Под немецким ярмом

I. Гоффрейлина и деревенская простота

Обменяв корону герцогини курляндской на всероссийский царский венец, императрица Анна Иоанновна первые два года своего царствование провела в Москве. 16 января 1732 года совершился торжественный въезд ее в Петербург, где она и оставалась уже затем до самой кончины. Но питая еще, должно быть, не совсем приезненные чувства к памяти своего Великого дяди, взявшего в свои мощные руки управление Россией еще при жизни ее отца, а его старшего, но хилого брата, она не пожелала жить в построенном Петром, на углу Зимней канавки и Миллионной, дворце (в настоящее время Императорский Эрмитаж) и предоставила его придворным музыкантам и служителям; для себя же предпочла подаренный юному императору Петру II адмиралом графом Апраксиным дом по соседству на берегу Невы (почти на том самом месте, где стоит нынешний Зимний дворец) и, значительно его расширив, назвала "Новым Зимним дворцом".

Не любила Анна Иоанновна и Петергофа, этой летней резиденции Петра I, где, кроме большого каменного дворца с обширным парком и фонтанами, имелись к ее услугам еще два деревенских домика в голландском вкусе: Марли и Монплезир. Унаследовав от своего деда, царя Алексее Михайловича, страсть к охотничьей потехе, она ездила в Петергоф только осенью, чтобы охотиться, для чего в тамошнем зверинце содержались всегда «ауроксы» (зубры), медведи, кабаны, олени, дикие козы и зайцы.

Для летнего пребывание Императорского Двора в Петербурге хотя и имелся уже (существующий и поныне) петровский Летний дворец в Летнем саду, на берегу Фонтанки, но по своим не большим размерам и простой обстановке он не отвечал уже требованием нового Двора; а потому там же, в Летнем саду, но лицом на Неву, был возведен "новый Летний дворец", настолько обширный, что в нем могли быть отведены особые помещение еще и для любимой племянницы государыни, принцессы мекленбургской Анны Леопольдовны, а также и для всесильного герцога Бирона.

Одним июньским утром 1739 года весь новый Летний дворец был уже на ногах, а задернутые оконные занавеси в опочивальнях принцессы Анны и ее гоффрейлины, баронессы Юлианы Менгден, все еще не раздвигались: ведь и той, и другой было всего двадцать лет, а в такие годы утром дремлется так сладко!

Но вот каменные часы в приемной баронессы пробили половину девятого. Нежившаяся еще в постели, Юлиана нехотя протянула руку к колокольчику на ночном столике и позвонила камеристке Марте, помогавшей ей одеваться, а затем убиравшей ей и голову. Четверть часа спустя молодая фрейлина сидела перед туалетным зеркалом в пудермантеле с распущенными волосами, а Марта расчесывала их опытною рукой.

Родом Марта была эстонка из крепостных. Вынянчив маленькую баронессу в родовом имении Менгденов в Лифляндии, она, вместе с нею, переселилась и в Петербург, когда, по смерти Юлианы, родной его брат, президент петербургской коммерц-коллегии, барон Карл-Людвиг Менгден, выписал к себе племянницу для оживление своего дома. Когда же затем Юлиана, расцветшая гордой красавицей, была пожалована в гоффрейлины принцессы, — вместе с нею во дворец попала и ее верная Марта. По привилегии прежней няни, Марта и теперь еще позволяла себе в разговоре с своей госпожой касаться сокровенных ее тайн.

— Экая ведь краса! говорила она на родном своем языке, любовно проводя черепаховым, в золотой оправе, гребнем по пышным темнорусым волосам баронессы, — Вот бы увидеть хоть раз меньшому Шувалову, — совсем бы, поди, голову потерял.

— Не называй мне его, не называй! — прервала ее на том же языке Юлиана, и нежный румянец ее щек заалел ярче.

— Да почему не называть? — не унималась старая болтунья. — Слава Богу, кавалер из себя пригожий и ловкий, камер-юнкер цесаревны Елисаветы, пойдет, наверно, еще далеко…

— Пока он на стороне цесаревны, — ему нет ходу.

— Так почему бы тебе, мой свет, не переманить его на свою сторону?

— Да он и не нашей лютеранской веры, а православный…

— Попросить бы государыню, так, может, ему и разрешат перейти в лютеранство.

— Так вот он сам и перейдет!

— Да этакому шалому мужчине все ни почем. При твоей красоте да при твоем уменьи обходиться с этими ветрогонами…

— Замолчи, замолчи!

— Я-то, пожалуй, замолчу, да сердца своего тебе не замолчать… Никак стучатся?

Легкий стук в дверь повторился. Камеристка пошла к двери и, приотворив ее, стала с кем-то шептаться.

— Ну, что там, Марта? — спросила нетерпеливо ее молодая госпожа. — Что им нужно?

Марта притворила опять дверь и доложила, что говорила с пажем; прибыла, вишь, из деревни сестрица покойной младшей фрейлины, баронессы Дези Врангель.

— Может подождать! — произнесла Юлиана, насупив брови.

— Но вызвана-то барышня ведь, кажись, по желанию самой принцессы?

— Гм… А где она? Внизу y швейцара?

— Нет, тут же в гостиной. Не лучше ли тебе ее все-таки принять?

— Хорошо; пускай войдет.

В комнату вошла робкими шагами девочка-подросток того переходного возраста, когда неуклюжая отроковица в какой-нибудь год времени превращается в грациозную молодую девушку. Простенькое траурное платье, сшитое, очевидно, деревенской мастерицей, было не в меру коротко, а соломенная шляпка с черными же лентами была старого фасона и сильно поношена. В довершение всего девочка сделала такой уморительный книксен, не зная, куда деть свои длинные руки, что не по годам степенная и холодная гоффрейлина не могла удержаться от легкой улыбки.

— Доброго утра, дитя мое, — сказала она ей по-немецки и указала глазами на ближний стул: — садись. Я, как видишь, не совсем еще одета; но мы будем видеться с тобой теперь запросто всякий день, а потому стесняться мне перед тобой было бы глупо.

— Еще бы не глупо, — согласилась девочка, присаживаясь на кончик стула; но, заметив, что улыбка исчезла вдруг с лица фрейлины, она поспешила извиниться: — Простите! Верно я не так выразилась?

— Да, моя милая, при Дворе каждое свое слова надо сперва обдумать.

— Но уверяю вас, мне и в голову не приходило, что вы глупы…

— Вот опять! Если кто и выражается о себе резко, то не для того, чтобы другие повторяли.

— Сглупила, значить, я? Ну, не сердитесь! Ведь я же не нарочно…

В своем наивном раскаянии девочка так умильно сложила на коленях свои большие красные руки, — что строгие черты Юлианы опять смягчились.

— Твое имя ведь, кажется, Елизавета?

— Да; но дома меня звали всегда Лилли.

— Так и я буду пока называть тебя этим именем. Ты лицом мне напоминаешь покойную Дези; но она была, конечно, красивее тебя. Ты ничуть не заботишься о своей кож; только начало лета, а ты вон какая — совсем цыганка! Верно, в деревне ходила без зонтика?

Лилли рассмеелась.

— Potztausend! Да покажись я к коровам с зонтиком, он мне в лицо бы фыркнули!

— Такие выражение, как "potztfusend!" и «фыркать» ты навсегда должна оставить. Здесь ты, блогодаря Бога, не в коровнике. Да ты сама, чего доброго, и коров доила?

Лилли вспыхнула и не без гордости вскинула свою хорошенькую головку.

— Доить я умею, умею бить и масло, потому что как же не знать того дела, которое тебе поручено? Я вела в деревне y моих родственников все молочное хозяйство. Стыдиться этого, кажется, нечего.

— Стыдиться нечего, но и хвалиться нечем: баронессе такая работа, во всяком случае, не пристала.

— Да какая я баронесса! Чтобы поддержать свое баронство надо быть богатым. Есть и богатые Врангели; но мы из бедной линии; отец мой управлял только чужим имением.

— Чьим это?

— А Шуваловых в Тамбовской губернии. Когда отец умер, нас с Дези взяли к себе родные в Лифляндию.

— Тоже Врангели?

— Да, но из богатых. Смотрели y них за молочным хозяйством мы сперва вместе с Дези… Ах, бедная, бедная Дези!

При воспоминании о покойной сестре глаза Лилли увлажнились.

— Да, жаль ее, жаль, — сочла нужным выказать свое сочувствие Юлиана. — Говорила я ей, чтобы не ходила она к больному ребенку тафель-деккера, что не наше это вовсе дело. Нет, не послушалась, заразилась сама оспой, и уже на утро четвертого или пятого дня ее нашли мертвой в постели.

— Значить, ночью при ней никого даже не было! — воскликнула девочка, и углы рта y нее задергало.

— Лечил ее придворный доктор, он же давал все предписание, и нам с тобой критиковать его задним числом не приходится.

— Да я говорю не о докторе, а o других…

Фрейлина насупилась и сама тоже покраснела.

— О каких других? Если ты говоришь обо мне…

— Ах, нет! Простите еще раз! Но я так любила Дези, и здесь, в Петербурга, y меня нет теперь больше никого, никого!

— А я, по твоему, никто? По воле принцессы, тебе отведена комната тут рядом с моею, чтобы я могла подготовить тебя для Высочайшего Двора. В душе грустить тебе не возбраняется, но догадываться о твоей грусти никто не должен; понимаешь?

— Понимаю…

— Ты, может быть, не слышала также, что государыня в последнее время много хворает? Сказать между нами, она страшно боится смерти. Поэтому она не может видеть ни печальных лиц, ни траурных платьев. У тебя, надеюсь, есть и нарядные светлые?

— Есть одно белое кисейное, которое мне сделали на конфирмацию.

— Стало быть, недавно?

— На Вербной неделе.

— И длиннее, надеюсь, этого?

— О, да. Кроме того, в нем оставлена еще и складка, чтоб можно было выпустить.

— Прекрасно; посмотрим. А перчатки y тебя есть?

— Только дорожные вязанные; но пальцы в них прорваны…

Губы Юлианы скосились досадливой усмешкой.

— Я, пожалуй, одолжу тебе пару свежих лайковых.

— Да на что в комнатах перчатки?

— А что же, ты с такими гусиными лапами и пойдешь представляться принцессе?

Лилли смущенно взглянула на свои "гусиные лапы" и спрятала их за спину, а незабудковые глазки ее расширились от испуга.

— Ах, Бог ты мой! И как я стану говорить с принцессой?

— Сама ты только, смотри, не зоговаривай; отвечай коротко на вопросы: "да, ваше высочество", "нет, ваше высочество".

— Я завяжу себе язык узлом… Или этак тоже не говорится?

Гоффрейлина возвела очи горе: будет ей еще возня с этой "Einfalt vom Lande" (деревенской простотой)!

— Реверансы y тебя тоже совсем еще не выходят. Вот посмотри, как их делают.

И, встав со стула, Юлиана сделала такой образцовый реверанс, что y Лилли сердце в груди упало.

— Нет, этому я никогда не научусь!

— При желании всему в жизни можно научиться. Ну?