Русская народная утопия (генезис и функции социально-утопических легенд)

Подобные расхожие стереотипы неудобно даже опровергать. Русский крестьянин своим трудом освоил и превратил в культурное пространство территорию, в несколько раз превосходящую территорию Европы. Его история — это история освоения пространств Русского Севера, Приуралья и Заволжья, значительной части Сибири (при участии народов, с которыми они соседствовали в этих районах). Современная запущенность многих из давно освоенных земель требует специального объяснения, объективного освещения и понимания целого ряда узловых вопросов истории русского крестьянства XX в., которых мы здесь касаться не будем.

К середине XVII в. значительная часть крестьян (около 55 %) была превращена в крепостных рабов; не только земли, но и они сами были обращены в собственность помещиков. Остальная часть крестьян осталась в прямой зависимости от феодального государства, сохраняя личную свободу (государственные крестьяне, кабинетские и др.). Крепостное право просуществовало в России дольше большинства европейских государств. Однако многие европейские государства овладели колониями, в которых были установлены порядки, не очень отличавшиеся от российского крепостничества, а в США до войны Севера с Югом (1861–1865 гг.) официально признанными рабами были вывезенные из Африки негры. Ответом на закрепощение крестьян в центрально-русских районах была длительная серия крестьянских бунтов, восстаний и крестьянских войн, несопоставимые по своим масштабам с народными движениями XVII–XIX вв. в других странах Европы. История русского крестьянства — это вместе с тем процесс непрерывного духовного поиска, с особенной силой сказавшегося в XVII–XIX вв. (старообрядчество, многочисленные секты различного происхождения и разных догм, а также бытового поведения).

Как уже говорилось, монография 1967 г. возникла не случайно. Она не была (кажется, я могу так сказать) фактом только моей научной биографии. В годы мирового кризиса социально-утопического мышления (в том числе и нашего русского и советского его варианта) представлялось особенно важным понять, как зарождаются и как изживаются социально-утопические идеи, учения или родственные им легенды, генетическое значение которых после обнаружения их на русском материале казалось особенно актуальным. Писать и публиковать что-либо в те годы можно было только в прошедшем времени, так как так называемый «научный коммунизм» непозволительно было считать утопическим. Но права думать об этом никто не мог у нас отнять. Историко-генетическое изучение этой проблемы давало счастливую возможность сочетать чисто академические интересы с весьма актуальными современными проблемами.

Многовековая история социально-утопического мышления, теорий и учений переживала к 1950-м — 1960-м гг. жесткий кризис. Не будем говорить о политических последствиях этого кризиса. Здесь важнее отметить, что наступила эпоха антиутопий, дистопий, утопий-предупреждений (ср. русский роман Е. И. Замятина «Мы», Дж. Оруэлла «1984 год» и др.). Неоднократно высказывались идеи, согласно которым следует не добиваться воплощения социальноутопических идей в жизнь, а стремиться предотвращать подобные попытки. Политический итог утопических построений был подведен. Вместе с тем, это была и заключительная фаза развития философского мышления в гегельянском духе. Утопические идеи, совершенно как гегелевский абсолют, должны были в конечном счете достигнуть своего идеального воплощения, а история прекратить свое движение. Если даже оставить вне рассуждений две извращенные тоталитарные формы утопизма (советский «реальный социализм» и гитлеровский национал-социализм), если оставить также в стороне риторику, которой сопровождался каждый из этих вариантов (социалистический и националистический), в равной степени претендовавших на мировое господство, на осуществление своих «исходных» идей силой оружия и системой концлагерей, то все равно очень четко вырисовывался всеобщий кризис утопизма. (Кстати, элементы «казарменного коммунизма», как было показано, содержались уже в «Утопии» Т. Мора и у Т. Кампанеллы). Это и побудило целый ряд исследователей обратиться и к общим, и к конкретным проблемам генезиса и истории утопизма в контексте общей истории общественной мысли европейских и неевропейских стран. Однако скажем, что всеобщий кризис тех форм утопизма, который мы имели в виду, не означает исчезновения многообразных форм. Вполне предрекаемо, если не возрождение, то органическое продолжение существования элементов или целых систем утопизма, пришедших на смену устаревшим формам.

В монографии 1967 г. было выделено три основных типа народных социально-утопических легенд, о которых уже говорилось. При этом утверждалось, что в отличие от некоторых других национальных традиций, в русской фольклорной традиции легенды о «золотом веке», который предшествовал современности или был когда-то очень давно, в XVII в. и в последующие столетия функционировали минимально, не играли заметной роли в общей системе социально-утопических представлений. Вполне вероятно, что такая точка зрения может быть оспорена. Однако и на этот раз мы не будем эту проблему рассматривать систематически и всесторонне.

Если возвратиться к XVII в., то нельзя не учитывать тяжелейшее время Ивана Грозного (особенно его опричнину, которая не только разоряла боярские вотчины и расправлялась с определенным кругом бояр, но и хлестала другим своим концом по крестьянам, особенно в областях, «взятых в опричнину»). Сложнейшие события, обозначенные в нашей историографии, в народной памяти сохранились как время «Смуты». Предшествовавший ей голод, охвативший значительную часть России, борьба дворянских родов за трон, официальное закрепощение к середине XVII века и другие, не менее важные, события, видимо, не могли вспоминаться как «золотой век» социального бытия русского крестьянства, городских низов и казачества.

Сложнее обстоит дело с той сферой крестьянского менталитета, которая была связана с расколом. Дониконовское время и время до Алексея Михайловича после Соборов 1650, 1666–1667 гг., безусловно, могло восприниматься как значительно более правильное и праведное, особенно той частью простонародья, которая была вовлечена в раскол и страдала от его преследования властями. Вместе с тем, следует иметь в виду, что конфликт епископата Церкви с другой его частью (так называемыми «нестяжателями» — Нилом Сорским, Вассианом Косым и др.), позже, уже в XVII в., «боголюбцы» во главе с протопопами Аввакумом, Вонифатьевым, Нероновым и другими подвергли резкой критике: будущие старообрядцы явно склонялись к поддержке идей «нестяжателей». Поэтому трудно себе представить возможность идеализации предниконовского и никоновского времени, а следовательно, и возникновение на подобной почве легенд о «золотом веке».

Вторая форма социально-утопических легенд, которая была подробно рассмотрена (в отличие от легенд о «золотом веке», вопрос о которых нельзя считать в достаточной мере изученным) — «легенды о далеких землях» — известна у многих народов. Например, в западноевропейских странах были широко распространены легенды о необычайных богатствах Индии, Китая и Японии (особенно после путешествия Марко Поло) и, с другой стороны, о невероятных богатствах Центральной и южной Америки (после экспедиций Колумба и Америго Веспуччи).

Сходные идеи доходили из общеевропейского оборота и в Россию. Вместе с тем возникали, разумеется, и собственно русские легенды. Так, в недавнее время В. Н. Соколов предпринял интересную попытку комплексного анализа, специально посвященного так называемому «Никейскому царству» и картографическим проблемам, накопившимся в процессе развития и прояснения знаний о Дальнем Востоке и Китае. В различных слоях — в официальных кругах, у русских мигрантов в Сибирь, у местного, как тогда было принято, называть «инородческого населения» (так, легенда имела свой отклик в эвенкийском фольклоре) — после амурского похода Е. П. Хабарова (1649–1653) создался образ самостоятельного «Никейского царства», символом которого слыла «золотая гора», ставшая предметом вожделения и сибирской администрации, и предпринимателей, и «первопроходцев».

В. Н. Соколовым выявлен 21 текст и 14 картографических изображений, в которых упоминается «Никейское царство» или сообщаются какие-то (как правило, легендарные) сведения о нем, что, безусловно, свидетельствует о популярности легенды и заинтересованности в расшифровке ее, о стремлении выяснить действительное местонахождение этого царства.

Мы коснулись этой легенды, прежде всего, чтобы показать, что подобная легенда, как и вообще общие легенды и слухи, во многих случаях не имеют ничего общего с социально-утопическими легендами, в том смысле, в каком это словосочетание употреблялось в наших исследованиях. В данных случаях не рисуется определенный социальный идеал, желаемая модель отношений между людьми в границах этой благополучной «далекой земли». В легенде о «Никейском царстве», судя по автореферату кандидатской диссертации и опубликованным работам В. Н. Соколова, этого нет, хотя она имеет какие-то общие мотивы с известной «Александрией» в ее сербском варианте, преданием о пресвитере Иоанне. Спафарий, например, считал, что «Никейское царство», вероятно, пало, как и Византия, «за грехи», и высказывал надежду на то, что оно вернется к греческому православию, то есть утопическая идея о «правильном» общественном и идеологическом порядке здесь все-таки присутствует.

Выявление и первичное обследование двух основных типов социально-утопических легенд — о «далеких землях» и «избавителях» — показало, что они взаимно дополнительны, хотя и требуют разных методов изучения, анализа и верификации первичных документов. Среди самозванцев можно было бы наметить различные психологические типы — от открытых и невероятно смелых авантюристов до наивных людей, искренне поверивших в свое господское или даже царское происхождение. Так, нельзя сомневаться, что значительная часть казаков (особенно донских) знали, что «Петр III» — казак Зимовейской станицы, где продолжает жить его семья и родственники и, тем не менее, Пугачев решительно разыгрывал смертельно опасную для него роль Петра III. Его соратники были втянуты им в создание второго «императорского двора», параллельного подлинному. Они были назначены Пугачевым самозванцами («граф Чернышев», «генерал-аншеф Бибиков», «князь Дашков», «граф Панин» и др.). Это были как бы самозванцы «второй степени», создавшие Пугачеву ореол придворности.

Весьма заманчиво было бы и других самозванцев, не имевших к Пугачеву никакого отношения (до него и после него), изучить типологически, однако при этом мы неизбежно встречаемся со скудностью сведений о причинах, толкнувших их на самозванчество, об их психологической структуре. С уверенностью можно только утверждать, что, видимо, далеко не все самозванцы были просто авантюристами, объявившими о себе в кабаке в пьяном запале. В России, как вероятно, и в других странах, в сходных социальных условиях феодальных или постфеодальных отношений, существовал очень пестрый слой людей, не ведавших надежно правды своего происхождения. Не углубляясь в этот достаточно сложный и требующий специального изучения вопрос, можно только напомнить, что считалось нежелательным замужество царевен и рождение ими мальчиков, которые могли оказаться соперниками прямого наследника. История и, в частности опыт XVIII столетия, выразительно об этом свидетельствует. Значительным было количество незаконнорожденных детей, фактическими отцами которых были дворяне, а матерями дворовые крепостные девки или мещанки. Нередко они отдавались на пропитание в крестьянские или мещанские семьи, и при этом тщательно сохранялась тайна их происхождения. Подобные «питомцы» или «питомки», выраставшие в чуждых им семьях, вместе с тем, поддерживались родителями. Порой они отдавались в специальные детские дома «сирот» — «сиротские дома». Они нередко, по-видимому, подозревали, что что-то творилось «за сценой» обычной жизни и иногда что-то узнавали о своем происхождении, но не вполне надежное. Рядом с ними существовали незаконнорожденные счастливчики, для которых добывался официальный статус (Пнин в семье Репниных, Герцен в семье Яковлевых и др.). Не признанные официально, они, могли что-то подозревать, окружающие могли что-то им внушать и это, вероятно, порождало (по крайней мере могло порождать) надежду на какой-то способ легализации или коррекции той несправедливости, в которой текла их повседневная жизнь. Эта коррекция была тоже формой авантюризма и часто заканчивалась достаточно плачевно. Не углубляясь в этот интереснейший, но малодоступный для изучения вопрос, посетуем на его малую документированность и почти полное отсутствие надежных источников.[1077]