Третий ангел

3.

На десятый день после похорон царицы, сократив сроки траура, царь разрешил заниматься делами. На четырнадцатый день повелел собрать земскую думу. Москва воспрянула духом, увидав в этом добрый знак, возвращение к доопричным временам. Уцелевшие думцы рядили иначе — ждали худшего. Кровоточил в памяти прошлогодний сентябрь. По сию пору вспомнить страшно про то, как втащили в Золотую палату конюшего Ивана Петровича Челяднина-Фёдорова, самого знатного и уважаемого среди думских бояр, как в наступившей мёртвой тишине царь вкрадчиво вопросил:

— Ты ведь на моё место метился, Иван Петрович? Изволь!

Живо скинул златокованую царскую ферязь с жемчуговыми пуговицами и накинул её старику на плечи. Снял отделанную соболем золотую шапку, утвердил её набекрень на голове несчастного, потом силой усадил боярина на литой серебряный трон и склонился в глумливом поклоне:

— Здрав буди, великий государь!

Разогнувшись, царь внезапно выхватил нож и вонзил его в горло боярина. Кровь залила рытый бархат, перекрасив его из алого в черевчатый. Чёрными коршунами кинулись добивать конюшего опричники. Истыканное ножами тело, колотя головой о ступени, вытащили за ноги из дворца и, раскачав, швырнули на навозную кучу возле конюшен. Дворовые псы, урча, впились в труп, потащили по двору голубые кишки.

В тот же день началась неслыханная бойня. Убивали лучших и знатнейших, вырезали целыми семьями — Колычевых, Катыревых, Хохолковых, Троекуровых, Ушатых, Сицких, Морозовых, Карповых, Борисовых, Образцовых и ещё многих. Убивали дома, в церквах на молитве, подстерегали в закоулках. На грудь убитого прикалывали записку: «Умышлял на государя». Уцелевшие прятались в дальние имения, постригались в монахи. Находили и там. Старого боярина Щенятева взяли прямо в келье и тут же в монастырском дворе изжарили на огромной сковороде. Злее всех лютовал дотоле неизвестный опричник Малюта Скуратов из захудалого рода Плещеевых-Бельских. Потом всё стихло. Царь покинул Москву, почти безвыездно жил в Слободе...

Минул год, и вот теперь он вновь потребовал земцев под грозны очи.

С вечера земцы причастились, до полуночи молились в домовых церквах, приводили в порядок земные дела, наставляли домочадцев, как им жить дальше без хозяина. Домочадцы ходили как в воду опущенные, по двору шмыгали зарёванные сенные девки. Знали: падёт царская опала на боярина — пощады не будет никому.

...Нежаркое осеннее солнце едва позолотило маковки церквей, когда со всех концов Москвы потянулись в сторону Кремля тяжёлые боярские колымаги. Сидящие в них думцы смутным взором глядели в слюдяные оконца на проплывающую мимо Москву. У всех занозой одна мысль: что ж мы за страна такая, ежели к царю-батюшке как на смерть собираемся? И хоть вины за собой не знаешь, а будто кругом виноват.

Но вот широко раскрылась за поворотом Красная площадь, а на ней — недавно отстроенный чудо-храм — пёстрый как московские шапки, волнующе-смутительный. Колымага трясётся дальше и вот уже поравнялась с Лобным местом, неистребимо воняющим сладковатым трупным запахом. Господи, да минует меня чаша сия! Здесь, за сорок сажен до царских палат, надо спешиться, ибо подъехать к Красному крыльцу в карете или даже просто провести под уздцы лошадь — значит нанести царю страшное оскорбление, за которое заплатишь головой.

Со времён великого князя Ивана Васильевича и его жены византийской принцессы Софьи Палеолог завелось на Руси новое устройство великокняжеского двора. На смену патриархальной простоте удельных лет пришёл сложный византийский церемониал, долженствующий поднять властителя над простыми смертными на высоту недосягаемую. По этой части Иван перещеголял деда. Взял себе царский титул, придумал новые обычаи, урядил новые чины. Год за годом утверждались московская пышность и московская спесь. Нигде как на Москве так яростно не рядились за место у стола, нигде так не умели дать понять разницу в положении. Московская челядь преуспела в холопьем раболепии и холопьем же хамстве.

За высокими, итальянской работы стенами Кремля — азиатская пестрота зданий самой разной величины, разбросанных безо всякого плана, единственно по удобству. Тесно сгрудились терема, часовни, амбары, палаты, башни, колокольни, клети и подклети, псарни и конюшни. Каких только крыш не увидишь тут: двухскатные и четырёхскатные, шатровые и скирдовые, бочечные и купольные, украшенные золочёными гребнями, маковицами, флюгерами в виде орлов, петухов, львов и единорогов. Рябило в глазах от причудливых орнаментов. Мастера-камнерезы дали себе волю в наружном узорочье: листья, травы, цветы, эмблематические звери и птицы, хитрое сквозное сплетение.

У Красного крыльца ждали думцев «встречники». Дьяки в тяжёлых шубах окружают гостя, поддерживая под локотки, ведут к крыльцу. Тут всё важно. Допреж всего — сколь встреч? Для иноземных послов и царёвых родичей — три, для именитых и ближних к царю — две, для прочих — одна уже в сенях. И хоть страх мутил разум, глаза зорко примечали: нет ли какой потерьки для боярской чести?

Сквозь строй чванливо задранных бород ближних государевых людей шествовали думцы по застланным красным сукном ступеням. По знаку думного дьяка входили в Золотую палату по одному. Сняв горлатные шапки, рассаживались по лавкам вдоль стен, всяк на своём месте. Бросались в глаза зияющие пустоты — места казнённых. В ожидании царя вертели тяжёлыми после бессонной ночи головами, обозревали стенную роспись. Расписывали палату новгородские богомазы по указке некогда всесильного попа Сильвестра. Изображала роспись подвиги молодого царя. Вот младый царь, окружённый семейством и верными помощниками, вершит подобно Соломону суд скорый и правый. Вот подобно Иисусу Навину поражает агарян, покоряет Казань и Астрахань. Вот он с книгой подобно Моисею измысливает про то, как править своим огромным царством. И так всё ладно и благолепно нарисовано, что плакать хочется. Где ты, златое времечко?

Думный дьяк трижды стукнул посохом в дубовый пол, объявляя царский выход. Думцы пали ниц, а когда подняли головы, царь уже пасмурно взирал на них с тронной выси, ожидая отчёта. Один за другим вставали главный казначей Никита Фуников, главы приказов: Поместного — Василий Степанов, приказа Большой казны — Иван Булгаков, Разбойного — Григорий Шапкин, Пушкарского — Василий Данилов. Пересиливая страх, думцы докладывали невнятно, виноватили другие приказы да жаловались — на неурожай, третий год подряд поражавший страну, на пожары, болезни, разбойный люд. О главных причинах бед и неурядиц говорить не смели.

Первая — страна уже двадцать лет воюет. Казалось бы, скинули ярмо Орды, вышли на Каспий. Тут бы удержать завоёванное, вкупе с христианскими государствами отразить угрозу турок. Ан нет, вздумал царь воевать на запад, возжелал под себя Ливонию. Теперь на носу новая война — с некогда дружественной Швецией. Но с царём не поспоришь, у него свои резоны. Попытался было спорить Алёшка Адашев. И где он нынче?

Другая причина — опричнина. Вот уж воистину, за что-то Господь осерчал на Россию, наслав на неё такую напасть. Спервоначала вовсе ничего не понимали, думали: подурит царь и опомнится. Но годы катились, унося в небытие целые роды и множа безнарядье, а конца опричнины не видать. Страху стало много, а пользы мало. Люди живут одним днём, широко хозяйствовать боятся — вдруг сосед позавидует и донесёт. Видя, как царь обращается с лучшими, обнаглела чернь. От новодельных помещиков воет мужик, податей не платит, бежит, куда глаза глядят. Да что мужики! Вслед за Курбским кинулась в бега русская знать, вспомнив о древнем праве отъезда от худого господина. Ловили на границе, казнили с особой лютостью, брали с родственников поручительства, заставляли на Библии клясться, что не сбегут. Куда там! Своя голова дороже.

По правде сказать: привела опричнина страну к самому краю. Казна пуста, налогов собрано в половину прежнего. За показной пышностью всюду прячется жалостная бедность, богатства лежат нетронутыми, работать из-под палки никто не хочет, и чем дальше во все стороны расползается Русь, тем хуже живут русские люди.

...Последним докладывал начальник Посольского приказа Иван Висковатый. Рассказал всё как есть. Весной в Люблине литовцы склещились с поляками. Объявили Речь Посполитую. Вместо одного врага получили двух. Опять же у поляков союз с турками, а турки ноне под Астраханью. Помоги, Господи, князю Серебряному, на него вся надежда, авось отобьётся. Ну, а ежели объединятся супротив нас поляки с турками да крымцев кликнут на подмогу — жди беды. На англичан надежда худая, посол ихний, Рандольф, с которым ты, государь, в Вологде без нас переговорничал — в голосе Висковатого явственно прозвучал упрёк — беспременно обманет, англичане только время тянут да свою выгоду блюдут, а делом не помогут. Твоя воля, государь, надо замиряться с поляками и шведами пока не поздно, в одиночку не сдюжить.

Царь поднял голову, ненавидяще уставился в широкое лицо Висковатого, и тот враз умолк. В палате повисла жуткая тишина. Ждали грозы, но царь внезапно поднялся и без единого слова покинул Золотую палату, оставив думцев в недоумении и тревоге.

Понуро разъезжались бояре по домам. Вот незадача: дума без царя — не дума, и царь без думы — не царь. Поврозь они править страной не могут. Но и вместе не получается. Вот и живут как кошка с собакой, как опостылевшие вконец супруги. И Бог весть сколь это продлится.

Спрашивается: как быть?