Лаголева они не добирались, останавливаясь у первых от входа столов. Не всемогущ Кярим Ахметович, не смог выбить себе место получше.

Впрочем, на полторы тысячи Лаголев точно наторговал. Встрепенувшись, он достал коробку и проверил выручку. Одна тысяча шестьсот двадцать рублей. Совсем не плохо. У него и по семьсот рублей за смену бывало. Еще бы двести, и, считай, у него на руках зарплата за два месяца, что Кярим Ахметович должен.

Вокруг разбирали лотки, кто-то сметал мусор, кто-то торопился с пластиковыми мешками к контейнерам, громыхали тележки, увозя скоропортящиеся овощи и фрукты к рефрижераторам, выстроившимся на заднем дворе. Столы накрывали пленками. Оставляя за собой влажный след, по проходам поехала юркая поливомоечная машина.

Под сводом расчирикались воробьи.

— Эй!

Левончик затормозил с пустой тележкой у стола.

— А Кярим Ахметович? — спросил Лаголев.

— Там, — неопределенно мотнул головой Левончик. — Нектарин продал?

— Продал.

— Я же тебе говорил!

Вместе они загрузили тележку ящиками и лотками, коробку с яблоками спрятали под стол.

— Деньги, — протянул руку Левончик.

— А Кярим Ахметович?

— Я ему передам. Он просил.

— Но…

Лаголев механически опустил купюры в чужую ладонь.

— Ты уберись пока здесь, — сказал Левончик.

Он спрятал выручку в карман халата и в два приема развернул тележку. Колеса загромыхали по бетону.

— Но он придет? — крикнул Лаголев в худую спину.

— Конечно, придет! — отозвался Левончик. — Он шашлык кушает!

Лаголев, вздохнув, вооружился щеткой. Минут десять выскребал сор, листья, стрелки вялого лука из-под оставшихся лотков, из зазоров, подобрал половинку раздавленного абрикоса и выбросил в урну.

Под потолком зажгли лампы. Рынок пустел. Исчез Рахматулла, пропала дородная женщина, торговавшая с ним по соседству фермерским картофелем. Люди выходили в двери.

Лаголев снял халат и, сложив, убрал его под стол. Все. Он покрутил головой, выглядывая Кярима Ахметовича.

— Зак-ириваемся, уважаемый, — сообщил ему парень в тюбетейке.

— Да, я знаю, — кивнул Лаголев, — я жду.

— Все уже, ворот зак-ириваем, — сказал парень.

— Что? — не понял Лаголев.

Собеседник показал руками — свел вместе, сцепил пальцы.

— Зак-ириваемся. Рынок.

— Но я…

— Нет-нет-нет, — закачал головой парень. — Стой. Сейчас. Нодир! — крикнул он, как, наверное, кричат в горах или в степи. — Нодир, иди!

И добавил что-то на незнакомом Лаголеву языке, отзвуки которого заметались под сводом.

Из каморки при входе выглянул человек в черной форме охранника с кружкой в руке и что-то недовольно спросил.

Лаголев снова не разобрал. Тарабарщина.

— Нодир, — парень указал на Лаголева. — Он!

Нодир спрятал кружку в каморке и вразвалочку, чуть косолапя, пошел между столами. Выглядел он старшим братом парня в тюбетейке, такой же смуглый и скуластый, такой же плосколицый, с тем же узким разрезом глаз.

— Домой иди! — крикнул он Лаголеву еще за метр.

— Я не могу, — сказал Лаголев. — Я жду хозяина.