Месть донатера

Глава 42. Шанс

Реал. Москва.

Стальная дверь скрипнула.

— Задержанный Извольский по вашему приказанию…

— Благодарю, свободен. Следователь тактично направился к выходу, по пути обронив:

— Введите сына в курс дела.

Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, с трудом сдерживая слезы. Словно громадный щенок лабрадора, нагадивший у порога, он прятал глаза, но мечтал уткнуться глупой головой в мудрые и всепрощающие руки хозяина.

— Отец- вырвался наконец полувздох-полувстон из огромного неуклюжего тела:

— Я все разрушил, отец…

Тюрьма не согнула Лешу Извольского, она пробила его насквозь. Живущего в нищете и бесправии тюрьма не удивит и не поразит- в ней не будет ничего непривычного. Но для выросшего в роскоши и вседозволенности оказаться вдруг в бетонной клетке с уродливыми решетками- это было страшно. Но более всего разъедала кровьбеспомощность. Беспомощность и равнодушие. Жестокий великан — Закон, шагающий тяжеловесно и равнодушно и букашка-червяк Алексей Извольский, обреченный быть раздавленным уже чернеющим в высоте сапогом. Еще недавно он сам был великаном для многих тысяч безликих людей. Безжалостным и равнодушным. Но вдруг эти безликие тысячи обрели лицо- лицо мелкого заплаканного пацаненка Лешки Извольского. Он вспоминал себя- олигарха- и корчился каждым из сотен тысяч, подыхающих под его тяжкой подошвой. Алексей не мог заснуть по несколько суток- но потом в полубреду приходила она- мама. Укоряющее качала головой, но потом все же брала на колени непутевую голову и Лешка вновь оказывался в так любимых им «графских развалинах» — стареньком деревенском домике, доставшемся матери от рано ушедших родителей. Отец вначале все порывался «нанять бригаду» снести все под ноль и возвести многоэтажную «роскошь и красоту» но после тихого маминого «Владя, это же память…» как всегда покорился и даже с улыбкой брался за топор и пилу и подновлял старенький дом своими руками. Дети видят больше- и Лешка ясно видел как умиротворяла заведенного шумным городом отца эта аскетичная простота заросшего сада, кривых тропинок и покосившихся сараев. Заросли вишневника, широкая деревянная скамейка, принесенный отцом плед, которым его обернули полностью, чашка огненно-обжигающего сладкого чая в руках, багровый закат. И теплое мамино плечо. Словно выдох:

— Я тебя люблю, ма…

— Я тоже тебя очень люблю, хороший мой! — нежные, словно крылья бабочки, губы, пахнущие земляникой, касаются его лба. И он умиротворенно засыпает. Чтобы проснуться в тюрьме. В аду. Жизнь кончена. Да и была ли она- жизнь. Или ушла вместе с ней, с мамой…

— Отец… — а ведь он постарел. Не сдал, не расклеился- но постарел. Но глаза- как же изменились его глаза! Словно в жизни его вдруг вновь появилась цель.

— Алексей!

— Я…

— Помолчи! Мы уезжаем. Молчи и слушай! — старший Извольский вновь был в своей манере- коротко, сжато, отрывисто и по делу:

— Нам дали второй шанс.

— Кто? Почему? Как?!!

— Мама, Лешенька. Нас опять спасла твоя мама.