Под немецким ярмом

VI. Арест Волынского

Вторая половина Масляной недели 1740 г. была посвящена празднованию мира с Турцией: после чтение герольдами на площадях мирного договора, с бросанием в народ золотых и серебряных жетонов, следовали: молебствие, разводы с пушечной пальбой, во дворце маскарад — для купечества, а на Дворцовой площади жареные быки с фонтанами красного и белого вина — для народа, которому царица с балкона бросала также горстями деньги; по вечерам же ежедневно фейерверк и иллюминацие (на которую, сказать в скобках, по счетам придворной конторы, было отпущено от Двора одного говяжьяго сала 550 пудов). Для обывателей это быль пестрый калейдоскоп непрерывных увеселений, для придворных же чинов, как доводится, посыпались еще, как из рога изобилие, щедрые пожалование. В числе пожалованных не был забыть и председатель маскарадной коммиссии, Волынский, удостоенный денежной награды в 20 тысяч рублей.

За этим наступило затишье Великого поста, — для Артемие Петровича — затишье перед бурей. По поводу требование саксонско-польским правительством возмещение ему убытков от прохождение русских войск чрез Польшу во время войны с турками, он не воздержался указать императрице на чрезмерную расточительность Двора, особенно безконтрольные расходы герцога курляндского, истощающие и без того скудные рессурсы казны.

— Будет! — сухо оборвала его Анна иоанновна. — Твоими трудами, Артемий Петрович, по свадьбе карликов я много довольна и не обошла тебя наградой…

— За что я имел уже счастье принести вашему величеству мою всенижайшую блогодарность, — подхватил Волынский. — Но горько мне, государыня, отдавать моих русских братьев чужеземцам на утеснение…

— Ты опять свое! Не гоже нам твои речи слушать. Язык y тебя — острая бритва. Берегись, как бы тебе зря самому не порезаться!

После этого в обращении с ним государыни Артемий Петрович не мог уже не заметить некоторого охлаждение; а чрезвычайно чуткая ко всяким таким симптомам высочайшей немилости вельможная знать не замедлила с своей стороны использовать эту немилость. Записной придворный остроумец князь Куракин, обедая раз во дворце вместе с Бироном и другими приближенными царицы, стал восхвалять ее царствование, столь же славное-де, как и царствование царя Петра Алексеевича.

— В одном лишь ваше величество ему уступаете, — добавил он со вздохом, — в одном!

— В чем же это? — спросила Анна иоанновна.

— Царь Петр знал господина Волынского за такие дела, что накинул ему уже веревку на шею, а ваше величество по мягкости сердечной вот уже десять лет не имеете духу затянуть петлю.

Острота, не смотря на ее грубость, вызвала на губах государыни улыбку; Бирон же с громким смехом чокнулся с острословом — и все близсидящие не преминули сделать тоже.

Нашлись, понятно, добрые люди, которые довели об этом случае до сведение Волынского. Терпение крайне самолюбивого государственного мужа наконец лопнуло. Целую ночь до утра просидев со своим секретарем Эйхлером за письменным столом, он услал секретаря спать и кликнул Самсонова.

— Вот что, Григорий, — сказал он: — могу я довериться тебе? Ты не выдашь моей тайны?

— Помилуйте, ваше высокопревосходительство! — воскликнул Самсонов. — Всякая тайна ваша в груди y меня как огонь в кремне скрыта. Лучше я дам руку на отсечение…

— Ну, рука-то твоя мне и нужна. Почерк y Эйхлера нечеткий, а y тебя весьма даже изрядный. Так вот y меня, видишь ли, изготовлено секретное доношение государыне императрице, о коем, окроме тебя да Эйхлера, ни одна душа человеческая не должна до времени знать, чтобы не пошло в огласку; понял?

— Понял-с.

— Возьми же сие и перебели возможно чище на царской бумаге,

Взял Самсонов "доношение", стал его перебелять; но чем далее писал он, тем тревожнее становилось y него на душе; а когда дописал до конца, то тяжелым предчувствием, как железными тисками, грудь ему сдавило: в докладной записке своей Артемий Петрович открывал государыне глаза, без всякой уже утайки, на целый ряд возмутительных жестокостей и злоупотреблений временщика-курляндца, который в конце концов должны были возстановить и против нее, государыни, любящий ее русский народ.

Самсонов решился поделиться своими опасениеми с Эйхлером; но тот прервал его:

— Да ты не видишь, что ли, что дело идет здесь о пресечении непорядков?

— Как не видеть. Но, неровён час, государыня осерчает. Все это можно бы сказать помягче, просить, а не требовать.

— Где надо просить, там не требуют, а где надо требовать, там не просят!

— И удостоится ли еще записка воззрение государыни? Отведут ей очи…

— Сам Артемий Петрович, я думаю, гораздо лучше нас с тобою знает, что делать, а мы только его исполнители.

Опасение Самсонова, однако, оказались не напрасными. "Секретное доношение" Волынского было передано императрицею самому Бирону для представление своих обяснений, а тот категорически заявил, что считает ниже своего герцогского достоинства оправдываться от злостных изветов человека, который осмелился нанести побои секретарю Академии Наук Тредиаковскому в императорском дворце, в собственных его, герцога, покоях и тем выказал неуважение к особ самой государыни.

— Служить вместе с Волынским я долее не могу! — заключил герцог. — Либо он, либо я!

рассказывали, что Анна иоанновна никак сперва не соглашалась пожертвовать Волынским, проливала слезы, но что Бирон стоял на своем. И вот Волынскому было прислано из дворца оффициальное извещение, что ее величеству до времени не блогоугодно видеть его при Двор.

— Ну, что я вам говорил, Артемий Петрович! — не удержался тут заметить ему Эйхлер. — При Дворе слагаются теперь про вас уже всякие небылицы: что вы бунтовщик и конспиратор, что и башкирские-то бунты, и поджоги в разных местах не обошлись без ваших наущений.

Волынский горько улыбнулся.

— Еще бы! — сказал он: — Теперь я и злодей, и разбойник, потому что этому курляндцу надо, во что бы то ни стало, стереть меня с лица земли. Не даром вспомнишь поговорку Разумовского: Не говори: "гоп!", пока не перескочишь.

Настало Светлое Христово Воскресенье. Все население столицы встретило его радостно на за утрене при перезвоне колоколов. Один только первый кабинет-министр с своими малолетками-детьми да немногими из самых преданных ему слуг сидел y себя в четырех стенах. А когда поутру явился к нему Эйхлер поздравить с Светлым Праздником, Артемий Петрович поник головой и угнетенно промолвил:

— Господь Бог знает и все дурные мои, и все добрые дела. Да будет же надо мною Его святая воля! Но недруги мои, я чую, ищут теперь только претекста, чтобы довести меня до плахи.

Предчувствие его не обмануло. В конюшенной конторе выкопали старое дело, из которого усматривалось, что два года назад из этой конторы были отпущены 500 руб. дворецкому Волынского, Василью Кубанцу, на "партикулярная нужды" его господина. Тотчас последовал указ об аресте Кубанца. Подвергнутый начальником канцелярии тайных розыскных дел, генералом Ушаковым, "пристрастному допросу", калмык поведал о таинственных собраниех в доме Волынского, с целью будто бы ниспровержение престола, а кстати наплел на своего блогодетеля и всевозможные другие провинности, начиная с того времени, когда тот был еще губернатором в Астрахани, где обирал будто бы и правого, и виноватого, похитил даже будто бы из монастыря дрогоценную ризу, украшенную жемчугом и самоцветными каменьями, стоимостью свыше 100 тысяч рублей. Этих голословных показаний выкреста-татарина оказалось совершенно достаточно, чтобы обявить Волынскому и остальным «зоговорщикам» домашний арест и нарядить над ними следственную коммиссию. Едва только успел Артемий Петрович сжечь в камине наиболее компрометирующие бумаги, как к нему нагрянули чины от "заплечного мастера" (как называли тогда лютого генерала Ушакова) и опечатали все, что еще не было сожжено. Вслед затем начались допросы Волынского и его сообщников, а 18-го апреля домашний арест был распространен и на всех его домочадцев. Возвратясь опять под вечер с такого допроса (разумеется, под конвоем), он позвал к себе Самсонова.

— Ну, Григорий, — обявил он, — нам придется с тобой распроститься и, думаю, уж навсегда.

— Но за что, сударь, такая немилость?! — воскликнул Самсонов. — Чем я это заслужил?..

— Напротив, — отвечал Артемий Петрович: — тобой я как нельзя более доволен и потому не хотел бы губить тебя вместе с собой. Покамест ты ничем еще не опорочен, а я (он мрачно усмехнулся), я — государственный преступник! Но и тебя, совсем уж безвинного, мои злодеи могут притянуть к ответу: ведь последняя моя докладная записка государыне перебелена твоей рукой. Сегодня меня допытывали, кто ее переписывал. Я отвечал, что сам. Мне, понятно, не поверили: мой почерк им слишком хорошо известен.

— Но они должны же понимать, что вы хотели одного добра…

— Видит Бог, что так, да не задалось! Им-то разве нужно добро? Злой человек — враг добра. Им надо было утопить меня в болоте — и утопят; сам себя за чуб уже не вытащишь! Теперь мне осталось одно — выдержать до конца. Ты же еще молод, и путь в тебе, я чаю, будет. Посему тебе надо спасаться, и теперь же.

Глаза Самсонова наполнились слезами.

— Нет, Артемий Петрович, — сказал он:- простите, что я прямо вас так называю, — в беде я вас уже не покину; пусть они делают со мной тоже, что хотят…

— Эх, милый ты человек! Мне-то ты этим ведь ни чуть не поможешь. Меня все равно возьмут в застенок, а из застенка одна дорога — под топор.

Волоса y Самсонова от ужаса шевельнулись на голове.

— Да быть этого не может! — в отчаяньи вскричал он. — Ведь государыня же знает, как вы ей преданы…

— Жалует царь, да не жалует псарь. А теперь я и ее величества блогоприетства лишился. Умел я жить — сумею и умереть. Тебе же быть щитом я уже не могу, и оставаться тебе y меня нельзя ни одного часу. Как бы вот тебе только выбраться из дома: y всех выходов караул поставлен.

— Как-нибудь да выберусь, это уж моя забота… — пробормотал со вздохом Самсонов. — Но не могу ли я что сделать, если не для вас самих, то хоть бы для ваших деток? Когда вас (не дай Бог!) уже не станет, кому пещись о сиротках? Не дадите ль вы мне от себя к кому-либо записочку…

— Спасибо, любезный, за добрую мысль. Постой-ка, дай пораздумать…

Склонившись головой на руку, Волынский погрузился в думу.

— Да! никого другого в виду нет, — зоговорил он снова. — Самые близкие мне люди все сидят точно так же уж под арестом. За другими единомышленниками моими, я уверен, установлен тоже строгий надзор, да и сами они от тебя теперь, пожалуй, открестятся. Есть в Петербурге один только человек, очень сильный и вне всяких подозрений: это — фельдмаршал граф Миних. Он хоть и из немцев, но не клеврет Бирона и служить русскому престолу верой и правдой. Со мной он всегда тоже ладил, и исполнит, уповаю, мою предсмертную просьбу: не оставить моих малюток.

Взяв перо и бумагу, Волынский стал писать. Дописав, он вложил записку в конверт, запечатал и отдал Самсонову.

— В письме к фельдмаршалу я кстати помянул и о тебе, - сказал он: — лучшего покровителя тебе не найти; а так как обыска y него, наверно, не будет, то в доме его ты как y Христа за пазухой.