Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики

3

Запрос на речь, адресованную звездам или дверным доводчикам, укоренен в экзистенциальных глубинах наряду с волей к бессмертию, он в действительности является сущностной манифестацией воли жить в осмысленном мире или просто воли к смыслу. Другое дело, насколько состоятельны ответы на этот запрос, в данном случае астрология и АСТ (акторно-сетевая теория). Пока, в общем, состоятельность их примерно одинакова, что, однако, не умаляет ценности этих «дисциплин» в качестве свидетельств о человеке.

Но вот когда мы обращаемся к сновидениям и вообще к территориальности желания, к желающему производству в смысле Делеза – Гваттари, мы видим уже не просто поле деятельности для искусных иллюзионистов вроде Нострадамуса и Латура, но и действительно спровоцированный вторичный язык, феномен, раскрывшийся по способу речи, поскольку речь уже присутствует и присутствовала в мире и породила собственное мощное силовое поле. Одни феномены к этому полю оказались нечувствительными (вопреки заклинаниям АСТ), по крайней мере пока, другие же «заговорили». Глагол поставлен в кавычки, но важно знать, что значат кавычки в каждом отдельном случае, ведь и тут существуют различные градации – от языка пчел до языка танцев. В какой мере эти языки транспонируемы в речь, то есть обращены к конкретному собеседнику и содержат возможность отреагировать на вопрос, что и является сущностным признаком речи.

В качестве наиболее перспективных и развитых в этом отношении языков выделяются два: язык эроса и язык денег. Займемся в очередной раз их сопоставлением, которому предпошлем исходное утверждение, пусть даже оно впоследствии окажется ошибочным (а может быть, и не окажется). А именно: воображение становится ярким и действенным лишь после того, как в мире появляется и некоторое время уже существует его собственная речь – лишь после этого динамические фигуры воображения принимают вид высказываний. До этого воображение представлено только экспозициями, так сказать, аттракторами и стабильными эйдосами онейрического.

Само воображение, точнее его исходную среду, можно представить как спонтанное расфокусирование присутствия, как автоматически генерируемое поле желаний, имеющее стохастический разброс. В этом поле наличествуют центры притяжения разной мощности, некоторые из них константны, другие ситуативны, но не это сейчас важно. Важно то, что как свободные, так и связанные ресурсы поля воображаемого в ряде случаев проходят через упорядоченные флуктуации и образуют язык или, если угодно, «язык». Точнее – языки воображаемого. Их как минимум два, и относятся они к разным языковым семействам, это язык эроса – эротика и язык денег – «баблонавтика»? Баблистика? Гедонистика? Эвдемонистика? Нет пока подходящего термина.

Эротика образует язык «интимьера», в котором есть словарь и грамматика, а есть и фигуры воображения как, собственно, высказывания этого языка. Сама товаропроизводящая экономика может быть интерпретирована как язык денег. Пионером – исследователем словаря и грамматики этого языка был как раз Маркс. Однако и деньги, проникая вглубь человеческого в человеке, формируют воображение неким особым образом, порождая глубинные означаемые, которые и переводят язык денег из состояния als ob в разряд языков, допускающих высказывания о мире в его целостности и открывающих уникальную картину мира, такую раскадровку сущего и происходящего, которая никаким иным образом не могла бы появиться.

Это значит, что нас интересует членораздельность базисных означаемых, то есть флуктуации грез, устроенные на манер языка, как ключевые слова, которыми мы говорим и которые сами могут нам что-то сказать. Это, например, не просто ценники как информационные ярлыки, не корреляты стоимости, номинированные в той или иной валюте, и не оценки меры труда. Это воображаемые деньги, которыми само воображение воображает и, следовательно, разворачивает пространство, раскрывает мир не как волю и представление, а как некую композицию желаемого и одновременно дорожную карту со множеством развилок. Здесь не работает натуральный ряд чисел и прочие правила охлажденной арифметики, здесь властвует сакральная нумерология Мамоны, причем, можно сказать, индивидуальная в каждом отдельном случае.

Индивидуальна, например, собственная зона неразличимости, если в качестве полной шкалы (континуума) мы возьмем сто воображаемых талеров, дабы не удаляться слишком от Канта и Гегеля. Мы без труда обнаружим, что для кого-то зона неразличимости начинается сразу после сорока талеров, другой же способен удерживать в состоянии членораздельности вдвое большую сумму.

За пределами этой суммы дифференциация прекращается, членораздельный язык сворачивается и начинает напоминать волчий вой на луну. Или впадение в детство, поскольку соответствующие речи – Эх-ма, кабы денег тьма!», «Да будь у меня миллион», «Было бы денег немерено» – и вправду похожи на детский лепет. Или, например, задействуется табуированная речь: так, во время сделок, деловых переговоров, высказывания «предложения, от которого вы не сможете отказаться», само высказывание, доходя до края членораздельности, вдруг наталкивается на невидимое табу – в таких случаях сумму пишут на бумажке или выводят на экран мобильника и предъявляют. Подобная картинка то и дело используется в фильмах, что в данном случае свидетельствует о простой наблюдательности. Перед нами типичное проявление табуирования, ведь и там из имманентного речевого потока изымаются имена опасных животных или животных тотемных, бога, дьявола, ракового заболевания – вот и суммы, превышающие предел членораздельности, изымаются подобным же образом. Если для тебя это сорок воображаемых талеров, а речь вдруг заходит о пятидесяти, то и вправду лучше не произносить такое всуе, не озвучивать эту химерную фигуру воображения.

Однако в пределах членораздельности, где речь идет о том, что можно заработать, – там воображаемые талеры фигурируют на равных с имеющимися. Вот, скажем, диапазон от десяти до сорока воображаемых талеров: за низшим пределом крах, банкротство, обнищание, дегуманизация, за верхним – табу и детский лепет, то есть нечто нечленораздельное. Но внутри – вполне дифференцированный мир со множеством означаемых, включенных в реальность человеческой жизни. Некоторые высказывания внутри этого диапазона являются грезами – неудивительно, все же речь идет о языке воображения, тем более что за пределами диапазона грезами являются все высказывания, которые к тому же нечленораздельны. Однако некоторые, и даже большинство, являются не грезами, они, например, предстают как сбережения, накопления и кредиты в действии. То есть кредит как важнейший инструмент экономики входит в определение и капитализма, и капитала. Но в то же время это внятное, членораздельное высказывание на языке определенного воображения.

На языке воображения кредит не является элементарной фигурой, а скорее представляет собой сложное развернутое (а затем и свернутое) высказывание. Всмотримся и попробуем разобраться.

Кредит есть данное самому себе обещание, притом обещание, принятое и зарегистрированное. Со стороны инстанции воли и со стороны воображения ему соответствует некое желание. Это желание принципиально выделяется из общего наплыва грез именно своей членораздельностью. Кредит есть желание в пределах реального лимита воображаемых талеров. Желание, поддающееся оформлению в качестве кредита, – это, по некоторым параметрам, осмысленное высказывание. Его означаемое, его предмет – например, быть владельцем дома, машины, успешного бизнеса – свободно пробегает через поле воображения, желания и исполнения. То есть предметность в данном случае намечена ярче, чем предметность того, что просто есть. Иначе говоря, перед нами означаемое в фокусе, как означаемое самого внятного высказывания. Кредит потому есть важнейший экономический инструмент, что он императив языка денег. Таким императивом не являются ни пустые грезы, ни, например, прибавка к жалованию, будь она воображаемой или действительной.

Сравним соответствующий императив этого языка воображения с другими, с эротическим воображением и воображением творческим, с демиургией художника. Эротические грезы, представленные в качестве наплыва моментов, в принципе столь же беспорядочны, как и грезы на языке денег, но они номинированы в гормональной валюте, относительно которой физиологии много чего известно. С гормональной валютой денежных грез дело обстоит далеко не столь ясно: мы можем сказать лишь, что какой-то соматический коррелят, безусловно, имеется. Мы не знаем, насколько он специфичен и вообще каков он, так что остается лишь удивляться насчет органической подкладки и гормонального (эндокринного) сопровождения данного языка воображения. Смутные творческие грезы, общее имя которым дал Пушкин («И нечто, и туманна даль»), тоже коррелируют с неким легким волнением плоти, и это все, что мы можем сказать по этому поводу.

Более интересная параллель обнаруживается, когда мы переходим к членораздельным фигурам, общее имя которым обещание. Обещание – это слово метаязыка, однако его конкретные манифестации в языках воображения и воли не сведены к метатермину и не сопоставлены друг с другом. В языке денег, алфавит которого составляют сто воображаемых талеров, обещанию четко соответствует кредит. В творческом воображении, в демиургии и авторствовании – проект и опус, и центр тяжести устойчиво смещается к дистанции между ними. Ну а на языке эроса это собственно обещание, которое при этом отчасти и опус, и проект, и кредит.

Влюбленные взаимно кредитуют друг друга своими чувствами и собственно обещанием (признанием), и это предельно интенсивная акция воображения, которая и вправду меняет человека, возвышая его.

Сформулируем теперь концепцию, которую предстоит проверить. Среда воображения, изначально оставленная на обочине речи, в дальнейшем делегировала в полноту присутствия по крайней мере три полноценных языка: язык эроса, язык денег и язык опуса. Это значит, что есть фоновое воображение как некая стихия, в ней происходит поэтапное генерирование текущих фигур, которые в целом можно назвать детским лепетом, если использовать речевые характеристики. Но внутри этой стихии сформировались три членораздельных потока, скажем так, разной степени членораздельности.

Важно понимать, что все эти потоки суть новообразования, результаты вторичного прорыва и легитимации онейрического. Это относится и к языку эроса, к темперированному эротическому воображению. Он совсем не похож на прорыв дамбы в виде трансгрессий и сатурналий, сублимированные побуждения органично включены в речь эроса: избранные фрагменты из сферы символического, сакрализация объекта страсти и решимость к собственному преобразованию, необходимому для высокой планки соответствия. Ничего этого не было в сырой плазме эроса, способной лишь на маниакальные фиксации, на персик в отсутствие персика в качестве идеи фикс.

Эротизированный язык воображения прекрасно вписался в полноту присутствия и, можно сказать, достиг максимального расцвета к шестидесятым годам прошлого века, после чего подвергся новым репрессиям. И все же он остается языком, с помощью которого открывается Сезам и покоряются воздушные замки.