Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики

Но две вещи следует отметить. Во-первых, то, что соответствующий эффект возможен именно в силу членораздельности укоренившегося в воображении языка денег, в силу того, что воображаемые двадцать два талера совсем не то, что воображаемые двадцать три талера, здесь имеется семантическое различие второго порядка, а значит, всегда возможно осмысленное высказывание (опять же второго порядка либо как коррелят).

И во-вторых, участки пересечения неустойчивы. Воображение, пропитанное аурой денег, самопроизвольно блокирует язык эроса. Это относится и к игре «Бриллианты – лучшие друзья девушек».

Здесь следует вспомнить дар как объективацию эроса. Дарить подарки есть правда чистого холста, некая канва, на которой вышиваются самые прихотливые узоры любви. Сюда, конечно, входит и готовность дарить дорогие вещи – и самые дорогие тоже, в таких случаях денежные грезы решительно подчинены эротическому воображению и основанному на нем языку желаний. Но ясно, что это не стабильное положение вещей. Язык эротического воображения содержит сверхмощные императивы, но возможно, что по своей детализации и членораздельности он уступает языку денег, тогда бриллианты из разряда друзей девушек переходят в разряд поклонников и вскоре становятся наиболее желанными поклонниками – прочим же поклонникам все больше отводится роль транспортного средства по привлечению главных друзей…

Предварительно можно сказать, что, когда языки воображения сходятся, мы имеем дело с чувственно-сверхчувственным резонансом, с феноменом, достойным написания с заглавной буквы. Многое должно сойтись, чтобы воспламенение и восхождение Феномена состоялось. Куда чаще интенсивность достигается противоположным путем, посредством очистки воображения от конкурирующих языков и образов – вплоть до состояния души, описанного поэтом:

Я знал одной лишь думы власть,
Одну – но пламенную страсть…
(М. Лермонтов)

Страсть не такая уж и редкая, и за ней стоит самая архаическая настройка онейрического сознания, уже описанная как персик в отсутствие персика. Чистая мономаниакальность не способна породить оазиса, в котором произрастают цветы счастья.

Поэтому случаи схождения языков воображения более интересны. Самым впечатляющим произведением духа является любовь, способная говорить на всех языках воображения сразу, используя эти языки «то вместе, то поврозь, а то попеременно» (Б. Окуджава).

Итак, языки воображения могут сойтись под знаком любви, в созвездии Эроса. Трудно спорить с тем, что это лучшая человеческая участь, и она ближе всего к идее счастья именно в силу сопряжения разнородного. Эффектнее всего это выразил Сартр, когда заметил, что любовь есть единство самой древней физиологии и самой высокой духовности. Действительно, с одной стороны, древнейшая гладкая мускулатура, не управляемая напрямую центральной нервной системой, с другой – способность высших творческих импульсов создавать эротические представительства[101].

Попробуем описать это более развернуто. Уже само по себе эротическое воображение никак не сводимо к чистой физиологии. Оно предполагает взаимную сдачу на милость другому и взаимное преподнесение в дар того лучшего, чем располагает каждый – любящие беззащитны друг перед другом, и каждый как бы встает на цыпочки: я еще и это могу, и значит, и это твое… При этом женщина сохраняет право на каприз и тайну (может, конечно, им и не пользоваться), мужчина – право на временную неудачу в честной борьбе за признанность. Важно, чтобы не подвергался сомнению принцип «Мы самые лучшие друг для друга».

Итак, собственно эротическое воображение удерживает желанность, насыщенное желанием общение и возобновляемый выбор друг друга. Сюда непременно входит и одаривание, совсем не обязательно увязываемое с языком денег, хотя и этот язык, безусловно, может быть задействован как поддающийся согласованию.

Поскольку взаимный выбор связан с конструкцией лучшего мира, он утопичен и футуристичен в порядке взаимного экзистенциального авансирования – иначе зачем бы он вообще осуществлялся? Но и в нем есть свой аналог кредита, выраженный, например, в русской поговорке «Жить-поживать да добра наживать». Это значит, что мы вдвоем сильнее, чем каждый по отдельности, затрачиваемые взаимные усилия и их подтверждения вновь свободно сублимируются в эротическую составляющую, важно лишь, чтобы она по-прежнему доминировала. Сюда же подверстывается и творческое воображение, причем множеством различных способов. Избранник и избранница доставляют удовольствие друг другу также и своими опусами: это совсем не обязательно должны быть законченные опусы, адресованные urbi et orbi, это могут быть полуфабрикаты из творческой кухни, любые проявления общей одаренности, будь то случайная поэтическая строчка, игра слов, выхваченный взглядом ракурс пейзажа и, конечно, искры остроумия, которые всегда эротически засчитываются.

Любящие ни в коем случае не могут быть здесь объективными критиками друг друга, они должны быть пристрастны в самом исходном значении этого слова; символическое приношение присутствует при их страсти и является ее топливом, хотя столь же верно и обратное: любовь и признанность способны интенсифицировать творческие импульсы.

Величайшее произведение духа, сама любовь, создается или может быть создано под эгидой эротического воображения, то есть если преобладающим языком желания и воображения выступает здесь эрос. Любое другое доминирование ведет либо к мономаниакальности, либо к прекращению высокого одухотворения. Одно дело, когда язык денег напоминает шум прибоя, когда волны прибудути отхлынут, на общем поле бытия оставляя совместную добычу, и принесенное приливом конвертируется в общие мечты и планы, как бы подверстывается к ним. Такое осуществимо, когда любовь преобладает.

Но ведь как и сама душа, высшие произведения духа не знают режима автопилота. Используя фрейдовское словосочетание «влечения и их судьбы», можно говорить и о судьбах шедевров в виде той или иной любви, включающей в себя полноту желаний и, соответственно, представленность всех языков воображения – и характерной судьбой является, увы, постепенная утрата доминирования эроса. Одна из человеческих трагедий состоит в том, что воображаемые талеры вытесняют реальные и воображаемые объятия, и тогда на горизонте появляются мрачные фигуры капиталиста как человекоорудия капитала, фигуры, описанные Марксом и Делезом и Гваттари в «Анти-Эдипе», или образ Плюшкина, созданный Гоголем.

Странно, что мы не имеем в литературе женской версии судьбоносного сбоя в языках желания-воображения. В самой жизни такое, конечно, случается, но символическое ограничивается тут в основном анекдотами вроде следующего:

«Немолодой мужчина приходит в косметический салон и просит подобрать ему парфюм с ароматом, способным привлечь девушек.

– В таком случае, – говорит продавец-консультант, – я рекомендовал бы вам духи, имитирующие запах туго набитого бумажника…»

Но с другой стороны, подобные случаи все же имеют иной статус, чем поглощенное воображаемыми талерами воображение мужчины. Для женщины порабощенность воображаемыми талерами в значительной степени является эффектом невостребованной женственности, тогда как свободная и востребованная женственность, составляющая «суть бытия» в смысле Аристотеля, прочнее привязана к языку воображения, нежели «частичная» в этом смысле мужская сексуальность. Все же ежедневно подтверждаемое чувство собственной желанности и полное сексуальное удовлетворение перебивают чувственный зов туго набитого бумажника, первичность этой настройки входит в само определение женственности.

Другое дело, что жизнь не так часто благоприятствует расцвету роскошного цветка востребованной женственности. И поэтому воображаемые талеры захватывают власть над воображением женщины в порядке компенсации, а не в порядке всегда возможного смещения и отклонения, как в случае желания и воображения мужчины.

Очерк 2