Третий ангел

3.

...Хотя содомией Иван грешил с детства, но всякий раз, согрешив, казнился потом. Когда-то Сильвестр, стремясь отвратить царя от этого порока, пугал его страшными карами, рассказывал про библейский град Содом, наказанный Господом за противоестественный грех и почти излечил царя. Однако после смерти Анастасии и удаления Сильвестра царь снова пустился во все тяжкие, полоса женолюбия чередовалась у него с полосой мужеложества. Но посеянные духовником семена страха остались в душе, и всякий раз, пробудившись после грешной ночи, царь молился особо истово, бился об пол челом до синяков.

Вот и на этот раз царь пробудился в дурном расположении. Грубо растолкал сладко спавшего Федьку, выпроводил вон. Омывшись, надел монашескую власяницу и призвал сыновей. Отчаянно зевающие царевичи поплелись следом за отцом к колокольне, по крутым ступеням взобрались на самый верх, где уже ждал, нахохлясь, Малюта. Пока разбирали влажные от росы верёвки, царь глядел вниз, на выложенный росой пустынный двор. Над тёмной гребёнкой леса чуть тлела рассветная полоса, и вспыхивали зарницы.

Первые удары колокола поплыли над Слободой. Малюта бил в большой колокол, легко раскачивая пудовый язык, царь, тоже не обиженный силой, бил в средний, царевичи трезвонили в малые.

— Бом-бам, бом-бам, ди-ли-ди-ли-бом-бам!

И тотчас засуетилась Слобода, забегала, замигала огнями, бесшумным вихрем смело с постелей опричников. Не приведи Бог промешкать! Ополоснувшись, натянули поверх шёлковых рубах монашеские подрясники. Царь повелел рядиться монахами, а зачем повелел, то одному ему ведомо.

Отзвонив, царевичи радостно ссыпались с колокольни. Царь и Малюта остались вдвоём. С минуту царь разглядывал опричника. Не человек — кабан. Огромная рыжая щетинистая голова сразу переходит в короткое, налитое железной силой тулово. Исподлобный взгляд Малюты выдерживают немногие.

— Ну, сказывай!

— Худые вести, — просипел Малюта.

Тёмный страх шевельнулся под сердцем.

— Говори!

— Повар Молява ездил в Нижний за рыбой. Зазывал его Старицкий к себе. Дал пятьдесят рублёв и яд в склянице. Наказывал: изведёшь царя — боярином сделаю.

Болезненно-испытующим взглядом впился в лицо Малюты.

— Откуда узнал?

— Сын Молявы в поварне хвастался, что родителя князь к себе приглашал. А про яд сам Молява с пытки признался.

— Давай Моляву! Сам допрошу!

Пытошная изба — сруб в землю врытый, сверху землёй засыпанный. Окошек нет, свет от горна пытошного, да у писца лучина. Пытаемого видно, а сам он только палача зрит да слышит голоса из тьмы, а чей это голос — ему неведомо. У прокопчённой стены — дыба, тут же «кобыла» для кнутобойства, на широкой лавке напоказ разложен инструмент пытошный: окровяненные топоры, ножи, щипцы, сверла, иглы, плети. Кто послабже, млеют от одного вида.

Моляву царь знал много лет. Лучший на Москве повар, умевший потрафить избалованному чревоугодием царскому вкусу. Но вместо бодрого благообразного старика опричники втащили мешок костей, подвывающий от страха и боли. Лицо повара слилось в радужный кровоподтёк, левый глаз вытек, правый испуганно шарил в темноте, силясь угадать, кто в ней скрывается.

По знаку Малюты зверовидный палач сноровисто раздел повара, обнажив дородное жёлтое тело, привязал кисти рук за спиной, резко потянул верёвку дыбы. С хрустом вывернулись в суставах руки, повар повис на дыбе, суча ногами, тонко по-стариковски завыл. Малюта снял со стены сухой веник, запалил его в горне, и приблизясь с огнём к повару, с нажимом вопросил:

— Сказывай, как в Нижний ездил, как тебя Старицкий царя извести подучал.

Всхлипнув, повар заученно забормотал:

— Как приехали в Нижний, тотчас призвал меня князь Владимир, дал денег и яду в склянице, велел царя извести...

— Лжёшь, пёс! Брата оболгать хочешь! Кто подучил?

Тотчас признав царя по голосу, Молява зарыдал:

— Помилуй, великий государь, не сам, заставили!

— Кто заставил, говори?!

Молява открыл рот, собираясь ответить, но в этот миг Малюта медленно погладил его по полным бокам пылающим веником. Повар пронзительно завизжал. Он визжал, не переставая как поросёнок под ножом, потом разом смолк, потеряв сознание от дикой боли.

Царь поманил Скуратова к себе, вкрадчиво вопросил:

— Никак обмануть хочешь?

Поняв, что решается его судьба, Малюта не отвёл глаза, упрямо угнув голову, глухо проговорил:

— Ветки рубим, государь!

— Какие ветки? — озадаченно переспросил царь.

— Ветки рубим, — гнул своё Малюта. — А надо корень! Корень измены — Старицкие. Это теперь князь овцой прикидывается, а как весной через Кострому ехал, народ его хлебом-солью встречал. Кричали: вот такой нам царь надобен!

Сомнения враз отпали. Лицо царя окаменело.

— Костромского наместника — на кол. Старицких — сюда, в Слободу.

Словно любовная судорога пробежала по телу Малюты, обнажились в ухмылке кабаньи клыки.