Наша толпа. Великие еврейские семьи Нью-Йорка

3. «КРАСИВАЯ ГОРА»

Молодого Августа Шёнберга нельзя назвать случайным или «удачливым» в выборе друзей: он выбирал их слишком тщательно не для того, чтобы они могли принести пользу в будущем, а для того, чтобы использовать их в настоящем и конкретном. О предках Шёнберга известно мало по простой причине. В поздние годы он тщательно размывал и в конце концов стер свои предки. Известно, что он родился в 1816 году — за три года до Иосифа Селигмана — в Рейнском Пфальце на западе Германии, недалеко от французской границы, сын небогатого торговца Симона Шёнберга. (Впоследствии он любил создавать впечатление, что его родители были людьми с большим достатком, но все свидетельства говорят об обратном). Он не был, как Иосиф Селигман, послушным сыном. Это был дикий, неуправляемый, часто жестокий, недисциплинированный мальчик с резким языком и жестокими манерами, который неоднократно попирал авторитет отца — главный грех в еврейских домах. При этом он обладал острым умом и язвительным остроумием.

Университет — для получения образования или для полировки — его нисколько не привлекал. Он хотел зарабатывать деньги. В тринадцать лет он отправился во Франкфурт — вполне вероятно, что он сбежал из дома — и поступил неоплачиваемым учеником к Ротшильдам, ведущему еврейскому банковскому дому в Европе. Каким образом ему удалось попасть в дверь Ротшильдов, неясно.

Есть свидетельства, что Ротшильды были потрясены Шёнбергом и в то же время очарованы им. Он всю жизнь оказывал на людей двойное влияние — отвращение и одновременно притяжение. Он мог быть грубым и резким, а мог быть милым и обаятельным. Ротшильды быстро убедились в одном — он был финансовым гением. Первые его обязанности заключались в подметании полов, но вскоре он был допущен к обсуждениям в комнате партнеров.

Однако по мере того, как значение Шенберга росло, он стал чем-то неудобным для франкфуртских Ротшильдов. Он не вписывался в аристократический «образ» Ротшильдов, и поэтому еще в подростковом возрасте его перевели в Неаполь, где он стал очень неаполитанским и вел финансовые переговоры с папским двором. В возрасте двадцати одного года он был переведен в Гавану, где до него дошли новости о нью-йоркской панике 1837 года. Паника, по мнению Шенберга, давала возможность использовать его талант делать деньги. Он быстро завершил свой гаванский бизнес и поспешил в Нью-Йорк, куда прибыл в том же месяце, что и Джозеф Селигман, разумеется, первым классом. С деньгами Ротшильда он начал покупать на великолепном депрессивном рынке.

Но произошла какая-то странная морская перемена. Он стал уже не Августом Шёнбергом, а Августом Бельмоном, французским эквивалентом Шёнберга (что означает «прекрасная гора»). Кроме того, в качестве Августа Бельмона он был уже не евреем, а язычником, и не немцем, а, как стали говорить в Нью-Йорке, «каким-то французом — мы думаем».

Нью-Йорк 1837 года, похоже, во многом ждал появления человека с талантами и вкусами Августа Бельмонта. Безусловно, это был благоприятный момент для появления в городе молодого человека, стремящегося сделать свое состояние в банковском деле, а Бельмонт приехал, имея за спиной огромное влияние и поддержку Дома Ротшильдов. Настроение в городе было приподнятым, начиналась так называемая «золотая эра», когда Нью-Йорк из провинциального порта превращался в гигантский мегаполис. Война 1812 года придала стране уверенность в себе, укрепила ее кредит за рубежом (до этого момента Ротшильды считали Соединенные Штаты слишком невыгодным предприятием, чтобы иметь американского агента), и началась великая эпоха железных дорог. Железные дороги открыли новые земли и перевезли туда людей. По железным дорогам товары доставлялись в портовые города, такие как Нью-Йорк, где, в свою очередь, они продавались для оплаты европейского импорта, в котором так нуждалась открывшаяся страна.

К 1837 г. Нью-Йорк, хотя он все еще напоминал голландскую деревню со шпилями и двускатными крышами, выходящую из Батареи на оконечности острова Манхэттен, стал главным финансовым центром страны и ее основным портом, через который проходили торговые операции, товары для продажи на аукционах и векселя внутренних производителей, выписанные в британских торговых банках, которые для получения наличности необходимо было дисконтировать. До этого момента Нью-Йорк занимал лишь третье место после Бостона и Филадельфии. Он оставался под влиянием голландцев, чьи главные экономические интересы ограничивались мехами с верхнего Гудзона и их собственными обширными поместьями за городом. В Нью-Йорке не сложились тесные торговые и финансовые группы, как в старых восточных городах. Здесь не было, как в Бостоне, таких семейных комплексов, как группа Кэбот-Лоуэлл-Лоуренс, контролировавшая и финансировавшая текстильные компании, или альянс Ли-Хиггинсон-Джексон, доминировавший на денежном рынке. В Нью-Йорке не было жесткости, свойственной Филадельфии, где располагались единственные национальные банки, которые когда-либо знала страна. Иными словами, Нью-Йорк был готов к приходу частного банкира — в Пенсильвании в 1814 году был принят закон, запрещающий частные банки. Это был город для предпринимателя, город, разминающий свои мускулы и чувствующий себя молодым, большим и сильным. Все это Август Бельмонт быстро почувствовал.

Нью-Йорк был городом торговцев. Он стал главным рынком пшеницы и муки в стране, поставляя в Европу более миллиарда мешков муки в год и отправляя основную долю хлопка в страну. Кроме того, это был город азартных игроков, а прибывающие молодые иммигранты — иммиграция сама по себе была одной из самых крупных азартных игр того времени — только усиливали ощущение риска и спекуляций, витавшее в воздухе. В современный век потребительских товаров трудно представить себе Нью-Йорк как место, где, несмотря на наличие большого количества денег, практически нечего было купить. Но это было именно так. В отсутствие товаров и предметов роскоши в магазинах жители Нью-Йорка тратили свои деньги на азартные игры, покупая и продавая закладные, облигации, долговые расписки и векселя. В 1792 г. под знаменитым деревом баттонвуд на углу Уолл-стрит была создана Нью-Йоркская фондовая биржа, еще более древняя, чем лондонская, а в 1817 г. она была официально зарегистрирована с правилами, которые, по сегодняшним меркам, были восхитительно мягкими, но требовали включения в список компаний, акции которых выставлялись на торги. По всей стране люди, желающие поиграть в азартные игры, обращались на Уолл-стрит. К моменту приезда Августа Бельмонта оборот этого случайного базара исчислялся сотнями миллионов долларов в год. Фермеры на новых западных землях продавали закладные, чтобы купить акции и облигации. Мелкие производители как инвестировали, так и выставляли на продажу собственные акции. Банковское дело, хотя в нем никогда не было ни порядка, ни логики, ни даже правил, обладало определенной предсказуемостью. И вдруг — казалось, почти в одночасье — банковское дело стало стремительным, бешеным и спекулятивным.

Началась маятниковая модель бума, сменяющегося крахом, которая будет доминировать в истории финансов на протяжении последующих ста лет. В панике 1837 г., за которой последуют многие другие, обвинили «привычку, которой, похоже, в последние несколько лет обзавелись все классы, спекулировать не по средствам, жить не по средствам, тратить деньги до того, как они были приобретены, и сохранять видимость людей, получивших большие состояния, в то время как они только накапливали их», — писала газета Herald. До начала паники спекулятивная американская публика вложила более ста миллионов долларов только в облигации канала. В этом конкурентном, выигрышном или проигрышном бизнесе требовался новый тип банка и новый тип банкира. Август Бельмонт увидел это. Он заметил, что старые имена, которые доминировали в первых коммерческих банках, занимавшихся выпуском векселей, такие как Гамильтон, Моррис и Виллинг, недостаточно быстро и умело переходят в новую сферу деятельности.

Во время паники 1837 г. Бельмонту удалось оказать услугу, которую он повторил в последующие паники и которая помогла ему стать другом банкиров и правительства Соединенных Штатов. Договорившись с Ротшильдами о крупных займах, он смог поддержать американские банки-должники. Иными словами, благодаря огромному запасу капитала Ротшильдов он смог создать в Америке собственную Федеральную резервную систему.

В социальном плане Нью-Йорк в 1837 году был совсем не таким городом, как Бостон, Филадельфия или Чарльстон, и здесь Август Бельмонт снова нашел нишу, которую нужно было заполнить. Нью-Йоркское общество, по мнению членов семьи Моррисов, состояло только из Моррисов и Моррисании, их огромного поместья к северу от города, где сейчас находится один из самых унылых районов Восточного Бронкса. Полковник Льюис Моррис однажды написал о своем городе: «Как Новая Англия, за исключением некоторых семейств, была отбросами старой, так и большая часть англичан в провинции [Нью-Йорк] — отбросы новой». Моррисы были, по сути, единственной нью-йоркской семьей, не занимавшейся «торговлей». Что касается других процветающих семей города, то все они были вынуждены зарабатывать на жизнь трудом. Рузвельты, Баярды, Ван Кортландты и Рейнлендеры занимались сахаропереработкой. Рейнландцы также торговали посудой, а Шуйлеры занимались импортом. Верпланки были торговцами, Кларксоны, Бикманы и Ван Зандты занимались розничной торговлей сухими товарами. Бревоорты и Гелеты занимались железоделательным производством, а Шермерхорны — судоремонтом.

Небольшие, тоскливые газетные объявления того времени показывают, как скромно отцы-основатели великих старых нью-йоркских семей призывали публику покупать их товары: Питер Гоэлет из своего магазина на Ганновер-стрит умоляет покупателей купить его седла и оловянные ложки и объявляет, что получил «партию игральных карт». Джейкоб Астор — до того, как он стал Джоном Джейкобом, — предлагает «гитары, фифы и фортепиано» из своего магазина на Квин-стрит, а Исаак Рузвельт расхваливает достоинства своего «буханки, кускового и протертого сахара и сахарной патоки».

Светская жизнь этих людей во многом зависела от погоды, и когда было тепло и светло, представители нью-йоркского общества сидели у своих парадных дверей на деревянных скамейках, кивали и болтали с соседями напротив. Популярностью пользовались пикники на лесистых холмах в центре Манхэттена, а также прогулки на лодках в Бруклин. На берегах реки Гарлем устраивались охотничьи и рыболовные вечеринки для состоятельных молодых людей, а зимой на Гудзоне, который в те наивные дни, когда еще не было загрязняющих веществ, часто замерзал от Манхэттена до берегов Нью-Джерси, часто устраивались катания на коньках для представителей обоих полов. Когда общество развлекалось, оно делало это со всей серьезностью. Как с юмором заметил Вашингтон Ирвинг, «на эти модные вечеринки обычно собирались представители высших классов, или знати, то есть те, кто держал собственных коров и ездил на собственных повозках. Компания обычно собиралась в три часа и расходилась около шести, за исключением зимнего времени, когда модные часы наступали немного раньше, чтобы дамы могли добраться до дома до наступления темноты». Общественная жизнь, безусловно, представлялась бесплодной и безрадостной. Как писала Фредерика Бремер, «здесь, где почти каждый человек зарабатывает себе на жизнь трудом, нельзя говорить о рабочем классе, но вполне корректно о людях с небольшими средствами и несколько ограниченной средой и обстоятельствами — классе, который еще не выработал себя».