Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики

7

Что ж, рассмотрим обретенные первоначала с учетом друг друга и без поспешности в вынесении вердикта.

. Это пока всего лишь тенденция, с некоторым трудом различимая в кредитно-электронных начислениях и платежах, как отмечалось, даже сам термин «криптовалюта» отражает суть дела с точностью до наоборот – и все же привыкание общества и даже рынка к эквивалентной оплате простого, но признанного присутствия (вместо фетишизма рыночной стоимости) говорит о многом.

В идеале опять-таки ты должен быть сам себе кошелек и собственный эмиссионный центр. Весьма неожиданное подтверждение тезиса «Все свое ношу с собой».

Кошечки и другие кубики эмоционального букваря уже основательно развеяли воспетую Вальтером Беньямином ауру. Тут процесс происходит на уровне буквальной визуализации: аура есть некий возвышенный туман (mist), от которого и происходит термин «мистика». Соответственно, развеивание тумана, даже самого возвышенного, и есть демистификация, что среди прочего означает и уравнение труда художника с прочими видами честного труда, не притязающего на общение с музами и на оседлание крылатого Пегаса. Удачную фотку может сделать всякий, так же как и рассказать свою историю, пусть незамысловатую, – но ведь в стихии «сторителлинга» все истории равны или должны быть равны. Усилия по аннулированию эстетической ауры следует отметить особо: они уже увенчались созданием своеобразной валюты, вытесняющей и замещающий фимиам. На сегодняшний день единицы такой региональной валюты именуются лайками, они простым количественным образом используются для измерения, скажем так, художественной ценности вклада. Все же фимиам, полагающийся поэту, художнику, автору возвышенного, состоит из воскурений, пусть даже символических – а это тоже своего рода туман. Несколько столетий он вполне устраивал художника, относясь к сфере сладчайшего, – в отличие от денег, которые художника не устраивали (правда, исключительно своим количеством).

Но всеобщее развеивание тумана в ходе великого вторичного упрощения затронуло и ауру, и мистику, и фимиам. Все перечисленное замещают теперь (пока) лайки; заодно они замещают такие ненадежные материи, как речи утонченных критиков и молчаливое признание тонких ценителей и знатоков. В каком-то смысле лайки суть те же «кларенсы», а, скажем, просмотры – «дистинкты», и все это суть прямые свидетельства демократизации сферы публичного. Вспоминается недавняя поездка в Самару.

На конференции в Самаре В. А. Конев читал доклад о пьедестале и подиуме, полагая, что современная культура утратила пьедестал, сохранив лишь подиум. В действительности, пожалуй, и пьедестал и подиум постигла одна и та же участь: оба они потеряли свою топологию возвышенности.

Ведь все же и подиум, несмотря на все насмешки со стороны жрецов Логоса, культивировал по-своему не менее строгий отбор, и как раз аскеза вокруг алтаря косметички была последней значимой жертвенной практикой. Да, демонтаж пьедестала в экзистенциальном и психологическом измерении был зафиксирован уже давно, тут даже нечего добавить, разве что смехотворные потуги прижизненной канонизации правильных политических фигур. А вот размывание подиумов есть явление последнего времени. Для выхода на подиум все же требовался безусловно признанный sex appeal – вещь, казавшаяся неподдельной. К этому можно было относиться сколь угодно критически, но все понимали, что это критика дождя за то, что он мокрый. Однако социальные сети изменили все.

В самом общем смысле социальные сети стали сокрушительной критикой достаточного основания, если не в логическом, то уж точно в онтологическом плане. Выяснилось (или вдруг оказалось), например, что для публикации не нужно никакого другого основания, кроме простого желания – собственного желания, если угодно, простой «неленивости». Возможность сделать свой опус потенциально доступным для всех возникла практически сразу с появлением социальных сетей, и прежний механизм достаточного основания для публикации исчез. Но это, пожалуй, относится к разрушению пьедестала, к последним тактам соответствующего низвержения. Вслед за «публикациями», неудержимой волной хлынули, как бы это сказать, частные фотосессии, и они, хотя и не сразу, нанесли по подиуму сокрушительный удар, так что высокий подиум оказался размыт расходящимися волнами визуальности. Знаменитый анекдот «Подумаешь, Карузо! Ничего особенного, мне сосед на кухне напел арию» в данном случае оказался слишком похожим на правду: «Подумаешь, Кардашьян прошлась по подиуму! Моя подружка Ленка тоже устроила шикарную фотосессию, сотни лайков, тысячи просмотров…» В сущности, любой частный эпизод может получить тысячи лайков и всемирную секунду славы, как это было с крошечным видео «Что будет, если пощекотать пингвина».

Уместно спросить: «Насколько существенно это обстоятельство в экзистенциальном измерении? И как его в этом измерении интерпретировать? Что значит редукция достаточных оснований?»

В некотором смысле произошло резкое ослабление тесноты желаний в сфере бытия-в-признанности. Прежние пьедесталы и подиумы были окружены полями жажды и толпами жаждущих, само выражение голодный автор было обиходным, а площадки бытия-в-признанности были обнесены крепостными стенами и снабжены герметичными дверями с непростым кодом доступа. Кодовый набор мог быть довольно разнородным – талант, ум, деньги, хюбрис, – и все это относилось к основаниям, с которыми вынуждены были считаться голодные духи. Теперь же стены демонтированы, кодовый замок снят и напряжение голодных духов упало на порядок. Поскольку речь идето честолюбии, о группе желаний дальнодействия (авторствования), приходится констатировать, что ход вещей в этом направлении перешел на самый низший энергетический уровень. Как относительно пьедестала, так и относительно подиума законы достаточного основания были отменены.

В качестве компенсации, однако, стоит отметить невероятно короткий период полураспада продуктов нового, облегченного авторствования. Поскольку нет никаких оснований для восхождения на подиум и пьедестал, то никаких оснований нет и для сохранения этих признаний.

Бытие, отмеченное, маркированное лайками и «кларенсами», и вправду ни в подиуме, ни в пьедестале не нуждается, оно возвращается к своим первоистокам, точнее, впервые обретает их в качестве возможных элементарных кубиков психики и социальности. Маршрут прошел невероятно кружным путем, вполне в духе изречения Спенсера о том, что человечество может пойти прямо, лишь исчерпав все обходные пути.

Ну а что же этика? Каким образом и какие именно первоначала обнаружились в ней? Судя по всему, первоначала в основном все те же, что были озвучены в Нагорной проповеди, отличие в том, как именно они сегодня представлены в пространстве поведения. Как же изменилась нравственная жизнь, ведь вроде бы ничего такого не бросается в глаза?

И тем не менее в области нравственности произошли и происходят перемены, причем в том же направлении вторичного упрощения, что и прочие демократизации. Их суть, если говорить совсем коротко, в том, что императивы становятся очевидностями. Например, императивы равенства – расового, сексуального, этнического, антропологического – по своей заявленной цели, в сущности, не изменились. Но для их исполнения уже нет особой нужды что-то в себе преодолевать, они, эти императивы, наконец вошли во вторую или третью натуру (если считать, что «привычка – вторая натура»), вошли в человеческую природу, по сути, на правах естественной установки, на правах первоначала, почему-то обретенного в самом конце, то есть только сейчас. Само по себе это может вызвать что-то вроде радостного удивления: как же здорово, на наших глазах совершается переход от моральных императивов, адресованных самому себе и обещающих суровую жизнь под игом самопринуждения, к успешной морализации естества и, соответственно, к доместикации нравственности со всеми ее хищными императивами.

Но выносить оценочные суждения пока преждевременно, стоит окинуть взглядом всю картину в более широкой перспективе. Что действительно может означать утрата этикой ее императивного характера? Несомненно, это переход к новому или иному естеству, в котором достигнуто окончательное развоплощение, растворение бессознательного. Сначала позывы бессознательного были просто оттеснены и отброшены туда, в глубину и во тьму внутреннего мира, то есть в оно, для того чтобы их там удерживать, и требовался императивный характер морали, требовалась репрессивная инстанция сверх-я, как иногда выражался Фрейд. Не всегда эта инстанция одерживала победу, поскольку достаточно силен был враг, и ситуация раздвоенности порождала невроз и невротичность; впрочем, согласно Ницше, именно поэтому «человек впервые стал интересным животным». Ницше имел в виду как раз осложненность, собственно психологию, базирующуюся на флуктуациях иновидимости. Опасность же на протяжении тысячелетий – как минимум двух тысячелетий – состояла в том, что случится упрощение, и тогда ничем не сдерживаемая природа зверя возьмет верх. А если и не природа зверя – уж очень далеко от природы ушли эти странные существа, – то по крайней мере цинизм, беспробудный и беспросветный. Вспомним характерную максиму Ларошфуко: «Лицемерие – это та дань, которую порок платит добродетели» – и проблема, как правило, решалась именно так: лучше уж видимость, лицемерие той или иной степени очевидности, чем безраздельный цинизм и диктат прорвавшихся из бессознательного простых мотивов, ибо ничего хорошего в них точно нет. И история время от времени подтверждала оправданность такого решения.

Но случилось иначе – и, быть может, впервые в истории в таком масштабе. В результате последнего радикального упрощения вместо регрессии к естеству и отключения морального законодательства (кого бы это удивило?) произошло нечто прямо противоположное: развоплощению подверглось само бессознательное, исчезли или стали призраками все его достаточно разнородные обитатели – и те, что числились по ведомству либидо, и те, что шли по ведомству глубинного эгоизма, и внутренние агенты воли к власти. И даже те, что так и не получили определенных имен за время своего долгого существования. И тогда императивы сверх-я, требования морального законодательства как на парашютах опустились на оставленную территорию, заняв ее без боя. Именно таким неожиданным образом этика потеряла свой императивный характер. Сегодня среди сочувствующих аутистам (деятельно сочувствующих), встающих на колени и протирающих обувь афроамериканцам, среди непримиримых врагов пластиковых стаканчиков и мясной пищи, среди аплодирующих правильному искусству и читающих правильные книги достаточно много честных людей. Много тех, кто делает это без какого-либо надрыва и внутреннего надлома, просто по зову сердца.

Кажется, и здесь удалось добраться до моральных первоначал, избавившись от осложнений, засыпав пропасти и выровняв дорожки. Правда, в процессе и в результате выхода из сумрака, утрачена императивность самих императивов и, стало быть, энергия преодоления. И значимость этой самой энергии только теперь, после ее утраты, и может быть оценена.