Вода живая

И на этом заканчивается сцена, сотворенная моей свободой.

Мне грустно. Мне не по себе: экстаз не умещается в повседневной жизни. Экстазу было бы лучше, если бы я еще поспала, чтобы унять его звонкую хрустальную дрожь. Экстазу следует выветриться из памяти.

Дни. Мне стало грустно из-за этого стального дневного света, в котором я живу. Я вдыхаю запах стали в мире предметов.

Но сейчас я желаю говорить слова, которые меня утешают и немного пахнут свободой. Например: четверг — прозрачный день, как крыло насекомого на просвет. А вот понедельник — компактный день. В глубине, там, за пределами мысли, я живу этими идеями, если это идеи. Это ощущения, которые преобразуются в идеи, потому что приходится выражать их словами. Пользоваться ими только мысленно. Примитивная мысль думается словами. «Свобода» освобождается от словесного рабства.

Бог — монструозная тварь. Я боюсь Бога, потому что он слишком всеобъемлющ для моего масштаба. И еще я чувствую перед Ним что-то вроде стыда: есть у меня нечто, чего даже Он не знает. Страх? Некое знакомое мне «она» боится бабочек, как будто они сверхъестественные существа. Так вот божественное в бабочках — это как раз способность наводить страх. А некое знакомое мне «он» покрывается гусиной кожей от ужаса при виде цветов — оно считает, что цветы поразительно слабы и невесомы, как вздох никого в темноте.

Это я слышу свист в темноте. Я больна тем, что я человек. Я восстаю: не хочу больше быть человеком. Кто? Кто сжалится над нами, знающими о жизни и смерти, тогда как животное, к которому я испытываю бесконечную зависть, не осознает своего положения? Кто нас пожалеет? Мы брошены? Мы отданы на растерзание отчаянию? Нет, должно быть какое-то утешение. Клянусь, оно есть. Вот только у меня не хватает смелости сказать правду, которая нам известна. Есть запретные слова.

Но я обличаю. Обличаю нашу слабость, обличаю гипнотизирующий нас страх смерти и отвечаю на всё это безобразие ровно тем, что сейчас будет написано, — отвечаю на всё это безобразие радостью. Чистейшей и легчайшей радостью. Единственное мое спасение — радость. Атональная радость в сущностном «ид». Это не имеет смысла? Обязано иметь. Потому что слишком больно знать, что жизнь одна-единственная и что у нас нет иных гарантий, только вера в потемках — это слишком больно, так что я отвечаю чистотой и неукротимым весельем. Отказываюсь грустить. Тот, кто не побоится радоваться и испытать хотя бы раз безумную и глубокую радость, тот получит лучшую часть нашей правды. Я — несмотря ни на что, да, несмотря ни на что — радуюсь в этот ныне-миг, который пройдет, если я не остановлю его словами. Я в этот миг радуюсь, потому что не согласна быть побежденной: стало быть, я люблю. В ответ. Ненаправленная любовь, любовь-«ид» — это радость: даже любовь несчастная, даже любовь, которая заканчивается. И моя собственная смерть, и смерть тех, кого я люблю, должна быть радостной, не знаю пока, как это возможно, но должна быть. Жизнь — это как раз и есть радость «ид». И меня устроит не поражение, а радость, allegro con brio.

Впрочем, умирать я не хочу. Отказываюсь перед лицом «Бога». Давайте назло не умирать. Не стану умирать, ты слышал, Бог? Да, я струсила, слышишь? Не убивай меня, слышишь? Потому что это безобразие: родиться, чтобы умереть неведомо где, неведомо когда. Я буду радоваться, слышишь? В ответ, назло. Я твердо знаю одно: мы не виноваты. И мне надо понять это, пока я жива, ты слышишь? потому что потом будет слишком поздно. Ах, эти вспышки мгновений никогда не прервутся. Моя песня про «ид» никогда не прервется? Я ее прерву сама, по собственной воле. Но она продолжается, эта бесконечная импровизация, беспрерывно творя настоящее, оно же будущее.

Эта импровизация есть.

Хочешь видеть ее продолжение? Сегодня ночью — это трудно объяснить, — сегодня ночью мне снилось, что я вижу сон. Может, так бывает после смерти? сон о сне во сне?

Я еретичка. Нет, неправда. Или правда? Но что-то такое существует.

Ах, жить — так неуютно. Всё жмет: тело требует, дух не унимается, жить — это как хотеть спать и быть не в состоянии уснуть, жить неудобно. Ни с голым телом не походишь, ни с голым духом.

Я тебе не говорила, что жизнь очень жмет? Так вот, я пошла спать и увидела во сне, что пишу largo maestoso, и в нем еще больше правды, чем в том, что я пишу тебе сейчас: в нем не было страха. Я забыла, что я написала во сне, всё обратилось в ничто, вернулось Силе того, что Существует и что иногда называют Богом.

Всё кончается, но то, что я тебе пишу, продолжается. И это хорошо, очень хорошо. Лучшее еще не написано. Лучшее осталось между строк.

Сегодня суббота, и воздух очень чистый, только воздух. Я разговариваю с тобой — и это как глубокая проработка себя. Что я сейчас хочу написать? Что-то спокойное и без выкрутасов. Что-то вроде воспоминания о памятнике, который кажется выше, чем на самом деле, потому что он — воспоминание. Но я хочу действительно, чтобы в прошлом был памятник. Прервусь по случаю субботы.

Всё еще суббота.

То, что должно быть потом, — оно сейчас. Сейчас царствует сейчас. И пока длится импровизация, я рождаюсь.

И вот, после вечера сплошного «кто я такая» и после того, как я проснулась в час ночи всё еще в отчаянии, — я взяла и проснулась в три часа утра и встретила себя. Пошла себе навстречу. Спокойная, радостная наполненность, без взрыва. Просто я — это я. А ты — это ты. Это необъятно, это надолго.

То, что я тебе пишу, называется «это». Оно не прерывается, оно будет длиться.

Смотри на меня и люби меня. Нет. Ты смотришь на себя и любишь себя. Это точно.

То, что я тебе пишу, продолжается, и я очарована.