Вода живая

Сейчас буду писать тебе всё, что в голову взбредет, стараясь цензурировать себя как можно меньше. Тянет попробовать новизны. Однако пока я есть у себя, одиночество мне не грозит. Ну, начали: буду брать всё настоящее, что есть во всякой умирающей фразе. Вот:

ах, знай я, что так всё сложится, не рождалась бы. Ах, знай я заранее, не стала бы рождаться. Безумие — ближайший сосед самого безжалостного благоразумия. Это мозговая буря, и одна фаза едва ли имеет что-то общее с другой. Я глотаю безумие, но оно не безумие — оно другое. Понимаешь меня? Придется прерваться: я так устала, что только смерть излечит меня от усталости. Ухожу.

Вернулась. Теперь попытаюсь снова войти в курс того, что со мной сию минуту происходит, и так буду создавать сама себя. Ну вот:

кольцо, которое ты подарил мне, было стеклянным, оно разбилось — и любовь прошла. Но иногда на ее место приходит восхитительная ненависть, как бывает у тех, кто любил друг друга и пожрал друг друга. Для меня стул, который стоит напротив, — предмет. Бесполезный, пока я на него смотрю. Скажи мне, пожалуйста, который час, чтобы мне знать, что в этот час я жива. Я встречаюсь сама с собой: это смертельная встреча, потому что только смерть положит мне конец. Но я продержусь до конца. Я тебе открою тайну: жизнь смертна. Придется всё оборвать, чтобы сказать тебе следующее: смерть — это невозможное, недосягаемое. Таким образом, смерть едва ли может быть будущей, но есть такие, кто не выдерживает и кончает с собой. Это как если бы жизнь сказала следующее: а следующего не было бы. Только застывшее в ожидании двоеточие. Мы замалчиваем эту тайну, чтобы скрыть факт смертности каждого мгновения. Предмет-стул интересует меня. Я люблю предметы тем больше, чем меньше они любят меня. Но если я сама не понимаю, что пишу, вина не моя. Мне надо говорить, потому что это спасает. Но слов не осталось, мне нечего сказать. Что стал бы говорить в безумном припадке откровенности человек самому себе? Что бы ни говорил — это было бы спасением. Хотя страх слабости наплывает из мрака, связующего меня с миром и творческим бессознательным мира. Сегодня ночь моей звезды на небе. Дождь перестал. Я слепа. Я таращу глаза и почти ничего не вижу. Но тайны я не вижу и не чувствую. Может, у меня тут настоящая оргия вне рассудка? Словесная оргия? Радиола сломалась. Я смотрю на стул, и в этот раз вышло так, будто он тоже на меня посмотрел и меня увидел. Будущее мое, пока я жива. Вижу цветы в вазе. Это полевые цветы, они выросли, хотя их никто не сажал. Они желтые. А моя кухарка говорит: вот же уродские цветы. Потому что трудно любить францисканское. Но за пределами моих мыслей есть истина, истина мира. Алогичность природы. Какая тишина. «Бог» — это такая бесконечная, пугающая меня тишина. Как думаешь, кто изобрел стул? Нужна смелость, чтобы писать всё, что приходит в голову: никогда не угадаешь, что именно придет и напугает. Священный монстр умер. Вместо него родилась девочка, у которой не было мамы. Я прекрасно знаю, что придется остановиться. Не потому что слов не хватает, а потому что всё это и особенно то, о чем я думаю, но не пишу, — непроизносимо. Расскажу о так называемом опыте. Это опыт просьбы о помощи и получения помощи. Может, стоит родиться, чтобы однажды молча взмолиться и молча принять. Я просила о помощи, и мне не отказали. И тогда я почувствовала себя тигром, в плоть которого вонзилась смертоносная стрела, и он ходит от одного перепуганного человека к другому, ищет того, кто осмелится подойти и избавить его от боли. И тогда находится человек, который понимает, что раненый тигр не опасней ребенка. И, подойдя к зверю, без страха выдергивает из его шкуры стрелу.

А что же тигр? Благодарить нельзя. Так что я, в раздумье пройдясь несколько раз перед человеком кругами, облизываю свою лапу, а потом, как будто в этот миг любые слова не важны, молча удаляюсь.

И кто я в этот момент? Я — пишущая машинка, сухо щелкающая по клавишам во влажной и темной ночи. Я давно уже не человек. Хотели, чтобы я стала предметом. Я предмет. Который создает другие предметы. А машинка создает нас всех. Она требует. Этот механизм всё требует и требует моей жизни. Но я не полностью подчиняюсь: если уж пришлось быть предметом, пусть я буду орущим предметом. Внутри у меня болит. Ох, как болит и как орет, зовя на помощь. Но у машины, которой я стала, нет слез. Я предмет без предназначения. В чьих руках я предмет? таково мое человеческое предназначение. Спасает меня крик. Я протестую от имени того, что за пределами запределов мысли и за пределами чувства. Я неотложный предмет.

А сейчас — тишина и легкая ошарашенность.

Потому что в пять утра сегодня, 25 июля, я провалилась в состояние блаженства.

Ощущение было внезапным, но нежнейшим. Сияние улыбалось в воздухе: именно так. Мир вздохнул. Не смогу объяснить: это всё равно, что рассказывать об утренней заре незрячему. Со мной случилось нечто несказанное, мне срочно требуется твое сопереживание. Чувствуй вместе со мной. Ощущай мое высшее счастье.

Но если состояние блаженства тебе уже знакомо, ты поймешь, о чем я говорю. Не о вдохновении, потому что вдохновение — это особое блаженство, миллион раз испытанное теми, кто имеет дело с искусством.

Блаженство, о котором говорю я, не имеет практического применения. И приходит, как будто только чтобы заявить о том, что оно на самом деле существует и мир существует тоже. В этом состоянии, кроме спокойного счастья, которое излучают все люди и вещи вокруг, присутствует такая ясность и четкость мысли, которую я называю легкой только потому, что в этом состоянии всё легкое. Это такая ясность, когда не надо больше угадывать: ты безо всяких усилий знаешь. Только это и больше ничего: знаешь. Не спрашивай, что именно, ведь ответить я могу только так: знаешь.

И при этом наступает ни с чем не сравнимое физическое благополучие. Тело превращается в дар. И чувствуется, что это дар, потому что непосредственно из самого источника приходит к тебе осознание того, какой нежданно-негаданно неоспоримой милостью является чудо материального существования.

Вокруг всего появляется некий вид нимба, причем он не воображаемый: он происходит из сияющего математического излучения вещей и людской памяти. Возникает ощущение, что всё сущее вдыхает и выдыхает тончайшее сияние энергии. Мировая истина, однако, неощутима.

Это даже отдаленно не напоминает того, каким, по моим смутным предположениям, должно быть блаженство святых. Этого состояния я никогда не испытывала и не в силах даже вообразить его. Мое блаженство — это состояние обычного человека, который внезапно воплощает его в жизнь именно потому, что это обычное, человеческое, узнаваемое счастье.

Открытия в этой области несказанны и непередаваемы. И немыслимы. Вот почему блаженство я переживала сидя, не шелохнувшись, молча. Это как благовещенье. Только без ангелов. Но так, будто ангел жизни принес мне благую весть о мире.

А потом я медленно вышла. Не из транса — никакого транса не было, — тут выходишь постепенно, со вздохом. Со вздохом человека, получившего всё, такое же всё, как и он сам. И это уже и вздох ностальгии. Ведь, когда ты однажды получил в подарок тело и душу, хочется больше и больше. Но хотеть бесполезно: оно приходит само, когда ему заблагорассудится.

Мне захотелось сделать это счастье вечным, объективировав его с помощью слова. Я тут же полезла в словарь за словом «благодать», которое как слово я терпеть не могу, и увидела, что оно означает состояние удовлетворенности, душевного наслаждения. Там что-то есть про безмятежную радость — я бы назвала это восторгом и левитацией. Мне и продолжение в словаре не нравится: «переживание человека, погруженного в мистическое созерцание». Это неправда: я не пребывала в состоянии медитации, никакого религиозного чувства во мне не было. Я как раз выпила кофе и просто жила, сидела за столом, а рядом в пепельнице догорала сигарета.

Я заметила, когда это началось и захватило меня. Я заметила, когда оно стало рассеиваться и закончилось. Я не лгу. Я не принимала никакого наркотика, и это не было галлюцинацией. Я знала, кто я такая и кто остальные.

Но сейчас мне бы хотелось проверить, смогу ли я закрепить произошедшее со мной с помощью слов. Словами я отчасти разрушу то, что почувствовала, — но тут ничего не поделаешь. Назову текст, который запишу ниже, «На грани благодати». Начнем потихоньку:

Когда видишь сам себя, ви́дение не имеет формы — то, что видишь, иногда имеет форму, а иногда — нет. Ви́дение не передаваемо словами. Иногда и то, что видишь, — непередаваемо словами. И тогда это некий вид мыслечувства, который мы называем «свободой», чтобы хоть как-то назвать. Сама по себе свобода — во время акта восприятия — не имеет формы. И поскольку настоящее мышление само себя мыслит, этот вид мыслей достигает своей цели в самом акте мышления. Я не говорю, что это происходит само собой и не требует усилий. Оказывается, что первичная мысль — во время акта мышления — уже имеет форму и легче передается самой себе, или, лучше сказать, самому мыслящему; и из-за того, что у нее, у этой мысли, есть форма, дальность ее действия ограничена. Тогда как мысль, называемая «свободой», свободна как акт мышления. Свободна до такой степени, что самому мыслящему представляется, будто мысль не имеет автора.

Истинная мысль не имеет автора.

Так же и благодать. Благодать начинается в тот момент, когда мыслечувство преодолевает потребность автора мыслить — ему не надо больше мыслить, и он приближается к величественному ничто. Можно было бы назвать его «всё». Но «всё» — это количество, а количество изначально ограничено. Истинная неизмеримость — ничто. Ничто не имеет ограничений и пребывает везде, куда простирается человек, без необходимости мыслечуствования.

Эта благодать сама по себе ни светская, ни религиозная. И не связана непременно с вопросом существования или несуществования Бога. Я утверждаю, что человеческая мысль и способ, которым человек мыслечувствует, может достичь такой степени замкнутости, что — и это не софизм и не парадокс — одновременно для самого человека это станет высшей точкой открытости. Человек открывается сам себе.

Когда мы спим, мы приближаемся к этой пустой и в то же время наполненной мысли. Я не говорю о сновидении, которое, если оно случается, могло бы быть начальной формой мысли. Я говорю о состоянии сна. Уснуть — значит уйти в себя и раствориться в ничто.

Хочу еще сказать тебе, что вслед за свободой состояния блаженства приходит свобода воображения. Прямо сейчас я свободна.

И поверх свободы, поверх некой пустоты я творю яснейшие и повторяющиеся музыкальные волны. Безумие свободного воображения. Хочешь увидеть это вместе со мной? Пейзаж, на котором происходит эта музыка? Ветер, зеленые стебли, морской простор, тишина воскресного утра. Тонкий одноногий мужчина с единственным огромным прозрачным глазом посреди лба. Женское существо подползает на четвереньках, произносит голосом, который как будто доносится из другого пространства, голосом, звучащим не как изначальный голос, а как эхо изначального, неслышного голоса. Голос нелепый, восторженный, и говорит он по привычке, оставшейся от прошлой жизни: хочешь чаю? И не ждет ответа. Берет в руки колос золотой пшеницы, засовывает его меж беззубых десен и отползает с открытыми глазами. Глаза неподвижны, как нос. Приходится поворачивать всю бескостную голову, чтобы взглянуть на предмет. Но на какой предмет? Тонкий мужчина тем временем уснул стоя, и глаз его уснул, но всё равно остался открытым. Сон глаза — это когда он не хочет видеть. Не видит — значит спит. В безмолвном глазу отражается долина на радуге. Воздух чудесен. Музыкальные волны являются снова. Кто-то рассматривает ногти. Откуда-то издали звучит: эй! эй!.. Но одноногий мужчина никогда и вообразить бы себе не мог, что его зовут. Сбоку начинает звучать что-то, как будто флейта, на которой играют сбоку, — начинает звучать что-то сбоку, бестрепетно пронзая музыкальные волны, и повторяется столько раз, что в конце концов пробивает своей каплей скалу. Это возвышенный звук без бордюров. Это радостный плач, протяжный и высокий, как бывает высок, но не пронзителен, а нежен звук флейты. Самый громкий и счастливый звук, который только способна произвести вибрация. Ни один человек на земле не мог бы, услышав его, не сойти с ума и не начать улыбаться, не переставая. Но мужчина, стоящий на своей единственной ноге, так и спит стоя. А женское существо, растянувшись на пляже, ни о чем не думает. Некий новый персонаж возникает на пустынной равнине и уходит прочь, хромая. Слышится: эй! эй! Но никого не зовут.