Против зерна: глубинная история древнейших государств

Вторичная примитивизация, или «переход в стан варваров», намного более распространена, чем допускает любой стандартный цивилизационный нарратив. Она особенно ярко проявляется в периоды распада государств и междуцарствий, которые отмечены войнами, эпидемиями и экологическими бедствиями. В таких условиях переход в варварство рассматривался не как прискорбный откат в развитии или жизнь, полная лишений, а как явное улучшение питания, безопасности и социального порядка. Часто превращение в варвара было способом изменить свою судьбу к лучшему. Как отметил Кристофер Бекуит,

Добровольные переходы к кочевому образу жизни не были редкими или исключительными. Как упоминалось выше, Оуэн Латтимор, говоря о монгольском приграничье Китая, настаивал, что целью Великой Китайской стены (множества стен) было удержание китайских налогоплательщиков в ее границах, а не только предотвращение вторжений варваров, но множество ханьских земледельцев все равно «дистанцировали себя» от государства, особенно в периоды политических и экономических беспорядков, и «с готовностью присоединялись к варварским правителям»[227]. Латтимор, как исследователь приграничья в целом, цитирует специалиста по истории поздней западной Римской империи, который обнаружил здесь схожий паттерн: «безжалостные налоговые поборы и беспомощность граждан перед богатыми нарушителями законов» вынуждали римлян искать защиты у Аттилы, вождя гуннов[228]. Латтимор добавляет: «Иными словами, бывали времена, когда закон и порядок варваров превосходили закон и порядок цивилизованных народов»[229].

Именно потому, что практика ухода к варварам как бы бросает в лицо цивилизации аргумент «так было на самом деле», вы не обнаружите ее упоминаний в дворцовых хрониках и официальной историографии – они подрывают основы стандартного цивилизационного нарратива. В VI веке по привлекательности готы ничем не уступали своим историческим предшественникам гуннам. Тотила (король остготов, 541–552) не только принимал рабов и колонов в армию готов, но и обращал их против хозяев-сенаторов, обещая свободу и собственность на землю.

Соответственно, многие варвары были не примитивными народами, которые по собственной или чужой воле оказались отсталыми, а политическими и экономическими беженцами, которые сбегали на периферию, чтобы избавиться от навязываемой государством бедности, налогов, рабства и войн. По мере того как государства множились и разрастались, они захватывали все большее число тех, кто голосовал против них. Огромная пограничная зона, как и возможность эмиграции в Новый Свет для бедных европейцев в XIX – начале XX веков, предлагала более безопасный способ избегания тягот государственной жизни, чем восстание[231]. Не романтизируя жизнь варварского пограничья, Бекуит, Латтимор и другие исследователи убедительно показывают, что уход из государственного пространства на периферию воспринимался не как погружение во внешнюю тьму, а как облегчение условий жизни и даже освобождение. Как только государство слабело или оказывалось под угрозой, у правителей возникало искушение оказывать на сердце государства еще большее давление, чтобы возместить свои потери, и это порождало порочный круг – еще больший отток населения на периферию. Вероятно, этот сценарий отчасти ответственен за распад централизованных дворцовых государств Крита и Микен (примерно в 1100 году до н. э.). «В условиях бюрократического давления, призванного повысить урожаи, крестьянство в отчаянии уходило из государства, чтобы заботиться только о себе, оставляя подчиненную дворцу территорию обезлюдевшей, о чем свидетельствуют археологические данные, – пишет Канлифф. – Распад государства после такого исхода не заставлял себя долго ждать»[232].

Вернемся ненадолго к императиву рабочей силы. Первые государства были успешны в той мере, в какой могли собрать на присвоенной территории множество зерновых земледельцев вместе с плодородной землей. Основой государственного управления было искусство удержать население на месте или, если это не удавалось, восполнить его потери. Ограничение мобильности могло помочь:

Племена – это административная выдумка государств: племена начинаются там, где заканчиваются государства. Антонимом слова «племя» является «крестьянин», т. е. подданный государства. То, что племенной уклад – это, прежде всего, характеристика взаимоотношений с государством, прекрасно отражает римская практика возврата к прежним племенным названиям тех римских провинций, что откололись или восстали против Рима. Тот факт, что варвары, которые угрожали государствам и империям и потому попали в книги по истории, имеют собственные названия – амореи, скифы, хунну (сюнну), монголы, алеманны, гунны, готы, джунгары, – создает впечатление их сплоченности и общей культурной идентичности, что обычно не соответствовало действительности. Каждая из этих групп представляла собой непрочную конфедерацию отдельных народов, объединившихся на короткое время ради военных целей, но считалась перепуганным государством единым «народом». В частности, скотоводы имеют поразительно подвижные структуры родства, что позволяет им принимать и исключать членов группы в зависимости от таких факторов, как доступные пастбища, количество скота и насущные задачи, включая военные. Подобно государствам, они испытывают острую потребность в рабочей силе, поэтому быстро включают беженцев и племенников в свои родственные структуры.

Для Рима и династии Тан племена были территориальными единицами управления, имевшими мало отношения или вообще никакого к характеристикам народов, которые назывались племенами. Огромное множество названий племен на самом деле являются географическими наименованиями – конкретной долины, горной гряды, участка реки или леса. Иногда название племени обозначало особенность группы, например римское название «кимвры» – это «грабители» или «разбойники». Цель римских и китайских правителей была схожей – найти, а если это не удавалось, то назначить лидера или вождя, который будет нести ответственность за хорошее поведение своего народа. В рамках китайской системы туси – «использование варваров для управления варварами» – назначался вождь, выплачивающий дань, ему предоставлялись титулы и привилегии, в обмен на которые он отвечал за «свой народ» перед ханьскими чиновниками. Безусловно, со временем эта административная фикция могла обрести автономное существование. Как только государства рождали такие фикции, начинался процесс их институционализации царскими дворами, выплатами дани, низшими чинами из представителей племени, земельными записями и общественными работами, которые структурировали ту часть повседневной жизни, что предполагала контакты с государством. «Народ», буквально вызванный к жизни из социальной ткани административным заклинанием, мог принять свою фиктивную сущность как самосознание и даже дерзящую государству идентичность. В эволюционной модели цезаря, описанной выше, племена были предшественниками государств. Принимая во внимание то, что нам известно сегодня, было бы правильнее сказать, что, напротив, государства были предшественниками племен и фактически придумали их как инструмент управления.Набеги

После набега племени, жившего за пределами аллювиальной равнины, зажиточный горожанин Ура записал свой плач:

Плотность зерновых запасов, населения и скота, сконцентрированных в небольшом пространстве, была одновременно источником государственной власти и причиной ее потенциально фатальной уязвимости для набегов мобильных групп[235]. Государство часто не отличалось богатством от периферии, но их решающим отличием было то, что все богатство государства, как любого оседлого сообщества, было удобно сложено в ограниченном пространстве, а богатство периферии рассредоточено на большой территории. Мобильные племена, совершавшие набеги, особенно если они передвигались верхом, имели и военное преимущество. Они могли приехать в любое место в любое время по собственному усмотрению в количестве, достаточном, чтобы сокрушить слабое место в обороне оседлого сообщества или перехватить торговый караван. Если набег был многочисленным, то племя могло взять и укрепленный город. Преимущество мобильных налетчиков состояло в молниеносности набегов: вряд ли они осаждали укрепленные города, потому что чем дольше они оставались у городских стен, тем больше времени было у государства, чтобы мобилизовать силы и свести на нет тактическое преимущество налетчиков. В досовременную эпоху, вероятно, до изобретения пушек, мобильные армии скотоводов обычно превосходили аристократические и крестьянские армии государств[236]. Даже в регионах, где не было скотоводов и лошадей, это правило работало: более мобильные народы – охотники-собиратели, подсечно-огневые земледельцы и живущие в лодках на воде – обычно доминировали и собирали дань с оседлых садоводов и земледельцев[237].

Здесь показательна известная берберская поговорка «набеги – наше земледелие», упомянутая мной во введении: она раскрывает паразитический характер набегов. Зернохранилища оседлого общества содержат результаты двух и более лет аграрного труда, которые налетчики присваивают в мгновение ока. Содержащийся в загонах домашний скот – это живые зернохранилища, которые можно конфисковать. В добычу налетчиков входили и рабы (для выкупа, продажи или использования): они представляли собой сконцентрированный запас ценности и производительности, на формирование которого оседлые сообщества тратили значительные средства, а лишались за день. Впрочем, если еще расширить нашу «оптику», то можно сказать, что на самом деле один паразит вытеснял другого, потому что мобильные племена в ходе набегов забирали и рассеивали активы, которые были собственностью государства как обладающего исключительным правом присваивать эти ресурсы[238].

Варвары, совершавшие набеги, были в относительной безопасности от возмездия государства. Будучи мобильны и рассеяны, они просто растворялись в горах, болотах и бездорожье степей, где государственные армии преследовали их на свой страх и риск. Армии вполне эффективно выступали против фиксированных в пространстве целей и оседлых сообществ, но были практически беспомощны, противостоя группам без центральной власти, без вождя, с которым можно договориться или победить в битве.

Как отмечает Латтимор, другая причина относительного иммунитета, например монгольских налетчиков к китайскому контрудару, – отсутствие центров власти в степях[239]. Если верить словам скифского собеседника Геродота в его изложении, кочевники, совершавшие набеги, прекрасно понимали военное преимущество отсутствия недвижимого имущества.

В Средиземноморье в конце II тысячелетия до н. э. главная опасность для государств исходила не из степей и пустынь, а с моря. Судоходное море, также как степи и пустыни, дает налетчикам уникальные возможности – внезапно нападать на прибрежные поселения и грабить их, а иногда захватывать и править ими. Морские кочевники поживились за счет бурного роста средиземноморской торговли и пиратства, играя схожую роль со скотоводами, которые нападали на сухопутные караваны. Царь Угарита, правивший рядом с современной Латакией в Сирии, описал нападение на свое царство в тот момент, когда его колесницы и корабли отсутствовали: