Дело привидений "Титаника"

Там был целый праздник на весь город. Играли оркестры. А у меня как будто были немножко заложены уши.

Мы поднялись на всю высоту той черной, очень ровной стены... Я поначалу не успела рассмотреть нашу каюту. Папа порывался вывести всех скорее на палубу. Потом, когда город вдруг очень медленно поехал, мне так и представилось, что на самом деле мы стоим на месте, а от нас отплывает земля. Меня даже повело. И на мгновение сделалось и дурно, и страшно. Но я успела повиснуть на папиной руке.

А потом... потом началась сказка. Я вдруг почувствовала, будто то неумолимое движение вдруг кончилось, что теперь можно ходить самой куда угодно. И я как будто очнулась.

Мне кажется, что в те дни я была самым отважным ребенком на корабле. Куда я только ни лазила, чего только ни выделывала. Папа позволял мне любое баловство и только улыбался — так широко и так величественно, как умел только он один. Мама поначалу сердилась и тревожилась, говорила «стыдно, Анюта!», но потом смирилась и просила дядю Поля... так я звала его... получше присматривать за мной.

Там было и вправду несметное количество чудес. Пальмы, колонны, статуи, множество чудесных лестниц, окошек. Стюарды казались мне какими-то волшебными, ожившими солдатиками. Наша каюта тоже казалась мне волшебным мирком. Мне представлялось, что мы теперь живем в гостях у заколдованного принца и что в каюте где-то, в каком-то самом чудесном закутке, есть потайная дверца. Если ее найти и тихонько открыть, то можно будет подсмотреть удивительные превращения нашего невидимого хозяина.

Папа тоже стал совсем другим. Он не так, как бывало обычно, ходил, садился, говорил. Он стал очень величественным. Мне очень нравилось, что он такой большой, больше всех, что такой важный, очень похожий на царя морей. Он почти не заводил знакомств, поскольку не знал английского языка. Первым классом плыли американцы, других было совсем мало, а русских — только одна графиня, красивая дама средних лет. Как выяснилось, вдова, любительница путешествий... Так вот мне очень нравилось, как все иностранцы смотрят на папу — с каким-то удивлением и даже страхом. А стоило ему заговорить или засмеяться, как все вокруг прямо-таки с трепетом обращались в его сторону. А больше всего мне нравилось, что один очень важный на корабле человек в форме и фуражке, проходя мимо, всегда первым здоровался с папой. Хотя, напротив, все остальные пассажиры старались первыми поздороваться с этим господином... По крайней мере, мне так чудилось.

А когда мы садились пить кофе в ресторане, который назывался «Парижское кафе», то мне казалось, что на самом деле мы сидим на балконе нашего дома, просто балкон по мановению волшебной палочки принца превратился в очень большую беседку, стоящую даже не посреди сада, а прямо посреди бескрайнего моря.

На второй день плавания папа укладывал меня спать и прошептал мне на ухо, что в Америке нас ждет большой сюрприз и что этот сюрприз — великая тайна. Он не сказал, какой сюрприз, но мне как будто и не хотелось узнать какой, потому что получалось сразу две великих тайны, от которых теперь просто захватывало дух.

Собственно говоря, сказка продолжалась всего два дня... Потом мама стала о чем-то беспокоиться, в ее лице появилась какая-то тревога. Мне показалось, что ее лицо сделалось бледнее. Папа улыбался, но у него между бровями появилась короткая, глубокая морщинка, которой я всегда побаивалась. Дядя Поль вдруг сделался каким-то хмурым и стал меня часто и довольно грубо одергивать, чего он никогда не смел делать. Все они вдруг стали помногу говорить между собой, причем переговаривались почти шепотом, а меня отсылали подальше. Я думала, что они начинают из-за чего-то ссориться, и не понимала, как можно здесь ссориться... но и ссоры вроде никакой не выходило. Еще я помню, у мамы руки сделались холодными и влажными, а у папы — какими-то очень твердыми. На третий и четвертый день они заставляли меня ложиться спать слишком рано, а сами выключали свет и уходили из каюты. Когда я не вытерпела и, без спросу поднявшись, отыскала их в каюте дяди Поля чем-то очень недовольных, они все накричали на меня, прогнали и заперли одну. В ту ночь я заснула вся в слезах... Мне даже не хотелось искать потайную дверцу, хотя можно было заниматься этим вдоволь...

На утро пятого дня путешествия я придумала страшную месть. Весь день я вела себя паинькой, после ужина раззевалась и, пожелав всем спокойной ночи, поцеловала папу... Если б я знала, что целую его в последний раз!

Анна Всеволодовна замолкла на несколько мгновений и заметно побледнела, потом вздохнула, собралась с силами и продолжила свой рассказ:

— Уходя, я даже не обернулась! Я просто боялась, что они догадаются о моем замысле! Я бегом бежала от них прочь! Больше всего я боялась в ту минуту, что папа с мамой пойдут вслед за мной и запрут дверь.

Я разделась, свернулась под одеялом в клубочек и затаила дыхание. Полчаса я лежала, не шевелясь, прислушиваясь к каждому шороху и моля Бога, чтобы меня не заперли.

А потом... потом я приступила к исполнению своего замысла. Не зажигая света, я оделась очень тепло, как обычно одевалась для прогулки по открытой палубе, затем тихонько приоткрыла дверь и, с опаской оглядевшись, помчалась по коридору в сторону противоположную от каюты дяди Поля. Я взлетела наверх по передней лестнице и со всех ног помчалась по открытой палубе, теперь — уже в другую сторону. С особенной прытью я проносилась мимо окон разных салонов и буфетов. Боялась, как бы меня не заметили, как бы не вернули с позором к родителям. Я даже чуть не сшибла одного стюарда. Он, удивившись, что-то спросил меня, а я, даже не глядя ему в лицо, прокричала по-русски: «Я к папе! Там мой папа!» Мне кажется, он все понял.

Моей целью был зимний сад, где я могла бы спрятаться, как Маугли. Никого вокруг уже не было, только в курительном салоне сидели какие-то господа и играли в карты. В общем, мне удалось проникнуть в сад незамеченной, и я очень гордилась своей храбростью. В саду еще ярко горел свет, но маленькой бойкой девчонке было где притаиться. Я укрылась в уголке за двумя низкими пальмами...

Там я просидела примерно с четверть часа, а может, и больше, представила себе своих родителей, перепуганных пропажей Анюты, и стала жалеть их. Я решила посидеть еще столько же, да полстолько же, а потом, пока они будут меня искать, тихонько проникнуть в каюту, забраться в постель и притвориться спящей, будто никуда вовсе и не девалась... Так я и решила, но, только подалась выбраться, как в зимний сад зашел какой-то пассажир. Я увидела только нижнюю часть его серого пальто и ярко блестевшие черные ботинки. Почему-то я испугалась этих ботинок и забилась поглубже... Он все не уходил и не уходил. Он остался недалеко от дверей и даже сел на плетеную скамейку. Я решила все-таки дождаться, пока он уйдет... Признаюсь, было стыдно, я очень не хотела, чтобы он таращил на меня глаза. И так я постепенно задремала, а потом, представьте себе, заснула совсем.

Мне снилось, будто я иду куда-то по темной дороге или по полу в большом темном доме, а по сторонам от меня растут пальмы... Потом я вдруг ощутила какое-то сильное движение, будто порыв ветра ударил мне в спину и потянул вперед, и деревья так зловеще зашумели и затрещали... Я проснулась в страхе. Света не было. Я услышала, что кто-то прошел мимо сада, потом быстро прошли еще несколько человек. Потом я услышала радостные женские голоса, восклицания... Мне почему-то было очень страшно выбираться оттуда... Теперь я просто боялась наказания и... чего-то гораздо большего, чем наказание, что я не могла назвать. Знала только: что-то очень плохое появилось в мире, в этой темноте.

Потом не стало голосов. Но какие-то люди все ходили взад и вперед. А потом даже стали пробегать, тяжело гремя... Мне становилось все страшнее. И вот даже показалось, будто кто-то подталкивает меня в спину.

Вдруг дверь отворилась, свет ярко вспыхнул, и, не успела я опомниться, как увидела над собой дядю Поля. У него было такое лицо, что я и описать не могу. Меня точно судорогой всю свело. Я не то, что заплакать, а даже дышать в эти мгновения не смогла. Он посмотрел на меня страшными, горящими глазами, резко протянул ко мне руки... даже помню, как сломал ветку пальмы... подхватил меня под мышки и забросил себе на плечо.

Что я видела, все уносилось от меня прочь. Унесся зимний сад. Появлялись и пропадали вдали люди. Все они шли очень странно, не оборачиваясь на меня. И все двигались так, будто их кто-то куда-то звал, требовал, чтобы они пришли скорее... На многих были надеты какие-то странные подушечки, подвязанные тесемками.

Когда дядя Поль внес меня в каюту и резко, даже грубо поставил на пол, я было кинулась маме в колени скорее зареветь и повиниться... Но у мамы было такое лицо, бледное... без кровинки... она как будто не видела меня... Я вся похолодела и только спросила:

— А где папа?

Сначала мама будто не расслышала, потом вся вздрогнула и, воскликнув «Это моя Нюта!», так порывисто схватила меня и прижала к себе, что мне стало больно.

Но буквально спустя секунду мама вдруг резко отстранила меня и снова превратилась в неподвижное бледное изваяние.

У меня и страх весь пропал. Мне кажется, я сама вся тогда окаменела.

Тут раздался голос дяди Поля. Какой-то совсем незнакомый, глухой, даже скрипучий, как у злого старика. Дядя Поль сказал:

— Он уже ждет нас в лодке. Мы должны попасть в лодку.

И вдруг он обратился к маме по имени. Так не обращался никогда. Он сказал маме:

— Соня, торопитесь. Времени нет совсем.

Он так и назвал маму: «Соня». Мне показалось, что даже на «ты»... «торопись»... точно не помню. Мне от этого сделалось еще страшнее. Мама не ответила. Она так и сидела без движения, на самом краю кровати, тепло одетая, и продолжала беззвучно шевелить губами.

Тогда дядя Поль у меня на глазах сам надел на нее ту же необычную подушечку... а потом я вдруг почувствовала, что он надевает такую подушечку и на меня.

Мы с мамой обе были как безвольные куклы.

— Теперь пора, — властно сказал дядя Поль. — Деньги, драгоценности... Всё взяли, Софья Николаевна?

Мама опять не ответила.

А я опять спросила, где папа.

— Он ждет, — грубо сказал дядя Поль, обеих нас схватил за руки и просто насильно потащил из каюты.

Он повел нас по коридору. И там так же молча, сосредоточенно шло еще много людей. Стало как-то неприятно пахнуть... как в людской в жаркий день, к вечеру. Мне показалось, что мы стали подниматься в гору, и я удивилась, почему стало тяжело идти по полу, на котором я еще вчера скакала без устали.

Мы поднялись по лестнице — и оказались в холоде и в гуще людей. Все говорили взволнованно, кто-то впереди даже кричал.

И тут я вдруг расслышала мамин шепот.

— Нас всех накажет Бог. Нас всех накажет Бог, — вот что шептала мама.

Мне теперь кажется, что мама и папа уже за два и даже три дня стали как-то предчувствовать эту ужасную катастрофу. Они не могли выразить, понять свои предчувствия... и от того у них возникла необъяснимая тревога, а вместе с тревогой — и бессознательный разлад... Я не знаю.

Дядя Поль решительно вел нас вперед, куда-то. Один человек в форме пытался его остановить, но он резко выговорил ему, и дядю Поля пропустили.