Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

С. 227. ...увидел перед собой какого-то полуголого человека, с кожаным фартуком на чреслах... — Образ Люцифера, как и большинство других образов «Вальпургиевой ночи», подчеркнуто неоднозначен. В нем явственно сквозят черты падшего ангела, одного из тех духовных существ, которые, согласно гностическим трактатам, «на заре человечества учили наших предков», но еще явственней просвечивает сквозь его грудь дата «30 апреля», канун Вальпургиевой ночи. «Кожаный фартук» — элемент масонского облачения, намекающий на то, что Люцифер якобы являлся объектом поклонения в некоторых масонских ложах.

С. 229. Пир Валтасара — описываемый в Ветхом Завете (Дан. 5: 1 — 30) полулегендарный эпизод из истории древнего Вавилона: последний вавилонский царь Валтасар в ночь накануне взятия столицы своего государства персами «сделал большое пиршество для тысячи вельмож своих». В разгар пира некая таинственная рука начертала на стене дворца письмена, смысл которых смог разгадать только иудейский пророк Даниил. Надпись «Мене, мене, текел, упарсин», согласно его толкованию, предрекала гибель Вавилонской державы. В переносном смысле это выражение употребляется в значении беззаботного, бездумного времяпрепровождения накануне катастрофы.

С. 238. ...как в свое время благочестивый Андрокл... — Иронический намек на известную из сочинений Элиана и Авла Гелия историю о некоем Андрокле, который бежал от своего господина в Ливийскую пустыню и, встретив там хромающего льва, вытащил из его лапы занозу. Через несколько лет Андрокл был пойман, отправлен в Рим и отдан на растерзание льву, который оказался его старым знакомцем: вместо того чтобы броситься на узника, хищник улегся у его ног. Легенда гласит, что тронутый этим зрелищем император даровал Андроклу жизнь, свободу, а заодно и льва.

С. 239. Радецкий Иозеф (1766 — 1858) — австрийский фельдмаршал, в 1813 — 1814 гг. — главнокомандующий союзными силами антинаполеоновской коалиции. Упоминание знаменитого полководца в одном ряду с предметами туалета — обычный для Майринка гротескно-сатирический прием, используемый для «снижения» и осмеяния ненавистных для него фигур, олицетворяющих устои Австро-Венгерской империи.

С. 240. Плейсе — протекающий через Лейпциг (Саксония) приток реки Белый Эльстер.

Что рядом с ним героический Антверпен! — Имеется в виду один из эпизодов Первой мировой войны — оборона Антверпена в 1914 г., позволившая бельгийским войскам перегруппироваться у реки Изер.

Тирлич-корень — волшебное растение, описываемое в средневековых «травниках», в том числе и русских, с помощью которого можно якобы отпереть любой замок, взломать любой засов.

С. 244. ...я не могу найти ключ... — Сцену «борьбы» Флугбайля с чемоданом, в котором заперты его брюки, не следует, разумеется, трактовать исключительно с фрейдистских позиций. Ключик, болтающийся на шее Пингвина, — это не только символ его угасающей мужской силы, но и ключ к самому себе, к собственной душе: указывая Флугбайлю на этот крошечный, но многозначительный предмет, Богемская Лиза как бы намекает на то, что он подобен евангельскому «ключу разумения» (Лк. 11:52).

С. 246. Ему вспомнилось одно место из Библии... — Глядя на Лизу, порывающуюся поцеловать его сапог, Флугбайль вспоминает тот эпизод из Евангелия (Мф. 26: 6—7; Лк. 7: 37—38), где некая «грешница» (Мария Магдалина?) целует ноги Христа, умащает их миром и отирает своими волосами, готовя Спасителя к погребению.

...и да лишится славы... — не совсем точная цитата из ап. Павла (Рим. 3: 23), где сказано: «потому что все согрешили и лишены славы Божией...»

С. 255. ...он был растерзан машиной... Заслуживает внимания тот факт, что именно такой смертью погиб Матжиои ( см. примеч. к с. 192). Будучи под конец своей жизни практически глухим, он в декабре 1939 года попал под поезд.

С. 258. Да здравствует Отакар Борживой, король мира... — Сцена представляет собой одно из самых ярких в мировой литературе описаний избрания «короля на час», владыки, которого после мгновенного триумфа ждет неминуемая смерть. Избрание это, бывшее в древности торжественным и страшным искупительным обрядом, претерпело множество метаморфоз и в конце концов выродилось в невинную забаву — выборы «бобового короля», производившиеся накануне Рождества или Крещения. Именно такой ход идей прослеживается в одной из последних мысленных реплик Поликсены, смотрящей на мертвого Отакара: «Спит как дитя в рождественский Сочельник».

С. 262. Змей, живущий в человеке изначально... — В этом пассаже, как и в истории «мертвой, несущей под сердцем змею вместо ребенка», звучат излюбленные Майринком мотивы преображения, перерождения путем мучительной «линьки», через которую проходит будущий адепт в процессе инициации. В сочинениях по тантра-йоге говорится о змее Кундалини, таинственном сгустке психо-соматической энергии, пробуждающейся в теле посвященного и «всползающей» по древу позвоночника, чтобы «выйти как росток» из теменной области черепа, обеспечив адепту «высшее отождествление», слияние с Абсолютом.

Белый доминиканец

Перевод сделан по изданию: Meyrink Gustav. Der weipe Dominikaner. Munchen: Albert Langen — Georg Midler Verlag, 1922.

В отличие от «Голема», который содержит в себе элементы криминального романа, от «Зеленого лика» (местами лукаво мимикрирующего под роман бульварный) и от «Ангела Западного окна», в ткань которого искусно вплетены волокна исторической драмы, «Белый доминиканец» — «инициатический» роман в чистом виде. Никакого «карнавала», никаких масок, ни намека на лукавую игру с читателем — повествование ведется от подлинно первого лица, не распадающегося от взгляда сквозь магический кристалл текста на пару мистических двойников.

Пространственно-временной континуум романа максимально упрощен, особенно в сравнении с архисложной структурой «Ангела»: место действия, ограниченное кварталом условного городка, постепенно все более сужается, фактически развиваясь во внутреннем пространстве сознания героя, телесно пребывающего в почти монастырском затворе, а вернее сказать — постепенно становящегося подобием монастыря, «голубятни духа». Время в «Доминиканце» течет линейно, но не равномерно, замедляя свой бег и почти останавливаясь к финалу.

Во всех романах Майринка действует, собственно говоря, один и тот же герой — взыскующий Абсолюта человеческий дух. У Атанасиуса Перната, барона Мюллера, Фортуната Хаубериссера и Христофера Таубеншлага найдется немало индивидуальных черт, но в конечной точке своего пути они становятся почти неотличимыми друг от друга, ибо дух —

это уже не «личность» и тем более не «индивидуальность», а некое «сверх-Я».

Христофер Таубеншлаг, главный герой «Доминиканца» является завершающим звеном длинной цепи предков, наделенных некой «соборной» душой, так что спасение последнего в роду изводит из преисподней небытия и всю цепь. Каждый представитель рода бросает в землю (в земной мир) свое сокровенное зерно, чтобы оно пробудилось в потомке. Только у Христофера, завершителя дела предков и их спасителя, нет детей: брак, в который он вступает, не только заключается на небесах, но и осуществляется не на земле, а в духе. Каждому центральному персонажу у Майринка соответствует его женственная ипостась, его шакти (Пер-нат — Мириам, Отакар — Поликсена, Фортунат — Ева). Сокровенную невесту Христофера зовут Офелией. Параллель между шекспировской Офелией и героиней Майринка самоочевидна, но здесь можно (и должно) нащупать параллель более потаенную и глубокую — между Христофе-ром и Гамлетом. То, что для Гамлета было прежде всего проблемой личного бытия или небытия, превращается у Христофера в вопрос о бытии или небытии всего мироздания. А нежелание 04>елии в романе Майринка подчиниться желанию родителей и сделаться актрисой можно трактовать не только как свидетельство цельности ее духа. Ведь театр, вертеп, балаган у австрийского мастера — это часто повторяющийся символ сансары, отвратительного марионеточного квазибытия. Насильно увезенная в город для поступления в театр, Офелия (как и героиня «Гамлета») кончает самоубийством, бросившись в реку. Впрочем, вряд ли есть основания говорить о самоубийстве там, где и в помине нет убийства «самости», драгоценного самосознания, а есть лишь возможность уйти, соскочить с колесницы сансары, удалиться в то царство, где смерти нет. Офелия, таким образом, ассоциируется со стихией воды, Христофер же, осуществляющий алхимическую операцию «переплавки трупа в меч», воплощает в себе стихию огня; чета, составляемая героем и героиней, — это нераздельно слитые идеограммы космических энергий «ин» и «ян», олицетворяющих женское и мужское начало.

Таинственный Белый доминиканец, именем которого назван роман, появляется на его страницах лишь мельком, подобно «волшебному помощнику» из народных сказок. Одной из основных функций «волшебного помощника» можно считать, согласно В. Я. Проппу, «доставку героя в иное царство». Белый доминиканец, «помощник» и наставник, осуществляет в романе роль некоего мистагога, руководящего инициацией Христофера, облегчающего переход героя из каменеющего под взглядом Медузы земного мира, из «застенков фатума» в «землю обетованную единства и гармонии». Его роль сходна с ролью Хадира Грюна в «Зеленом лике», ибо сам он, как и Хадир, предстает в облике «вечного аватары», существа, добровольно отвергшего блаженство нирваны, чтобы направить на путь спасения тех, кто призван спастись, но не в силах сделать это своими силами.

Все без исключения романы Майринка основаны главным образом на его собственном духовном опыте и на мистической практике, освоенной им в различных (и, надо признать, не всегда одинаково авторитетных) обществах, претендующих на свое «сверхчеловеческое» происхождение.

Но все это не мешало ему прибегать к источникам иного рода, более доступным, а подчас и более убедительным если не для него самого, то хотя бы для его читателей. В «Големе» и «Зеленом лике» он пользуется подлинными каббалистическими текстами и хасидскими преданиями, в «Вальпургиевой ночи» — чешскими историческими хрониками, в «Ангеле Западного окна» — алхимическими текстами. Что же касается «Белого доминиканца», то его сюжет кристаллизуется вокруг нескольких работ ныне полностью забытого австрийского синолога А. Пфицмайера, одного из первых европейских ученых, обратившихся к изучению даосской мистики («Лохани и бессмертные в даосизме», 1870; «Переплавка трупа в меч», 1870; «О некоторых проблемах даосизма», 1875). Майринку удалось сбрызнуть эти академические труды живой водой творческой фантазии, вчувствоваться в парадоксальные образы древней традиции Дао. Результатом этих усилий стал «Белый доминиканец» — быть может, самый глубокий и самый «аутентичный» из его романов.

С. 270. Лурд — город во французском департаменте Верхние Пиренеи, где благочестивой девушке Бернадетте Субиру в 1858 г. явилась Богородица. Около пещеры, в которой произошло это явление, открылся источник, признанный чудотворным. До сих пор в Лурд стекается множество паломников, жаждущих просветления и исцеления.