Третий ангел

1.

...Утром следующего дня царь выехал в Александровскую слободу. Всякий раз, совершая этот путь, он вспоминал как шесть лет назад, в ту страшную зиму, громадный царский обоз, увязая в сугробах, бесприютно рыскал по подмосковным сёлам и монастырям, пока не остановился здесь, в Слободе. Потянулась мучительная канитель ожидания и страхов. А ну как возьмёт да и крикнет люд московский нового царя, того же Старицкого. Что тогда? Стать добровольным изгнанником? Уйти в монастырь? Снова домогаться престола, который сам же оставил? От тревожного ожидания, от бессонных дум Иван постарел за месяц лет на десять, не узнавал себя в круглом венецианском зеркале, утром на подушке находил клочья выпавших волос.

Вот тогда-то он и придумал опричнину. Все по сю пору дивуются. Не было такого в крещёном мире, чтоб своё царство государь на две части делил. И даже самые умные до сих пор не промыслили: для чего этакую диковину удумал? Доброхоты шептали: почто, государь, власть отдаёшь? Эка, дурни! Не отдавал он тогда власть — брал! Разве то власть была, ежели царь в своей стране без боярского приговора править неволен? Государь на троне сидит, а государятся за него другие. В отрочестве — Шуйские, в молодости — Рада избранная: Сильвестр, Адашев, Курбский. На словах-то друзья сердешные, царю осанну пели, а сами по-своему делали да над ним же и подсмеивались. Всё, нахлебался! Пусть знают отныне: власть царская — от Бога, а не от многомятежного людского соизволения. Один закон в стране — царская воля! Ему одному дано право карать и миловать, дарить и отбирать. Все подданные — суть рабы царские, как бы не прозывались. А кто тому воспротивится, с теми управа короткая. Для того и нужны опричники.

Видно, услыхал Господь его молитву. Подоспели вести, что страна в великом горе, народ бунтует, винит во всём бояр и молит царя о возвращении, дабы покарал виновных и правил отныне самодержавно. Пришёл его час. С помоста Красной площади выкрикнул царь в притихшее людское море слова жгучие, звучала в них глухая угроза. Сказал, что на простой народ обиды не держит, но государиться отныне будет сам, без бояр, а для расправы с изменниками учреждает опричнину. Толпа ответила восхищенным рёвом. Народ радовался: пришла расплата за спесь и жадность боярскую. Такого яростного обожания царь не помнил даже тогда, когда семнадцати лет от роду, венчаясь на царство, он произнёс свои знаменитые слова: «Хочу всех смирить в любовь!», и вся площадь заплакала от умиления. И царь понял, что ненависть в людях сильнее любви, а зависть сильнее сочувствия.

И когда полетели головы, и сели на кол самые знатные и богатые, народ сбегался на казни от мала до велика, женщины плевали в лица изменникам, чернь помогала опричникам громить усадьбы опальных. Со всех концов поползли доносы на тех, кто худо говорил про государя и опричнину, кто умышлял против власти или был в родстве с изменниками. И мало-помалу всё больше людей оказывались повязаны круговой порукой пролитой крови.

По призыву царя сюда, в Слободу, стекались молодые люди всех званий и состояний от княжат и детей боярских до совсем безродных. Из многих жаждущих царь набрал первую тысячу опричников, и эти юноши, надев чёрные кафтаны и привязав к сёдлам метлу и собачью голову, крестным целованием поклялись забыть отца и мать, служить царю до последнего вздоха. И глядя на них — молодых, удалых, отчаянных, готовых по его слову крушить всех и вся — царь видел за ними новую Россию, подвластную лишь его воле, видел и себя — богоизбранного!

Ништо! Хоть и тяжко в одиночку влачить государственный воз, зато теперь все знают, КТО правит этой страной, и уже никто не посмеет что-либо сделать помимо царя, решить заглазно, а ежели возжелает, то уже на другой день будет корчиться на колу как жук на булавке.

Впервые он ощутил себя истинным властителем. Не было рядом Алёшки Адашева, ближнего соратника молодых лет. Сидел тогда Алёшка в съезжей избе, держался скромником, питался одной просфоркой, а сам прибрал к рукам больше власти, чем сам царь, сидючи в Золотой палате. И родичей своих так расставил, что худородные Адашевы чуть ли не набольшими стали на Руси.

А Сильвестр! Ежли Алёшка посягнул на власть царскую, то поп-краснобай — на душу государеву. Застращал детскими страшилами, спеленал по рукам и ногам. Того нельзя, этого не моги. Смешно вспомнить, с женой согрешить не смел без его ведома. А когда тяжко занемог царь и со смертного одра просил присягать малолетнему наследнику, взволновался Сильвестр, не знал, к кому прислонится, бегал к Старицким на поклон. Вот и верь людям!

Но, удалив прежних соратников, царь тотчас ощутил свалившуюся на него неподъёмную тяжесть больших и малых дел. Надо было во всё вникать, втолковывать, требовать, проверять, исправлять, писать указы, разбирать жалобы. Весь этот громадный воз рос день ото дня, страна брела как лошадь впотьмах. Злыми судорожными рывками царь пытался поправить дело, но ненадолго, всё шло вкривь и вкось, и оттого всюду чудились заговорщики, которые нарочно вредят, чтобы снова прибрать к рукам его власть. Всякую минуту ждал ножа в спину, яда в вине.

А когда сбежал за границу бывший друг и любимец Курбский, окончательно уверовал: кругом враги! Ни одну измену не переживал царь так тяжко, как измену Курбского. Привязчивый с детства, осыпал Курбского милостями, выворачивал перед ним душу, ласкал по-женски. И чем отплатил? Мало того, что изменил, что поляков на войну подстрекает, так он ещё и письма шлёт, царя высмеивает, клеймит, поучает! Годы прошли, а при одном упоминании имени Курбского ярость тёмной волной захлёстывала разум, не давая дышать.

Измаявшись, помышлял о бегстве. В Англию, в Вологду, к черту на рога — лишь бы подальше от ненавистной Москвы. А тут ещё прознал от воротившихся из Стокгольма послов историю свержения шведского короля Эрика. Скинул короля его двоюродный брат Иоганн, тот самый, что увёл у царя невесту. А помогли ему бояре шведские вкупе с посадскими людьми. Тут было над чем задуматься. У царя ведь тоже двоюродный братец имеется....

Там же, в Вологде, царь ездил принимать новый собор, задуманный как точная копия Успенского. Когда стоял под куполом посреди гулкого, ещё не расписанного, пахнущего извёсткой собора, большой кусок штукатурки обрушился прямо на голову царя, будто кара небесная. Не будь на нём жёсткой меховой шапки, раскроил бы череп. В ярости царь приказал разрушить собор, потом, поостыв, отменил приказ, но случай запал в памяти. Случайность? А ну как нет? И хоть доказать ничего не удалось, всё ж отомстил вологжанам, благо повод подвернулся. Артель строителей с голодухи добыла телятину и съела тайком. Есть телятину на Руси нельзя никому — грех неслыханный, всё равно что свинину для магометанина. По царёву указу плотников и повара, что телятину продал, сожгли живьём. Заодно всех прочих устрашили, а то разбегаться стал народишко со стройки.

С англичанами тоже неладно. Договор Рандольф подписать отказался, тянул до последнего, пришлось его чуть не силой в Англию спровадить. Вместе с послом уехал в Лондон за ответом королевы доверенный опричник Савин. Предчувствие осталось нехорошее, похоже, прав Висковатый — не хотят англичане союза. Обижается старик, что отстранён от переговоров, преданность свою не раз доказал. Но и с преданным человеком всем не поделишься, не расскажешь ведь, что в Англию бежать собрался.

Не успел отправить Савина — прискакал гонец из Москвы. В числе прочих бумаг передал тайное послание. Писал Малюта Скуратов: «Вертайся в Москву, великий государь, а то, как бы поздно не было. Худое супротив тебя удумали. А кто удумал, того писать не могу, только тебе скажу». В лихорадочной спешке, оставив семью на старшего Басманова, царь кинулся в Москву, хотел допросить Малюту, но из-за внезапной смерти царицы розыск пришлось отложить. И все эти дни чёрное предчувствие разъедало душу, страх и ярость накатывали попеременно.

Теперь пора.