Против зерна: глубинная история древнейших государств

Торговля на большие расстояния не была чем-то новым: еще до неолита ценные товары, если они были небольшими и легкими, обменивались на огромных расстояниях: обсидиан, драгоценные и полудрагоценные камни, золото и сердоликовые бусины. Новшеством стало не столько разнообразие товаров, сколько то, что она становилась оптовой и велась на все более далекие расстояния через все Средиземноморье. Египет стал «житницей» восточного Средиземноморья, отправляя зерно морем сначала в Грецию, а позже в Рим. Важным отличием новой эпохи стало и то, что товары, которые выращивались, собирались и добывались зй пределами аграрного центра государств обрели экспоненциально расширяющийся потенциальный рынок. Товары из горных и болотистых районов, с высокогорных плато и морских окраин, которые прежде имели лишь местное хождение, теперь продавались «по всему миру». Огромным спросом пользовались пчелиный воск и битум, необходимые для конопачения судов. Ароматная древесина, например, камфорного и сандалового дерева, как и ароматные смолы, такие как ладан и мирра, высоко ценились. Сложно переоценить значение этой трансформации: внезапно периферия и полупериферия первых государств стали источником ценных товаров, для которых появился внушительный рынок. Собирательство на суше и на море, как и охота, превратились в прибыльную коммерческую деятельность.

Несколько кратких аналогий помогут понять значение произошедшего. В IX веке, по мере роста торговых связей между Китаем и Юго-Восточной Азией, масштабы охоты и собирательства в лесах Борнео резко возросли. Некоторые авторы утверждают, что остров, прежде практически не заселенный, вдруг оказался заполнен лесными собирателями, которые надеялись воспользоваться новыми торговыми возможностями – продажи камфорного дерева, золота, слоновьей и носорожьей кости, пчелиного воска, редких специй, птичьих перьев, съедобных птичьих гнезд, черепашьих панцирей и т. д. Вторая и более поздняя аналогия – мировой спрос на слоновую кость (в Северной Атлантике преимущественно для клавиш пианино и бильярдных шаров), который стал причиной множества межплеменных войн за контроль этой торговли и закономерно привел к уничтожению большей части популяции слонов. Еще один пример – торговля бобровыми шкурами в Северной Америке. Сегодня на китайском и японском рынках спрос на корень женьшеня, гусеничный гриб и грибы мацутакэ превратил собирательство в коммерческую деятельность, которая напоминает золотую лихорадку на Клондайке[252]. В меньших, но не в менее революционных для своей эпохи масштабах периферии аграрных государств превращались в ценные с коммерческой точки зрения районы (в некоторых отношениях даже более ценные, чем сами аллювиальные равнины), искусно вплетенные в торговые сети всего Средиземноморья. Никогда прежде охотники и собиратели на суше и на море не имели столь многообещающих коммерческих возможностей.

Центральная Евразия располагала множеством продуктов, которыми могла торговать и которые могла обменивать на товары аграрных государств, особенно после того как судоходство открыло для нее отдаленные рынки. Бекуит приводит обширный перечень таких продуктов, составленный первыми путешественниками. Этот список огромен, но и сокращенная версия дает представление о его разнообразии: медь, железо, лошади, мулы, меха, шкуры, воск, янтарь, мечи, доспехи, ткани, хлопок, шерсть, ковры, ткань для одеял, войлок, палатки, стремена, луки, ценная древесина, льняное семя, орехи и никогда не исчезавшие из перечня рабы[253]. Набеги кочевых народов, которые напоминали военные кампании аграрных государств, правильнее всего трактовать как инструмент обретения данников и контроля над торговыми путями. Набеги не были следствием бедности кочевников, в еще меньшей степени их объясняет желание заполучить блестящие безделушки. Все кочевые сообщества были сложными в том смысле, что занимались земледелием и скотоводством, но имели и внушительный класс ремесленников, поэтому, как правило, не испытывали нужды ни в злаках, ни в технических навыках, которыми обладали аграрные государства.

В широком смысле слова варвары занимали уникальную позицию и потому воспользовались преимуществами (часто занимались и прямыми поборами) взрывного роста торговли. Благодаря мобильности и рассеянию по нескольким экологическим зонам они фактически стали соединительной тканью для оседлых государств, живших за счет интенсивного земледелия. По мере роста масштабов торговли мобильные безгосударственные народы смогли установить контроль над артериями и капиллярами торговой сети и собирать на этом основании дань. Кроме того, их мобильность имела решающее значение для морской торговли в Средиземноморье. Как утверждает один археолог, кочевники моря, по всей вероятности, были моряками, которые предлагали услуги «официальной торговли» и нанимались на службу аграрных царств. По мере развития торговли и расширения ее возможностей они становились все более независимой силой, способной навязывать себя посредством создания прибрежных государств, набегов, торговли и сбора дани, т. е. действуя по аналогии со своими сухопутными двойниками[254].Темные близнецы

Государственные и безгосударственные народы, земледельцы и собиратели, «варвары» и «цивилизованные народы» – это реальные и семиотические близнецы. Каждый член пары порождал своего партнера. Невзирая на многочисленные исторические свидетельства обратного, идентифицирующие себя как более «развитого» члена пары (земледельцы, государственные и «цивилизованные» народы) считают свою идентичность неотъемлемой, постоянной и превосходящей любую другую. Наиболее тенденциозная из перечисленных пар (цивилизация-варвары) – результат рождения близнецов. Наиболее четко это выразил Латтимор в понятии «темных близнецов»:

Хотя Латтимор игнорирует миллионы безгосударственных собирателей на суше и на море и подсечно-огневых земледельцев, которые не были скотоводами, он правильно уловил параллельность эволюции кочевых народов и государств. Кочевники, особенно те, что перемещались верхом и, как «чума», налетали на городские центры, – это сильнейшие соперники государств в борьбе за контроль аграрного прибавочного продукта[256]. Охотники-собиратели и подсечно-огневые земледельцы по мелочи обкрадывали государство, но политически организованные огромные конфедерации конных скотоводов создавались для того, чтобы извлекать богатства из оседлых государств – по сути, они представляли собой «государства в режиме ожидания», или, по выражению Барфилда, «теневые империи»[257]. Самые поразительные случаи, как странствующее государство, основанное Чингисханом и ставшее крупнейшей в мировой истории империей сопредельных земель, и «империю команчей» в Новом Свете, видимо, следует считать «государствами всадников»[258].

Взаимоотношения кочевой периферии с прилегающим государством могли иметь самые разные формы, но всегда были очень изменчивы. Крайняя форма хищнического взаимодействия состояла в редких набегах, перемежаемых ответными военными экспедициями государственных армий. Жестокие кампании Цезаря в Галлии – редкий пример успешной экспедиции, которая, несмотря на множество последовавших восстаний, расширила римские владения. В других случаях, например если речь идет о хунну, уйгурах или гуннах, взаимоотношения государства с варварами включали в себя взятки, выплаты и нечто вроде обратной дани. Подобные договоренности, благодаря которым варвары получали часть доходов оседлого зернового комплекса в обмен на отказ от набегов, следует считать де факто совместным суверенитетом государства и варваров. В достаточно стабильных условиях такое равновесие могло приближаться к модели приграничного защитного рэкета, описанной выше. Однако условия редко были столь стабильны – по причине государственного строительства или раздробленности и неустойчивых политических союзов кочевников.

Существовало и два иных «решения», каждое из которых фактически разрушало дихотомию варварства-государства. Первое решение состояло в том, что варвары-кочевники завоевывали государство или империю и превращались в ее новый правящий класс. Так случилось дважды в истории Китая (династии Юань и Маньчжурская/Цинь) и с основателями Османской империи. Варвары становились новой элитой оседлого государства, жили в его столице и управляли его административным аппаратом. Как утверждает китайская пословица, «можно завоевать царство верхом на коне, но, чтобы управлять им, придется спешиться». Второе решение было более распространенным, но менее известным: варвары становились конницей/наемниками государства, патрулировавшими его дороги и сдерживавшими других варваров. Редкое государство или империя обходились без того, чтобы не брать на службу варваров, часто в обмен на торговые привилегии и местную автономию. Усмирение Цезарем Галлии в значительной степени было обеспечено войсками галлов. В данном случае варвары не завоевывали государство, а становились частью его вооруженных сил, как, например, казаки или гуркхи. В колониальную эпоху эта модель получила название «туземный субимпериализм»[259]. Широкомасштабное использование наемников создает особые риски для оседлого государства, что обнаружила династия Тан, когда наняла тюркских уйгуров, чтобы подавить широкомасштабное восстание Ань Лушаня.

Большинство «специалистов по варварам» согласны, что кочевые скотоводы нуждались в оседлых сообществах в качестве складов рабочей силы и денег и торговых центров. Известно, что кочевые скотоводы принудительно переселяли земледельцев, чтобы подобные склады создать. Кроме того, согласно этой точке зрения конфедерации варваров выступали в роли «теневых империй» по отношению к соседним крупным оседлым государствам и паразитировали на них. Квазипроизводный статус варваров подтверждает то, что они обычно исчезали после распада своего государства-носителя. Как отметил Николай Крадин,

Крадин и другие исследователи включают в список пар государств-варваров, которые возникли и распались одновременно, помимо хунну и династии Хань, Тюркский каганат и династию Тан, гуннов и римлян, «морской народ» и египтян, видимо, даже амореев и города-государства Месопотамии. Династии Юань и Маньчжуров не входят в этот список, потому что скорее поглотили оседлое царство, а не исчезли.

Весьма показательно, хотя прискорбно, что так много чернил было потрачено на описание варварских государств, а также империй, которые они разрушили. Как столицы государств доминируют в новостях, так они доминируют в исторических описаниях. Более беспристрастная версия истории запечатлела бы взаимоотношения сотен мелких государств с тысячами безгосударственных соседей, не говоря уже о хищнических и союзнических отношениях безгосударственных народов. Например, в описании Афин в годы Пелопонесских войн Фукидид обсуждает десятки горных и равнинных народов: с царями и без царей, союзников, данников и врагов Афин. Любая из этих пар, будь нам известна история их взаимоотношений, неизмеримо бы расширила наше понимание взаимоотношений государств с их безгосударственными соседями. Золотой век?